Вениамин Колыхалов - Горислава Страница 7

Рассказывая, Горислава не замедляла бега отполированных пальцами спиц. Слово за словом. Петля за петлей. Казалось, вместе с толстой шерстяной ниткой вплетается в носок по словечку и небольшая вспоминка.

Колыхнулась марлевая занавеска, закрывающая дверной проем. Через порог перешагнула шустрая Нюша-хромоножка. Вместо здравствуйте пропела с хрипотцой:

— Я любила тебя, гад, четыре годика подряд. А ты четыре месяца и то хотел повеситься.

Горислава поспешно отложила вязание, встала с кровати.

Тереша не выразил ни радости, ни огорчения при появлении соседки. Шепнул мне:

— Нюша опять, как баржа с перегрузом.

— С каким пузом?! — набросилась гостья на старика. — Чего стыдишь? Ты это брось, солдат ветеранный. Любовью лет двадцать не занимаюсь. Нашел чего — с пузом! Какой-то дурачина мне по молодости ворота дегтем вымазал. Хотел на позор поднять. Прошла я по деревне из конца в конец и несколько раз прохайлала:

— Кто-то вымазал ворота. Люди беспокоятся. Я отскабливать не стану — дольше не расколятся… Ты мне, Тереша, стыд в глаза не пускай.

Ворчала Нюша незлобиво, с присмешками. Горислава разливала по тарелкам холодную окрошку: от нее исходил терпкий запах тертой редьки.

— Скажи мне, Тереша, солдат ветеранный, почему человек не на век рождается? — Круговым движением ложки гостья размешивала в тарелке сметану. — Даже неказистому хочется долго жить, а подкрадется время и снасильничает. Нас вот, стариков, молитвы берегут. С ними ложимся. С ними встаем. Сегодня за ноченьку долгую снов божественных насмотрелась. Ангелы-архангелы пухлые летали, крылышками махали. Под утро господь в черном одеянии приснился. Упала ему в ноженьки, ревмя реву от счастья. Храм осветят свечи, душеньку молитвы. Один владыка над нами, над землей и небом: бог. Не вчера его на престол господний посадили. Не сегодня снимут… Так почему, Тереша, не полный век человеку даден? Ты фронты проходил, вразуми баб.

— К чему тебе век полный? Раскатала губешки — сотенку годков захотелось.

— Так жить охота. По молодости от нужды наутек бежала. Удрала. Пенсию получаю. Разве охота околевать в сечасное время?

— Сама говоришь: молитвы стерегут.

— Что молитвы?! У господа нахлебников тьма. Попрошайничаем, года вымаливаем. У него терпение скоро лопнет. Махнет рукой, открестится от нас.

— Не горюй. На кладбище жилья хватит. Место доброе, песчаное. Представь: вечное-превечное безделье. От всего отчуждение: от хлева, от бражки, от головной боли, от бесконечной зимы. Там тебе, соседка, точно не дадут огуречного рассольчику. В годах, как в картах, перебор не нужен. Тебя время не посередь жизни оставит. Оно тебя к закату довело. Радуйся.

— Напустил угрюму, солдат ветеранный, аж зубами скрежетнуть захотелось. Славушка, упроси старика. Пусть он пошушукается со смертью. Мы незаметно возле нее прошмыгнем.

— Эх, подружка-подружка, мало ли мы с тобой одолень-травы скосили. Иной за два века столько делов не переделает, сколько мы их наломали. За праведные труды и смерть праведную не стыдно принять. Мы с тобой не боялись ни зимы, ни осени — главной распорядительницы крестьянских забот. По всяким календарям нажились: по мирским и по церковным. Первомай, Октябрь встречаем. Радуемся празднику Авдотьи-малиновки и Евдокии-огуречницы. Твои детки рожены. Твои годы сложены. Вот и живи — не майся, молись — не кайся.

— Живее-е-ем, скрипим со стариком. Он у меня — пила продольная, я — поперечная. Зима подступит — территорию на русской печке делить начнем.

— Не наговаривай на деда, — заступилась Горислава. — Работящий, тверезый, тихой.

— Старый норкоман.

— Не бреши.

— Точно. Нарвет багульнику, этой пьянь-травы, надышится, надышится, ноздри-норки ходуном ходят. От багульника клопам лихо делается, старик говорит — от бессонницы помогает.

— Пусть нюхает, сон к себе зовет. Радуйся — за кадык не льет. Помнишь, у нас в колхозе Марьюшка была?

— Как не помнить. Драчунница. Не всвалку с бабами дралась, по-мужски — врасходку. Вечно синяками запятнана была.

