Эльмира Нетесова - Забытые смертью Страница 7

— Что с тобой? — кинулся к Фелисаде. Та, наметив багровеющий синяк под глазом Кильки, поняла все.

— Застудил ты ее крепко. Забыл, что человека с тобой отправили. Эх, Колька! Дерьмо — не мужик! Тебе бы только языком трепать! Лоцман сраный! — покачал головой Петрович.

— Может, врача привезти ей? Я живо в село смотаюсь. Только скажи! — испугался бледности поварихи Килька.

— Дай градусник из аптечки, — потребовал Петрович. И вскоре, увидев температуру, ахнул — сорок…

— Да чем эта врачиха поможет Фелисаде? Давай я попробую ее на ноги поднять. Нашими средствами. Они посильнее таблеток будут. Иного выхода нет, — предложил старик.

— Оставайся, Петрович, вместе с Килькой. Пусть он жрать готовит. И поможет, коль где потребуется. От греха подальше возьми его. Дай мне остыть, чтоб я его, потроха, инвалидом не сделал под горячую руку.

Килька возился у печки. Жарил рыбу, варил макароны, кипятил чай. Время от времени подходил к бабе, смотрел на нее, спрашивал, не хочет ли она чего-нибудь. И, вздыхая, отходил, виновато опустив голову.

Когда бригада ушла в тайгу, Петрович, сменив белье на Фелисаде, решил вздремнуть часок и пошел в палатку. Килька остался с бабой один на один.

Он сменил воду в бутылках на кипяток, положил к ногам. Напоил Фелисаду чаем. Укутал во все освободившиеся одеяла и стал мыть посуду. Бабе тяжело было смотреть, как управляется на кухне Килька. У него все летело из рук.

Фелисада попыталась встать, но ноги не удержали. Она поняла, что болезнь оказалась сильнее и свалила всерьез.

— Поешь чего-нибудь, — подошел Килька. Но женщина отказалась. Она не хотела быть обузой никому и легла на топчан, повернулась лицом к стене.

Килька тут же укрыл ее одеялами, и Фелисада словно провалилась в забытье, а может, задремала. И словно не было деляны, хмурой бригады лесорубов, отошла, а может, отпустила на время жестокая болезнь.

Фелисада вновь оказалась в психушке.

Снова подсела к ней на койку хрупкая робкая соседка-художница. Ее в дурдом упекла свекровь. За то лишь, что высказала ей в лицо все скопившееся за пятнадцать лет. Молчать больше не могла. Хотела уйти к матери вместе с сыном и мужем либо снять квартиру… Но не повезло. Свекровь была главврачом больницы и быстро нашла управу на невестку. Та и опомниться не успела.

Теперь у сына есть мачеха и маленькая сестра. Новая невестка прекрасно ладит со свекровью. Она — дежурный врач психушки. И время от времени рассказывает художнице о ее сыне, теперь зовет он матерью чужую женщину. Свою забыл, не помнит, как она выглядела. А может, и не было вовсе, приснилось?

Семь лет пробыла в больнице художница. Тихая, робкая. Она так любила песни птиц за окном, любила облака, небо — большое-большое, как мечта. Жаль, что не каждой суждено сбыться.

Она ждала, что свекровь, отняв у нее семью, саму отпустит из дурдома. Она писала, жаловалась, просила помочь. Бесполезно… И однажды весной повесилась художница на поясе от халата. Прямо в палате, ранним утром…

А толстая женщина, приехав в психушку, выдавила из накрашенных глаз слезу и сказала, глянув па ту, что была первой невесткой:

— Я так любила тебя…

Фелисада обнимает во сне художницу. К ним подсаживается еще одна соседка по палате. Эту в психушку упрятало собрание рабочих инструментального завода. За то, что не в цехе, не на проходной, а в заявлении в милицию назвала ворами все руководство завода.

Комиссия, которой поручили обследовать здоровье девчонки, долго не морочила себе голову. Никто из них не задумывался, как психичка дошла до четвертого курса института, училась лучше других на заочном отделении. Содержала на своем иждивении безрукого и безногого отца, инвалида войны. Кроме него, никого у нее не было. Мать умерла, когда девочке исполнилось девять лет.

Как жилось им с отцом, никто никогда не интересовался. Случалось, не днями — неделями сидели на хлебе и воде.

Отец — мужчина, а и он жалел, что нет у него рук, чтоб руки дочери развязать. Один бы раз оплакала… Она утешала. Жалела. Не жаловалась никому. Терпела.

А на работе не выдержала. Ни с кем не посоветовалась. Только с отцом. И получила… За совесть и за правду. Одним махом с нею разделались.

Еще и пригрозили: мол, вздумаешь жаловаться, в тюрьме сгноим, за клевету. Мало не покажется.

