Эрик Ломакс - Возмездие Страница 7

Трудясь в почтовом ведомстве, я узнал, что одержимость многолика. Один мой коллега (человек куда более зрелый) стал мне более-менее близким другом. На протяжении последних пяти лет он постоянно оказывался безработным, вот и превратился в коммуниста. Тяга к порядку и совестливая приверженность делу вынудили его составить — в свободное от работы время и на протяжении нескольких недель — картотеку названий всех поселений на территории Британии, которые когда-либо ему попадались на глаза. Чтобы, значит, помочь нам сортировать лотерейные купоны. Трудно себе вообразить менее подходящее занятие для воинствующего коммуниста. Хотя… Может статься, при иных обстоятельствах этот невинный «картотекарь» нашел бы для своей одержимости другую отдушину.

Всякий раз, когда я вспоминаю Венди, на меня вновь дышит атмосфера строгости и скромности, царившая на рабочих местах в тридцатых годах. Она была моя коллега и трудилась в автотранспортной группе, пока не передала мне эти обязанности, когда я выдержал экзамен на канцелярского служащего в конце 1936 года. Однажды, выйдя на обед, она задержалась. Наше уважение к пунктуальности было до того развито, что мне в голову пришли только два объяснения: либо несчастный случай, либо ее похитили. В каком-то смысле с ней приключилось и то и другое: свой обеденный перерыв она потратила, чтобы обвенчаться.

Сейчас моя работа состояла в том, чтобы вести эксплуатационный учет автомашин, на которых выезжали ремонтные бригады телефонистов. Требовалось следить за чрезмерным расходом горючего, поломками, ДТП… Уже просматривались контуры моего будущего: педантичный контроль за автомеханической базой почтового ведомства, бухгалтерский и прочий учет всяческих мелочей в сфере общественных средств связи и в работе тех людей, благодаря которым все это крутится.

Если бы я не вырвался из этой колеи, о характере поджидавшей меня жизни можно было бы судить по истории с делом, куда я подшивал протоколы совещаний, циркуляры и списки подходящих адресов, когда мы подыскивали место для нового гаража. Демобилизовавшись в 1948-м, я ненадолго вновь устроился на почтамте, оставив за спиной войну, в которой миллионы встретили свою мучительную и бессмысленную смерть, войну, которая раздавила меня психически и физически. Так вот, в первый день возвращения на гражданскую службу мне торжественно передали тот самый скоросшиватель насчет гаража. Его не открывали почти десятилетие. В этой затхлой конторе время остановилось, а вот для меня оно ускорилось вне всяких разумных пределов.

Должно быть, уже в 1936-м в меня просочились какие-то флюиды, мрачные предчувствия, потому что я решился на очередное радикальное изменение. Сейчас, задним числом, я понимаю: при всем моем конформизме я алкал чего-то всепоглощающего, чего-то большего, нежели те раз и навсегда проложенные маршруты, которые могла предложить моя жизнь; я был амбициозен — на свой собственный манер. Итак, я решил записаться на вечерние курсы телеграфистов и телефонистов. Отец отнесся к затее неодобрительно, решив, что это никуда не годится: менять статус служащего на работу технаря, терять руководящую должность в обмен на голую практику. Мы чиновники, нам не пристало марать руки!.. Но мое упрямство, с которым я так хорошо познакомился позднее, заставило пойти на этот шаг.

Глава 2

Я вырос в мире, где считалось очень достойным быть мастером на все руки, что-то такое изобретать, делать своими руками… Отец хоть и не был инженером-телеграфистом, все равно любил возиться с техникой. В начале 1920-х он со своими друзьями мистером Везерберном и мистером Патриком даже собрал радиоприемник, который они держали в доме Везерберна.

Аппарат стоял на столе в комнатушке, где было полно радиоламп, медных проводов, кабелей, разномастных кусачек, паяльников и отверток. В воздухе вечно витал странный запах горячего металла, клея и канифоли. Мне разрешалось трогать рулоны матерчатой изоленты, но боже упаси было прикоснуться к здоровенным черным переключателям, чьи уголковые указатели стояли напротив каких-то латунных кнопок. Полированное красное дерево оттеняло красоту точеных медных цилиндров, уловителей загадочных, недоступных моему глазу радиоволн, которые заливали эту импровизированную мастерскую. На панели гнездилась целая куча хрупких ламп, тумблеров и верньеров, не говоря уже про полированные латунные клеммы. Под стеклом радиоламп виднелась ажурная металлическая начинка. Аппарат производил смехотворное и ошеломляющее впечатление одновременно. Все равно что недоделанная игрушка, — но при этом и художественно выглядящий инженерный инструмент, нечто искусное и солидное. Его лицевая панель была устроена под углом, точь-в-точь как аналой, куда кладут служебник.

