Финн - Здравствуйте, мистер Бог, это Анна Страница 7

От собора Святого Павла мы двинулись в сторону Гайд-парка. Прошел не один месяц, и я уже начинал гордиться тем, что все больше и больше учусь думать так же, как Анна. Я начинал понимать ход ее мыслей и то, как она претворяла их в слова. В тот раз я забыл, нет, даже не забыл, а просто как-то упустил из внимания один простой факт. Дело было вот в чем: до сих пор горизонт Анны ограничивался домами, фабриками и подъемными кранами. А тут перед ней неожиданно оказались огромные открытые — слишком открытые для нее — просторы парка. К такой реакции я был не готов. Она окинула окрестности взглядом, уткнулась лицом мне в живот, вцепилась в меня обеими руками и отчаянно разревелась. Я поднял ее на руки, и она прилипла ко мне, как магнит, крепко держась руками за шею, а ногами — за талию, всхлипывая мне в плечо. Я начал издавать какие-то неопределенные успокаивающие звуки, но это не особенно помогло.

Через несколько минут она боязливо оглянулась через плечо и перестала плакать.

— Хочешь домой, Кроха? — спросил я, но в ответ она покачала головой.

— Теперь можешь меня опустить, — сказала она.

Видимо, я ожидал, что она закричит «Ура!» бросится скакать по траве. Пару раз выразительно шмыгнув носом и собравшись с силами, мы двинулись исследовать парк; при этом она продолжала крепко держаться за мою руку. Как и у любого нормального ребенка, у Анны были свои страхи, только, в отличие от других детей, она их осознавала. А с осознанием приходило и понимание того, что она в состоянии идти дальше, невзирая на них.

Может ли взрослый знать, чего стоит нести такое бремя? Значит ли это, что ребенок по природе своей робок, склонен к тревоге и растерянности, а в критических ситуациях цепенеет от ужаса не в силах ничего предпринять? Неужели десятиглавое чудовище страшнее абстрактной идеи? Если ей и не удалось сразу побороть свой страх, чем бы он на самом деле ни был, то взять себя в руки она все же смогла. Теперь она была уже готова отпустить мою руку отойти на несколько шагов, чтобы рассмотреть то, что привлекло ее внимание; но время от времени она все равно бросала назад настороженные взгляды, чтобы убедиться, что я все еще здесь. Поэтому я остановился и стал спокойно ждать. Она все еще немного робела и знала, что мне это известно. То, что я остановился, когда она выпустила мою руку, вызвало у нее легкую улыбку благодарности.

Я стоял и думал о тех временах, когда был примерно ее возраста. Мама с папой как-то раз взяли меня в Саутенд-он-Си. Вид моря и непривычно огромное количество людей на берегу произвели на меня впечатление, сравнимое со встречей с автобусом на полной скорости. Когда я впервые увидел море, я как раз держался за отцовскую руку, но она тут же стала чужой. Я не особенно хорошо помню этот эпизод, но ощущение, что в тот миг мой мир вдруг прекратил свое существование, было очень ярким. Так что у меня имелось какое-то представление о ее страхах, чем бы они на самом деле ни были.

Исследуя то, что находилось в пределах досягаемости, она потихоньку приходила в себя. Она уже замечала в траве свои обычные сокровища — разной формы листья, камушки, веточки. Энтузиазм подобного рода невозможно долго держать под спудом.

Тут мы услышали сердитый окрик паркового сторожа. Я обернулся и, конечно, обнаружил ее на коленях возле клумбы с цветами. Я забыл сказать ей, что по газонам ходить нельзя! Анна не спасовала бы и перед Люцифером, не говоря уже о каком-то парковом стороже. Только что избежав одной катастрофы, мне совершенно не улыбалось тут же вляпаться в другую. Я кинулся к ней, подхватил ее с травы и поставил на дорожку перед собой.

— Вот он, — с негодованием заявила она, уставив на сторожа обвиняющий перст, — сказал, чтобы я убралась с травы.

— Да, — сказал я, — по этому газону ходить не полагается.

— Но он же самый лучший, — резонно возразила она.

— Вот посмотри, что там написано, — сказал я указывая на табличку. — Там говорится «По газонам не ходить».

Я прочитал ей надпись по буквам, и Анна изучила ее с величайшей сосредоточенностью.

Уже позже, когда мы с ней сидели на траве и уплетали шоколад, она вдруг сказала:

— Те слова…

— Какие слова? — не понял я.

— Слова, которые говорят не ходить по газонам, — они как та церковь, где мы были с тобой сегодня утром.

