Кристофер Мур - SACRÉ BLEU. Комедия д’искусства Страница 7

— А я люблю твои, — услышал себя Люсьен, недоумевая, зачем он так сказал, хоть это и было правдой. Да, он любил ее уши; любил ее глаза — хрустальной и живой синевы, как плащ Богородицы; любил ее губы — дерзкое и нежное основанье идеального поцелуя. Он любил ее. А затем, коль скоро она смотрела на город, а не прямо на него, с языка Люсьена соскочил вопрос, круживший в уме весь день, и отпугивала этот вопрос лишь его зачарованность девушкой. — Жюльетт, где же, во имя всего святого, ты была?

— На юге, — ответила она, не сводя взора с новой Эйфелевой башни. — А она выше, чем я думала, когда ее начинали строить.

Когда Жюльетт исчезла, в башне было едва ли три этажа.

— На юге? На юге? Юг — не объяснение двух с половиной лет без единой весточки.

— И на западе, — сказала она. — Рядом с ней соборы и дворцы — как кукольные домики.

— Два с половиной года! Только записка: «Я вернусь».

— Я же вернулась. Интересно, почему ее не выкрасили в синий. Синяя она бы смотрелась очень недурно.

— Я всюду тебя искал. Никто не знал, куда ты уехала. Место у модистки держали за тобой много месяцев, ждали тебя. — Перед отъездом Жюльетт работала в мастерской, шила дамам изящные шляпы.

Теперь она к нему повернулась, подалась ближе и спрятала обоих за парасолькой — и поцеловала его, а только у него закружилась голова, девушка оторвалась и ухмыльнулась. Он улыбнулся ей в ответ, на миг забыв, до чего сердит. А потом злость вернулась, и улыбка пошла на убыль. Жюльетт облизнула верхнюю губу кончиком языка, оттолкнула Люсьена и хихикнула.

— Не сердись, милый. Мне было некогда. Семейные дела. Личные. Теперь я вернулась, и ты — мой единственный и навсегда.

— Ты же говорила, что сирота и у тебя нет семьи.

— Солгала, значит, да?

— Солгала?

— Быть может. Люсьен, пойдем к тебе в мастерскую. Я хочу, чтобы ты меня написал.

— Ты сделала мне больно, — сказал Люсьен. — Ты разбила мне сердце. Боль была такая, что я думал — умру. Я не писал много месяцев, не мылся, я жег хлеб.

— Правда? — Глаза у нее вспыхнули, как у детишек с горы, когда Режин выносила свежую выпечку.

— Да, правда. Не злорадствуй так.

— Люсьен, я хочу, чтобы ты меня написал.

— Нет, не могу. Только что умер один мой друг. Мне нужно присматривать за Анри и поговорить с Писсарро и Сёра. И еще я должен нарисовать карикатуру для «Бешеной коровы» Виллетта. — По всей правде, ему было еще много чего выместить на ней, но ему не хотелось от нее отходить ни на миг, однако нужно, чтобы и она помучилась. — Нельзя просто так прыгнуть в мою жизнь из-за угла и рассчитывать… А что ты вообще делала на авеню де Клиши среди дня? Твоя работа…

— Я хочу, чтобы ты писал меня ню, — сказала она.

— Ой, — ответил он.

— То есть носки можешь не снимать, если не хочешь. — Она ухмыльнулась. — Но помимо них — ню.

— Ой, — снова сказал он. Мозг его свело конвульсией, когда она упомянула ню.

Люсьену очень хотелось сердиться и дальше, но со временем он стал верить, что женщины — чудесные, загадочные и волшебные существа, к которым относиться нужно не только уважительно, а и почтительно, и даже — с трепетом. Вероятно, этому его научила мама. Она говаривала: «Люсьен, женщины — чудесные, загадочные и волшебные существа, к которым нужно относиться не только уважительно, а и почтительно, быть может, даже — с трепетом. А теперь иди мети лестницу».

«Загадочные и волшебные», — хором вторили ей сестры и кивали, а Мари обычно протягивала метлу.

Волшебные и загадочные. Н-да, в этом вся Жюльетт.

Однако отец, кроме этого, сообщал ему, что они же — эгоистичные и жестокие гарпии, которые вполне готовы вырвать мужчине сердце и смеяться, пока он страдает, а они точат себе коготки. «Жестокие и эгоистичные», — кивали сестры, а Режин уволакивала последний кусок пирога с его тарелки.

И в этом тоже была вся Жюльетт.

Говорил же его учитель Ренуар: «Все женщины одинаковы. Мужчина должен просто отыскать свой идеал и жениться на ней, чтобы все женщины на свете стали его».

Она была такова — Жюльетт. Она была для него всеми женщинами на свете. С девушками Люсьен бывал и раньше, даже влюблялся, но она его обволокла, ошеломила, как штормовая волна.