Отец надел мне на голову тяжелые наушники, и сквозь гул и шипящий треск далеких энергий я услышал бестелесный человеческий голос. Кто-то чуть ли не с края света бросал слова в пространство, там их непонятно как собирали и пропускали сквозь мои уши — для меня одного.

Много позднее, в самое страшное время, когда казалось, что я вот-вот сдохну от боли в руках людей, которые понятия не имели о моей жизни, кому было наплевать и на меня, и на мою родину, я, признаться, жалел порой, что отец не выбрал себе иного увлечения. Впрочем, после Первой мировой техника еще выглядела могучей и прекрасной силой без намека на угрозу. Кто бы мог подумать, что радиотелеграф, служащий всего лишь для направления эфирных силовых линий в нужное русло, окажется способен причинять страшное горе… Это было волшебное средство для общения людей, и я знал, что с холма Эдинбургского замка вещает станция Би-би-си, чей спокойный и властный голос на аристократическом английском передавал сводки погоды, новости и рассказы о происходящем в Империи.

К моменту, когда я сам стал учиться на радиооператора — а было это в 1940-м, — по отцовскому радио я собственными ушами уже слышал голос Гитлера, ритмично акцентированный бесконечный вопль. Гитлер был не только самым могущественным человеком в Европе, но и явно безумным. Тем не менее угроза, которой полнился его голос, казалась столь же далекой, как и все прочие радиоголоса.

Я попал в трясину механической зубрежки, сквозь которую наша почтово-телефонная служба пропускала своих работников[3]. От нас требовалось наизусть запоминать сложные диаграммы ламповых контуров. Типичное задание на экзамене звучало так: «Воспроизвести принципиальную схему коммутатора № 2А», которая походила на лабиринт. В конце тридцатых радиотехника означала крупные, тяжелые устройства, пусть и не столь массивные и неуклюжие, как самодельный радиоприемник мистера Везерберна. Я понемногу начинал понимать, как они работают и как за ними следует ухаживать. Еще мы изучали телефонию, телеграф и азбуку Морзе. Я прогрессировал, но не находил удовлетворения.

Бобби Кингхорн, мой наставник по почтамту, был именно таким другом, к которому тянется одинокий молодой человек на своей первой работе: старше, опытнее в вопросах конторской повседневности, с намеком на активную и несколько загадочную жизнь за пределами офиса. Я знал, что он интересовался религией, и даже одолжил ему отцовский экземпляр «Пути в Рим» Беллока, одно из тех повествований об обращении в «истинную веру», которое так по сердцу католикам. К великому раздражению отца, Кингхорн «заиграл» книжку. Впрочем, как впоследствии выяснилось, мой коллега пошел по совсем иному пути, нежели предписывал Беллок.

Единственное отчетливое религиозное воспоминание из моего детства касается того периода, когда я в возрасте не то одиннадцати, не то двенадцати лет состоял в церковном хоре при Англиканской церкви. Помню музыку и то, что хор делился на две половинки: канторис, то есть северный клирос, и декани, то есть клирос южный. Меня записали в канторис. То, что затем случилось, стало сюрпризом и для меня, и для моих родителей, которые хоть и не потакали, но уже привыкли к моему беспрестанному прочесыванию Британии в поисках необычных машин.

Летними вечерами можно было видеть великое разнообразие поездов на станции Дальри-роуд в западной части Эдинбурга. Там имелась так называемая островная, то есть расположенная между путями, платформа, а уже за путями размещались мастерские и локомотивное депо. Иногда из депо выводили цепочку паровозов, построенных еще до Первой мировой: приземистые шестиколесные машины бывшей Каледонской железной дороги с характерными высокими сухопарниками и до странности тонкими дымовыми трубами.

Как-то в воскресенье, в теплый закатный час, я стоял на этой платформе и ждал, не появится ли какой-нибудь поезд с необычным, экзотическим локомотивом. Старая железнодорожная система перестраивалась на глазах, и кто знает, что именно может пронестись по этим путям… Скажем, один из причудливых паровозов бывшей Лондонско-Северо-Западной дороги?