Она и впрямь свихнулась на пятом году, когда узнала из письма соседей, что ее отец умер от голода в своей квартире. Целый месяц об этом никто не знал. Не навещали. Потом его похоронили. Девочка за три месяца словно сгорела на глазах у всех.

«Где она, правда? Да и есть ли след ее на этом свете? Или придумали, как сказку для детей? Но почему тогда все взрослые ищут истину? Каждый верит в собственную везучесть, а находит горе. Почему?» — думала Фелисада. И с грустью смотрела на девочку-семиклассницу, которую к ним в палату вбили санитары поздней ночью.

Девчонка подожгла школу, где училась все семь лет. Она не в силах была убить директоршу, которая отняла у нее отца. Он был учителем. А мать — почтальоном. Как хорошо и дружно жила семья, пока не появилась в школе рыжая, как кобыла, накрашенная баба. Отец вначале посмеивался над нею. А потом сник. Стал задумчивым, замкнутым. Вскоре начал задерживаться в школе допоздна, ссылался на загрузки, дополнительные занятия, собрания, педсоветы, классные часы.

Мать быстро поняла причину. И, не упрекая, не навязываясь, перешла вместе с дочерью в старый родительский дом. Может, и жили бы они там спокойно, если б не злые языки.

Осужденья и насмешки посыпались со всех сторон. Особо старались дети. Не давали прохода. И девочка не выдержала, сорвалась.

Подкараулила, когда отец с директоршей остались вдвоем в кабинете и погасили свет. Она облила школу бензином с четырех сторон. Особо постаралась облить выходы.

Деревянное здание вспыхнуло факелом. Но отец вместе с директоршей сумели выскочить из окна.

Пожар был вскоре погашен. Нашли и виновницу. Кто-то из детей видел и рассказал.

Девчонку ничто не спасло. Матери сказали сразу, что за такое, не глядя на возраст, в тюрьму упрятывают до конца жизни. И оправданий, причин никто не спрашивает. Они никому не нужны и не интересны.

Девчонка плакала даже во сне.

А через полгода ее изнасиловали в подвале санитары. Двое мужиков всю ночь терзали, заставляя выполнять все их прихоти. Когда она пригрозила им, что напишет матери, пожалуется, ее задушили…

Нет, санитаров никто не судил. Они даже не уволились. Их никуда не вызывали. Они спокойно выкинули из подвала труп девчонки. Отдали матери, потребовав с той на бутылку за погрузку. Та отдала…

О причине смерти дочери ей ничего не сказали, заявив лишь, что с психов спроса нет.

О случившемся в подвале рассказала врачу сторожиха дурдома. Старая, набожная женщина. Фелисаде в ту ночь не спалось. И она невольно узнала, что случилось с девчонкой.

Женщина уже знала: попробуй открыть рот, вступиться, санитары, не сморгнув, утворят с нею то же самое. Только саму ее ни отдать, ни похоронить будет некому. А и девчонку не вернуть к жизни. В психушке, как узнала Фелисада, таких случаев много произошло. Санитары, едва поступала в дурдом девушка, своего не упускали никогда. Каждую, прежде чем отвести в палату, нужно было пропустить через душ. Таково правило. И санитары пользовались своими правами вовсю. Ни одна их рук не минула. Врачи понимали, отчего у девушек побиты лица, покусаны груди, все бедра в синяках. Но что поделать? Женщины не шли работать в психушку санитарками. Лишь мужики. А с них какой спрос? Да и легко ли, мол, удержаться при виде голой аппетитной девахи. Она же на голову дура. Снизу — все в порядке. Вот и не даю санитары добру пропадать. Ведь попавшие в дурдом почти никогда не покидали его и не выходили за ворота своими ногами.

Лишь единицам, в том числе и Фелисаде, повезло. Ее принимали в психушку старики-санитары. Их было всего двое. И бабы таких уже не возбуждали.

Фелисада кричит, ей снится, что главврач дурдома закрывает ее в одиночной палате. Баба вырывается, упирается в стены. Но ее отрывают, напяливают смирительную и гоняют в холодный душ под брандспойт. Но за что? Она никому ничего не сказала! Только памяти и сердцу. Это не выбить и ледяным душем!

— Фелисада! Что с тобой? Очнись! Чего так страшно кричишь? Почему плачешь? Проснись! Ради Бога, успокойся, — склонился над поварихой испуганный Килька.

Он держал наготове горячий чай с малиной. Решил напоить. Но женщина плакала. Слишком страшен был сон, слишком больны воспоминания. Их не прогнать, не отмолить, не выкинуть. Они навязчивы и внезапны. Они хуже болезни, от которой никогда не избавиться.

— Попей чаю, — просит Килька.

Фелисада отрицательно мотает головой. Она смотрит в потолок теплушки, боясь одного — возвращенья сна. Только не это! Ведь повезло ей выйти из дурдома здоровой. Неужели воспоминания сведут с ума?