«Но даже если ты себе такую нашел, — продолжал Ренуар, — это вовсе не значит, что тебе не захочется видеть голыми их всех. Только больного оставляет равнодушным симпатичная грудь».

— У меня нет красок, у меня для картины такого размера даже нет холста, — сказал Люсьен.

— Какого размера, cher? — кокетливо улыбнулась она.

— Ну, полотно должно быть крупным, я думаю.

— Это потому что я — крупная женщина? Ты это хочешь сказать? — Жюльетт сделала вид, будто обиделась.

— Нет, потому что на нем должны поместиться мои к тебе чувства, — ответил художник.

— О, Люсьен, ты правильно ответил. — И она быстро поцеловала его, а потом захлопнула парасольку и вскочила на ноги, как солдат по стойке смирно. — Пошли, найдем тебе краски. Я знаю одного торговца.

Как это случилось? Люсьен встал и заковылял за нею следом.

— У меня к тебе по-прежнему есть вопросы, Жюльетт. Я, знаешь ли, по-прежнему сержусь.

— Знаю. Быть может, я покажу тебе такой способ выместить гнев, который тебя удовлетворит, нет?

— Я не понимаю, что это значит, — ответил Люсьен.

— Поймешь, — сказала Жюльетт. И подумала при этом: «Да, он — то, что надо».

А на авеню де Клиши Тулуз-Лотрек подошел к Красовщику.

— Bonjour, Monsieur, — поздоровался с ним тот. — Вы же художник, нет?

— Он самый, — ответил Тулуз-Лотрек.

Когда ему исполнилось двенадцать лет, матушка взяла его с собой в Италию, и в галерее Уффици во Флоренции он увидел картину Тинторетто — Деву Марию, а в небе над нею, похоже, призраки темных лиц, едва различимые. Однако внимательный юный художник не мог их не разглядеть.

— Это называется пентименто, — пояснил им проводник по галерее, которого наняла матушка. — Мастер записал другую картину, и много лет спустя старое изображение проступило. Оно неясно, однако видно, что здесь было раньше, чему нынче тут не место.

И теперь Анри, завидев Красовщика, ощутил, как у него в уме проступает такой же темный пентименто. Что-то привлекло художника к этому человеку через дорогу.

— Вам нужна, быть может, краска? — осведомился Красовщик и постукал по деревянному ящику, который носил с собой. Достаточно большому, отметил Анри, чтобы в него поместился и сам его хозяин — лишь чуть изогнувшись или утратив конечность-другую.

Человечек был ниже Анри и скрючен так, что художник решил: его, должно быть, все же некогда забили в этот ящик пушечным шомполом, не заботясь об удобстве или сохранности членов. Тулуз-Лотрек чувствовал некую печальную общность с ним, хотя отвращение — след чего-то прошлого и забытого — встопорщило волосы у него на загривке.

— Мы с вами не знакомы? — спросил Анри. — Я у вас раньше не покупал?

— Возможно, — ответил Красовщик. — Я много странствую.

— А у вас обычно разве нет ослика, который возит ваш товар?

— О, Этьенн? У него сейчас отпуск. Вам нужны краски, месье? У меня лучшие глины и минералы, никакой фальшивки. У меня сироп, из которого отливаются шедевры, месье. — Красовщик щелкнул задвижками на ящике и открыл его крышку прямо на обочине: внутри лежали ряды жестяных тюбиков, прижатых бронзовой проволокой. Человечек выхватил один, отвинтил колпачок и выдавил себе на кончик пальца каплю темной кроваво-красной краски. — Кармазин — сделан из крови румынских девственниц.

— Правда? — спросил Анри. У него закружилась голова — пришлось даже опереться на трость, чтобы не упасть.

— Нет, не правда. Но краска румынская. Сделана из жуков, собранных вручную с корешков трав под Бухарестом. Но жучки эти — жуткие. Возможно, девственники. Ебаться с ними я б не стал. Хотите?

— Боюсь, мне сейчас достаточно красок. Мне сегодня нужно перенести на камень литографию — для афиши «Красной мельницы». И меня как-то подташнивает, нужно привести себя в порядок. А у моего печатника всё есть.

— А, литография. — Красовщик сплюнул в знак презрения ко всему, что связано с известняком и литографской краской. — Поветрие. Как только новизна сотрется, никто ею не будет заниматься. Быть может, киновари? Из лучшей ртутной руды, сам дроблю. Знаете, писать этих рыжих, которых вы так любите.

Анри отшатнулся, оступился на бордюре и едва удержался на ногах.

— Нет, месье, мне пора идти.

Он поспешил прочь как мог быстро — насколько позволяли ему похмелье и боль в ногах, — а за ним гнался рыжеволосый призрак, давно оставшийся в прошлом. Как он считал.

— Я загляну к вам в ателье, месье, — крикнул ему вслед Красовщик.