Халльгрим Хельгасон - Женщина при 1000 °С Страница 7

По крайней мере, прежде я не слышала, чтоб с этим шутили. Среди концерта предводитель повернулся в зал и сказал: «Хэллоу, бакланы! Вы знаете, что в войне победили мы!» Они не смеялись. В те годы никто в Европе не понимал по-английски. Распространители этого языка еще не заключили контракт на продажу своих пластинок.

Но судьба определенно хорошо оттянулась, когда забросила эти четыре британские бомбы в послевоенный Гамбург в компенсацию за постоянные бомбардировки в военные годы, чтоб они взорвали барабанные перепонки, сознание и все рамки. Улица называлась Die Grosse Freiheit[32].

Они играли на ней по восемь часов в день, eight days a week[33]. Я где-то читала, что именно благодаря этому они и достигли своих частот и высот. Они постоянно упражнялись. К тому же конкуренция у них была крайне жесткая. В «Кайзеровом погребке» никто не платил за вход, и если публике становилось скучно, она быстро уходила – в соседнем местечке начинался стриптиз. Все эти замечательные песни подарила миру конкуренция с сексом. Пожалуй, в этом и заключается секрет «Битлз». Наверно, то же самое можно сказать о Шекспире и тех тоннах гениальных текстов, которые он оставил после себя. Только ему приходилось конкурировать не со стриптизом, а с медвежьими и собачьими боями в соседнем доме. Ну вот, а говорят, что секс и насилие – это враги искусства…

13

Битловская вечеринка в Гамбурге

1960

Итак, благодаря этим знакомствам, моим соседкам и Астрид, я дожила до того, чтобы зажигать в одной компании с этими победоносцами века. Разумеется, для девушки из Исландии это был торжественный момент, хотя он мог бы закончиться по-другому.

Астрид приволокла туда «пятого битла»; его звали Стюарт Сатклифф, он был стеснительный и ранимый студент-искусствовед, а пройдоха Джон проходу ему не давал: вечно дразнил его за манеру одеваться и держать себя на сцене. Так что бедняжка Стю быстро вылетел из ансамбля, так и не приспособившись к этому балагану; он умер всего два года спустя от головной боли. По-моему, он был лишен таланта, хотя довольно милый парень.

После одного концерта Астрид пригласила всех к себе домой на «неофициальную часть». «Великолепная четверка» на самом деле насчитывала пять человек, и это было целое приключение – идти с ними по Репербану, который тогда, как, впрочем, и сейчас, кишмя кишел публичными домами с неизбежными мельничными крыльями и красными фонарями. Джон явно был предводителем. Он был старшим, имел слово; он спрашивал проституток, не устали ли они и не хотят ли с ними на party, он, мол, заплатит за все. Еще Джон потешался над немецким акцентом Астрид и названиями улиц, встречавшимися по пути; а мы, девушки, смеялись, как нам и полагалось в те времена, и я, вероятно, смеялась громче всех – он не спускал с меня глаз.

Я плохо помню Пола, помню только большие ласковые глаза. Сразу было видно: вот идет хороший мальчик. Внутри Джона жили бесы, а Пол был безбесен. Зато вместе они были непобедимы. Джон был остер и колол до крови, а Пол пением врачевал раны.

Астрид весьма напоминала Твигги. Свою комнату она покрасила белой, черной и серебряной красками, а с ее потолка свисали ветки без листьев. Такой выпендреж был для меня несносен. Однако там были выпивка и музыка (насколько я помню, старые пластинки The Platters и Nat King Cole). Леннон спросил хозяйку, не от дедушки ли ей достались в наследство эти пластинки. Я почувствовала, что между ним и Астрид возникло напряжение, и, скорее всего, именно из ревности он принялся издеваться над Стюартом, называя его то Задклиффом, то Сатклювом. Я сразу поняла, в чем суть, когда «битл» наклонился над пластинками, пуская слюну, и сказал, что бывал в США; я спросила, знаком ли он с Бадди Холли, потому что, по правде говоря, он, такой густо намазанный брильянтином, напоминал мне Бадди Холли. Эти слова оказались волшебными, и он засыпал меня вопросами про Бадди Холли, про которого я, впрочем, знала только то, что его уже нет в живых. Но лед был сломан, и не успела я опомниться, как мы с Джоном уже танцевали, хотя он и сказал, что не умеет. Кто-то погасил свет, The Platters напевали нам мелодию, а мы кружились щека к щеке; миг – и девушка из Брейдафьорда узнала битловский поцелуй. Рожденная в девятнадцатом веке, она с головой погрузилась в двадцатый.