Тут-то все и разъяснилось. Как и в случае с клумбой, церковная служба была для нее чем-то вроде таблички «По газонам не ходить», не дающей добраться до лучших цветов. Зайти в церковь, но только не во время службы, а просто быть там, внутри, для Анны значило навестить очень-очень хорошего друга, а навестить хорошего друга очень приятно, а это, в свою очередь, отличный повод, чтобы пуститься в пляс. В церкви Анна танцевала — это был лучший газон, до которого она смогла добраться. Церковная же служба играла роль таблички «По газонам не ходить», не давая ей делать то, чего ей больше всего хотелось. Рот у меня непроизвольно разъехался в улыбке, когда я попытался представить себе службу, которая могла бы понравиться Анне. Главное, мне кажется, что и мистеру Богу она тоже пришлась бы по вкусу!

Начав сбрасывать с себя груз сегодняшнего дня, она продолжала:

— Знаешь, когда я плакала…

Я навострил уши.

— Я тогда стала такой маленькой, такой маленькой, что почти потерялась, — это было сказано тоненьким и каким-то далеким голоском, а потом, будто прилетев из пучин беспредельного космоса и — бах! — приземлившись мне прямо на грудь, она торжествующе заявила: — Но я нашлась, да?

Где-то ближе к концу этого первого лета она сделала два совершенно потрясающих открытия. Первым стали семена: оказалось, что все вырастает из семян, что вся эта красота — все цветы, и деревья, и зеленая трава, все начинается с семян, которые, более того, можно вот так вот взять и подержать в руках. Вторым открытием стало письмо: Анна узнала, что книги и вообще умение писать — не просто устройство для рассказывания сказок маленьким детям, а нечто куда более захватывающее и увлекательное. Она увидела в письме что-то в портативной памяти — средство обмена информацией.

Эти два открытия положили начало необычайно бурной деятельности. То, что творилось у Анны в голове, непосредственно отражалось и на лице, словно написанное крупными буквами.

Именно так и получилось в тот день, когда она впервые взяла в руки цветочные семена. В словах нужды не было: ее мысли и действия говорили сами за себя. Она сидела возле кустика каких-то цветов с горсткой семян в ладошках. На лице отражалась явная работа мысли; взгляд ее был устремлен на семена, а лоб был наморщен от напряжения. Потом она посмотрела вдаль через плечо, и глаза округлились от удивления; назад, на семена; снова через плечо. Наконец она встала, бросила взгляд куда-то в сторону — куда именно, я так и не понял — и медленно обернулась вокруг своей оси. К тому времени, когда она снова стояла лицом ко мне, ее внутренние лампы уже были включены на полную мощность.

Ей не было необходимости объяснять, что с ней происходит; все и так было предельно ясно. Острая игла ее разума сшила воедино это цветочно-травяное буйство, раскинувшееся у нас перед глазами с участком голой ист-эндской земли возле нашего дома. Семена можно были переносить с одного места на другое — так почему же не сделать это? У нее в глазах плясали два больших знака вопроса; ни слова не говоря, я вынул из кармана носовой платок и подал ей. Она расстелила его на земле и с бесконечной осторожностью принялась трясти над ним семенные коробочки. Вскоре белый платок был покрыт темными, глянцевитыми семенами.

Этот ритуал сбора семян я видел, наверное, тысячу раз. Она всегда была бесконечно осторожна; каждый раз ее действия перемежались напряженными раздумьями: «Не слишком ли много я взяла? Достаточно ли осталось?» Иногда решение можно было принять лишь после тщательного осмотра растений. Если она приходила к выводу, что позаимствовала слишком много, то аккуратно возвращала излишки и рассыпала часть собранного по земле. Мистер Бог явно набрал в ее личном рейтинге еще очков десять. Глядя на семена, она повторяла: «Разве не здорово он это сделал!»

Анна не только была по уши влюблена в мистера Бога; она глубоко им гордилась. Ее законная гордость росла с каждым днем, так что в какой-то момент мне пришла в голову совершенно идиотская мысль: умеет ли мистер Бог краснеть от удовольствия? Какие бы чувства ни питали к нему люди за всю многовековую историю христианства, уверен, что никому он не нравился так, как Анне.

Эти экскурсии в мир растений приводили к тому, что мы всегда таскали с собой кучу конвертов, а на поясе у Анны висел довольно внушительных размеров кисет. Кисет был приторочен к красивому расшитому бусинками поясу, который для нее сделала Милли. Милли была одной из дюжины или около того профи, которые жили на вершине холма. Милли и Джеки были, согласно собственной классификации Анны, двумя самыми красивыми молодыми леди на всем белом свете. Между молодой проституткой и Анной был заключен своего рода пакт о взаимном восхищении. Кстати сказать, у Милли было роскошное имя — Винес де Майл Энд.[14]