Вячеслав Дегтев - Последний парад Страница 7

Если б я был бандитом, я бы поставил себе за правило очищать любимый город от ваших смешных, убогих, никчемных монументов.

Тем более, все это противно христовой вере… Вот уродливый а-агромадный идол, призванный изображать третьестепенного стихотворца в кавалерийской шинели, певца пастухов и сивок, который раза в два больше памятника самому императору Петру Великому — тротиловую шашку (ТШ-200) под него! Впрочем, не свалит. Тогда танковую мину (ТМ-72) под него! Жахнет — мало не покажется. Вот нечто карикатурно-бомжеобразное, исходящее неустроенностью, мазохизмом и косноязычием, это нечто позорит, унижает, уничижает того, чье имя написано на этом бронзовом непотребстве — коммулятивный заряд (КЗ-6) под этого монстра! Вот еще глыба бронзы в виде человека, сидящего в смокинге (!) на грязном бревне, с какой-то лохматой дворнягой — ни человек, ни дворняга, ни бревно к нашему городу не имеют никакого отношения — противопехотную мину (ПМН-2) ему под мышку, и для верности под собаку — «лимонку» (Ф-1).

«Лимонка», так же как и АКМ, — это единственное, что по-настоящему котируется на Западе, да и на Востоке, — не ваша пресловутая замшелая «духовность», а именно эти предельно простые аргументы русской индивидуальности наиболее популярны и особо почитаемы в мире. Недурны также были и наши ядерные подводные лодки, которые порезали на металлолом под ваше пацифистское восторженно-истеричное блеяние.

— Мои слова не особенно вежливы,Но и не слишком святы,Мне просто печально, чтоВы могли бы быть люди…

Удар! Еще удар! В печень, в голову, в сердце, в душу, вашу мать…

Да, с детства я мечтал быть бандитом. Налетчиком.

Террористом. Гангстером. Робин Гудом. Бомбистом Савенковым. Безжалостным и хитрым Камо. Отчаюгой Котовским. Отважным Че Геварой. И вроде все предпосылки к этому были: конфликтный, вздорный, упрямый, несдержанный, да притом вырос в пригородной воровской слободке, где восемьдесят процентов взрослого мужского населения тянули срокА (впрочем, и женщины не сильно отставали); из друзей детства сейчас пересидели, кажется, уже все, некоторые особо выдающиеся деятели имеют по четыре-пять ходок, а троих орлов уж нет на этом свете — да будет земля пухом Худяку, который поставил мне когда-то под глаз хороший бланш, — Чикаго да и только! — но, увы, я пошел по другой стезе. Не стал папой местной мафии, а стал — тьфу! — беллетристом-борзописцем. Правда, говорят, недурным. Даже вроде как генералом писательским. Что тоже нехерово, — а, пацаны?! Или все-таки бандитом, пожалуй, я бы достиг большего? Кто знает. Но уж тогда кое с кем разобрался бы — это уж точняк.

А впрочем… Если б я был настоящим, всамделишным бандитом, суровым семипудовым братком на шестисотом «Мерседесе», с двойной золотой цепью на толстой шее, имел четырехэтажный кильдим с лифтом и бассейном и прочими атрибутами «крутизны» (см. выше), то скорее всего о существовании таких ничтожеств, такой пыли под ногами, как вы, образованцы-оборванцы, я бы даже и не подозревал. А пока — вот вам, ребятки, памятник. Не обессудьте, что не из гранита, а из другого вещества, но радуйтесь хоть такому — как-никак останетесь в истории. И да не зарастет к нему народная тропа. Получите и любуйтесь.

Козлы!

КОЦАНЫЙ

Тот волосатый псих гнался за Мишкой от самого порта чуть ли не три квартала, гнался и орал: «Книгу! Книгу брось! Все забери, а книгу отдай, гад!» И Мишка подумал, убегая, что, видно, книга уж очень какая-то ценная, и потому наподдал еще. Придя домой, постоял, как всегда, у клена, что рос под окнами, покурил, послушал ночные звуки, пощупал сквозь холщовую ткань сумки книгу и только тогда вошел в свое жилище. Да, это было именно жилище. Трудно было назвать домом то, в чем жил Мишка. Ну, если только еще бунгало…

Итак, войдя, первым делом осмотрел украденную сумку — там было какое-то неинтересное, грязное, старое шмотье, немного денег, заграничный паспорт с двенадцатью визами на имя Гелия Нектаровича Джим-Джимайло, а также тоненькая самодельная книжонка о черной магии, из тех, что продаются сейчас сплошь и рядом на развалах, да ко всему прочему даже не напечатанная, а написанная чуть ли не карандашом; точнее, это были записи разными чернилами и фломастерами, притом на разной бумаге, переплетенные в желтый бумвинил. Мишка разочарованно хмыкнул, швырнул книжонку в груду всякой макулатуры, валявшейся на полу под диваном, а сумку вместе со шмотьем засунул в печку и сжег. Да, бунгало у Мишки было ко всему прочему еще и с печным отоплением.