Я только потом осознала, что это было знаковое событие в истории Исландии, хотя и такое, о каких вслух не говорят. Не могу себе представить, чтоб в «Нашем веке[34]» написали: «Поцеловалась с битлом в Гамбурге». В то же время это была такая мелочь, что о ней и не стоило рассказывать. Ну, потанцевали, ну, поцеловались… Конечно, я чувствовала себя как девушка, которая поцеловала Иисуса еще до того, как он устроил свой великий gennembrud[35], и не распространялась о своей удаче даже после того, как ее престарелые родственники стали почитать его как Бога. Мой последний муж, Байринг, потребовал, чтоб я рассказала об этом поцелуе «Неделе»[36] или другому подобному журналу, – он считал, что это прямо что-то великое; но я не стала – даже после смерти Джона. Мне показалось, что это было бы чересчур «глянцевитым», как сказала бы мама.

И все-таки я включила его в мое собрание Йоунов под именем Фридйоун. «Фрид» значит «мир», хотя, как я прочитала позже, никаким ангелом мира он вовсе не был. Он и сам признавал, что вся его борьба за мир происходила от того, что сам он был далеко не мирным: ему доводилось поднимать руку на женщин. Ох уж эти идеалисты, вечно у них в голове тараканы…

Но хотя там Джон был молодой, шуточки у него были, как у моряка в летах; он излучал уверенность и был, конечно же, чертовски обаятелен. Крепко поцеловав меня, он спросил, не победят ли англичане немцев в войне поцелуев, а когда я ответила, что я исландка, переспросил:

– А? Так вот почему мне так холодно!

– Ты замерз?

– Нет, – усмехнулся он, – я тоже из Исландии.

– Из Исландии? Как это?

– Да это Мими прозвала мою комнату Iceland.

– А почему?

– А там всегда холодно. У меня там все время окно открыто.

– Зачем?

– Smoke Gets In Your Eyes[37], – пропел он, подражая песне The Platters, под которую мы только что закончили танцевать. – Мими против того, чтоб я курил.

– А кто эта Мими?

– Моя тетя. Или мама. Мать у меня погибла в аварии. Ее пьяный мужик сбил.

– О? Какой ужас!

– Ага. Я его за это убью.

Удивительно, но эта фраза упала мне в душу, как снаряд. У меня защемило в груди, на глаза навернулись слезы; я извинилась, вышла на балкон, взялась за холодные перила и стала смотреть на город и реку. Огни большого города расплылись в слезах, уронить которые мне не позволила гордость. Мне не хотелось плакать на глазах у этой молодежи. Я сама удивилась своей ранимости. Неужели я до сих пор настолько хрупка?

Джон осторожно высунул голову на узкий балкон:

– Что с тобой? Я что-то не то сказал?

Я обернулась:

– Нет-нет, я… просто… я тоже потеряла… так же…

– Маму?

– Нет, маленького… маленькую…

– Сестру?

Я не могла ответить. Только качала головой. Мне до сих пор было так больно. Я думала, что мало-помалу оправлюсь после того, как моя дочь погибла под колесами машины, но вот и через семь лет я не могу слышать про ДТП. И вот через пятьдесят шесть лет я лежу и вытираю с дряблых старческих щек слезы. Какое невезение – вспомнить такое именно с этим парнем и именно в этот вечер! Он держался хорошо, но, разумеется, о дальнейшем «общении» не могло быть и речи. Молодые люди не хотят спать со старыми проблемами.

– Ты хочешь сказать… ребенка?

Я кивнула, сглотнула и попыталась улыбкой прогнать слезы. Сквозь музыку слышался стук поезда в ночной темноте. Битл улыбнулся в ответ. Наконец он вышел на балкон, закурил сигарету и сказал, отгоняя дым:

– Ты ведь намного старше меня, да? Сколько тебе лет?

Как ни странно, такая беспардонность взбодрила меня.

Я попросила у него сигарету и снова заговорила:

– Даму о возрасте не спрашивают. Ты разве не джентльмен?

– Нет, я из Вултона. Так сколько тебе лет?

– Тридцать один, а тебе?

– Двадцать, – ответил он и улыбнулся. – Но скоро мне будет тридцать.

В этом что-то было. Потому что вскоре началось десятилетие, которое пролетело быстрее всех других в двадцатом веке. Я смотрела, как он открывает балконную дверь, которая на самом деле была просто окном в человеческий рост, снова входит в шум и превращается в длинноволосого, всемирно известного и бывшего битла, переписавшего историю музыки двадцатого века и подбившего полмира хипповать и лежать в постелях в Амстердаме.

А я осталась стоять и вновь повернулась к городу, к своей несчастливой жизни. Где-то там вдалеке был центральный вокзал, на котором я в середине войны «потеряла» в течение одних суток и отца, и мать; и где-то внутри меня маленькая светловолосая девочка все еще играла на тротуаре в другом городе. Я услышала ее смех, когда заскочила в бар, где у меня в затылке раздался стук – самый жуткий звук из тех, что издает жизнь. Он превратил меня в самую ужасную деваху на земле. Я слышала этот стук (который возникает, когда двухлетняя головка сталкивается со стальным американским бампером на скорости тридцать километров в час на узкой улочке в аргентинской столице) каждый… порой каждый месяц, порой каждый день – всю жизнь. Кто потерял ребенка – потерял половину рассудка.