— Говорят: бабьи умы разоряют домы. Не всегда. У Марьюшки были в избе углы не красны и пироги не вкусны. Все оттого, что в первых ее приятельницах водочка числилась. С этой кумой не подерешься — без кулака свалит. Пела Марька хорошо, пила еще лучше. С ней бы и в аду сладу не нашли. Начальство деревенское на собраниях чихвостила здорово. Правду дороже хлеба ценила. Счетовод у нас был, по кличке Червонец. Она его при всех юбочником звала. Любил возле подолов повертеться. Ветеринар ягнят колхозных при своей стайке определил. Марьюшка остановилась возле толстомордого мужика, проблеяла жалобно: «Товарищ бе-бе-те-ринар, с нового окота взять ягнят неохота?». Хмельная баба — чужая, доступная. Не только мужнин товар. За это ремесло вожжи об Марьку махрились. Муж примется бить, баба на всю деревню выть. Так и звали Волчицей. Зато работать примется — искры из ладошек. Сгорела с вина. Смерть-сборщица таких скоренько скликает.

— Чего, кума, на пьющих ополчилась? Мы пьем не для того, чтобы напиться. Для того, чтобы не отвыкнуть. Возьми самотечное винцо: крепкое, скусное, огоньком горит. Как-то раз парнишке Ване дали выпить после бани. И теперь ему не лень мыться в бане каждый день.

— Всю самодеятельность пропела?

— Что ты, солдат ветеранный. — Нюша с подмигом посмотрела на меня, облизала синеватые сморщенные губы. — Все мои песняки и частушки до белых мух не переслушаешь. В молодости нарыдалась, попела кручинушку… Тереша, разбуди гармошку.

— Золотые планки потрескались. Отголосила саратовская, в кладовку на пенсию отправил.

— Во жисть пошла — старичье на пенсии, музыка на пенсии. Деревня вместе с нами умирает.

Всматривался в сухое, рябоватое лицо Нюши, силился представить, какой она была в пору молодости. Всплыл в памяти рассказ Гориславы о том, как Нюша спасла ее, не дав утопиться в проруби. Беду учуяла, выследила с берега девчонку. Шла она не за водой, шла в воду. Устерегла сиротку, словами душу выправила.

Не первым снегом покрыта маленькая голова соседки. Седина улежалась, поблескивает инеем. Непослушные прядки иногда выбиваются из-за ушей. Нюша заученным движением пальцев укладывает прядки к вискам, придавливает ладошкой. Глаза у нее с зеленцой. Старушка часто смаргивает, трет переносье веснушчатым кулачком. По лицу вкривь и вкось въелись морщины. На подбородке, возле глазных впадин они крупнее, рельефнее. Выражение лица и глаз простодушное, наивно-детское.

Убрав со стола, помыв посуду, Горислава обратилась к подруге:

— Расскажи, милая, как ты за конями да овцами ходила. Анисимыча интересует колхозная давнишность.

— Вспоминай не вспоминай — орден теперь не вырешут. Поколотилась возле артельной скотины. Конюшила, упряжь шила. Перед войной колхоз двадцать семь конематок имел. Стерегла лошадушек пуще глаза. Ездовых ругала, если по их вине на спинах лошадей наминки-натертости находила. О каждой травме председателю докладывала. Получила за год от всех конематок по жеребенку. Долгоногие, крепкие — любо смотреть. Доняла председателя — конюшню новую построили. Стойла просторные, светлые. Лошадушек до сей поры люблю. Приедет погостевать внучка, прошу: почитай «Конька-горбунка». Любушка читает звучно, слово на слово не лезет. Давно техника под коня подбиралась и подобралась: извели лошадушек. Так вот и живем: ни одной дуги на Авдотьевку не осталось, ни хомута — напяливать некому… Ладно. В сторону ушла от колхоза. Видит председатель мое рвение по лошадушкам, вызывает в контору, говорит: «Нюра, овцы плохой приплод дают. Становись на овечек, выправи дело». Что оставалось делать? Сказала: «Пойду на овец». Ослушка нигде не ценится. По ранешной мерке колхозный председатель — генерал в армии. У него еще словцо с языка не спорхнет, чуешь нутром, что приказать хочет. И пошла я до овец. Зима стояла — лютее не надо. Мороз трещит. Бревна трещат. Овечки жалобятся. Насчитала восемь охромелых: ревматизм донял. Принесла густого дегтя, натерла суставы, ноги. Несколько раз в день массаж ног больным овечкам делала. Если кого понос бьет, пою отваром шиповника и черемуховой коры. В овчарне холодно. Подойду к шерстистой овечке, запущу пальцы в завитушки. Погрею руки, снова лечу.

При любой работе мы с Гориславой сроду караул не кричали. Мужики на фронте немца гнут, бабы пашут и жнут. За общего мужика Васюган оставался. На все колхозы подмога. Зима его полгода в капкане держит. В мае выломится из-подо льда, вновь тягловиком делается.

— Нюша, ты про ягнят-сирот расскажи, — Горислава не выпускала из рук мелькающие спицы.

— Окот овец — хлопотливое времечко. Забавно наблюдать за овцематкой, готовой вскоре объягниться. Ведет себя беспокойно, подстилку под собой копытцами ворошит. Часто на свой живот смотрит. Оглядывается боязливо. Кружится на одном месте, голову нагибает, будто боднуть собирается.