Наутро проснулся в гадком настроении. С моря дух сырой ветер. Поставил себе кофе и, пока кипяток грелся, полистал еще раз книжонку, решая: выбросить или все-таки почитать. На первый, беглый взгляд это была полная чушь, которой наполнены сейчас всевозможные журнальчики для дам, для педиков и прочей интеллигенции. А интеллигенцию Мишка презирал, справедливо считая ее гнилой.

Но кое-что все-таки зацепило его презрительный скользящий взгляд. Какой-то колдун с озера Титикака давал множество наставлений, в том числе — как человеку превратиться в хищника: волка, леопардо-ягуара, тигро-льва и медведя. Были нарисованы всевозможные схемы, изображены мудреные химические формулы, тут же даны были пропорции чудодейственного отвара и приведены ингредиенты, а также указан комплекс дыхательных упражнений, которые нужно проделать, чтобы метаморфоза произошла. Бред какой-то! — презрительно плюнул Мишка и, попив кофе, пошел бродить по набережной, подцеливая, где и что плохо лежит. Однако сегодня решительно не везло. И он решил устроить себе выходной и отдохнуть. Разделся и, найдя свободный лежак, прилег. Окружающие очень быстро рассосались, и вскоре Мишка лежал уже в глубоком одиночестве.

Да, было от чего людям разбежаться — исколот Мишка был всякой живописью и спереди, и сзади, и снизу, и сверху; живописи на нем было как в каком-нибудь Лувре. Причем живопись была специфическая, которую не спутаешь ни с какой другой. Потому и народное отчуждение. И это отчуждение сегодня тоже горько было осознавать Мишке. Увы, не любит его народ! Несимпатичен он этим расслабленным курортникам. Он чуть было не расстроился с досады, но плюнул, — что с них взять, в натуре, с фрайеров! — закрыл глаза и в одиночестве стал загорать, внушая себе, что ловить нужно каждый миг свободы, а то ведь сегодня ты у теплого моря загораешь, а завтра с пилой «дружба-2» (не дай Бог!) придется «загорать» на южном берегу Ледовитого океана. Се ля ви!

Да, Мишка был рецидивистом. Он был вором, но ничуть о том не жалел. Он был вором, как принято сейчас выражаться, «по жизни». То есть ничем никогда больше не занимался в жизни, кроме как воровством. Еще он бегал от ментов и сидел. Сидел он все свободное от работы и бегов время, то есть сколько себя помнил, столько и сидел, с небольшими перерывами. Нынешний, трехлетний перерыв, да притом на берегу самого черного из морей, был самым большим в его жизни отпуском. Родился он в пригородном совхозе («сахвозе»), в трущобах и бараках, вырос в детдоме, родителей своих почти не помнил, отец был инвалидом-алкоголиком, а мать пьяницей, а по совместительству дояркой и проституткой. Они даже приезжали как-то в детдом, пьяные и грязные, но он спрятался и не вышел к ним. В армии он не служил, так как сел задолго до призыва, женат не был, своего угла не имел никогда, в руки не брал ничего, кроме отмычки да «писки», заточенной до бритвенной остроты монеты, которой режут сумочки, — то есть вором он был классическим, щипачом-писарем, не чета нынешним «лаврушникам», которые и женаты, и хоромы имеют, и с ментами через день киряют, и с гэбэшниками у них ладушки. Не воры, а так — переводняк… Однако, несмотря на такие свои классические «понятия», Мишка не являлся не то что «законником», или «положенцем», он не был даже «авторитетом» в преступном мире, так как был «куцаным». Точнее, «обиженным»: на Тобольской пересылке его сунули в хату к отморозкам-беспредельщикам, и ночью один из быков провел по его губам своим толстым, плоским подсердечником. И все, братцы, кончилась карьера честного бродяги! А так хорошо начиналась… Блат-комитет пытался раза два в последнее время реабилитировать его и приподнять хотя бы до «положенца», но только Мишка сам в последнее время уходил от таких инициатив, справедливо решив, что жизнь у вора, по нынешним временам, конечно же, жирная, но уж очень короткая, а уж какая беспокойная — просто жуть. Поэтому он отошел от пацанов и общака, выправил себе через одного барыгу чистую, правильную инвалидную ксиву (даже пенсию регулярно получал), снял в приморском городе бунгало с печным отоплением и вот уже три года жил себе потихоньку, незаметно пощипывая лохов по маленькой в порту да на вокзале обижал разинь-отдыхающих; не обходил вниманием и лопухов-туристов. Жил себе как тот клопик под листиком, — а что еще надо человеку, которому давно уже стукнуло тридцать пять и который половину жизни отбыл на южных берегах северных морей, добывая для родины древесину ценных пород. Сколько ж можно мошку кормить? Надоело! Пора бы уж и поумнеть.