Мария Нуровская - Мой русский любовник Страница 7

— Скажите, Александр, откуда вы знаете этот фильм «На последнем дыхании»? Это ведь кино моей молодости. Тогда этот фильм был жутким авангардом… теперь, наверно, его и смотреть нельзя без улыбки.

— Саша знает все фильмы, — ответила за него Надя. — Он жить не может без кино.

— Да-а? Но ведь в кино тот же самый вымысел, что и в литературе.

— В кино нельзя обманывать, — отчеканил он. — Сразу станет видна самая малейшая фальшь. Даже если бы творцы вывернулись наизнанку, народ не поверит. А литература способна затуманить глаза! Пару недель назад посмотрел фильм вашего знаменитого режиссера Анджея Вайды «Перстень с орлом в короне».

— О, вот вам прекрасная иллюстрация того, что касается фальши и правды, — встрепенулась я. — Когда Вайда лгал, кривил душой в «Пепле и алмазе», снятом по фальшивой книге Анджеевского, получился шедевр, произведение искусства. А когда захотел исправиться, сотворил нечто курьезное… Он даже вставил в свой «Перстень…» сцену с поджиганием спирта у стойки бара. В «Пепле…» эта сцена потрясала: Мацек зажигал поминальные стопки-свечи, называя по очереди имена погибших друзей. А в «Перстне…» из этого вышла какая-то пародия на самого себя, карикатура. Да еще актер, который старательно подражает голосу Збышека Цыбульского, сыгравшего Мацека в «Пепле…» … брр… готова богу молиться, лишь бы меня больше никогда не заставляли смотреть этот ужас…

— Согласен, фильм плохой, но, быть может, именно в этом фильме Вайда играл не на своей скрипке, пел не своим голосом. В советском кино не удалось создать столь полнокровный, убедительный образ коммуниста, какой Вайда создал в «Пепле и алмазе». А что, если этот комиссар Щука — alter ego режиссера?..

— Партийного секретаря, — машинально поправила я.

— Я его назвал так, как назвал.

Вдруг до меня дошел смысл его высказывания.

— Вайда — коммунист? Что вы плетете? Его отец погиб в Катыни!

После этих слов Александр покраснел и так грохнул кулаком по столу, что мы с Надей подскочили на стульях.

— Ну невозможно, невозможно разговаривать с поляками! Обязательно в дискуссии рано или поздно всплывет Катынь! Но почему, почему именно с этим обращаются ко мне, российскому историку? Катынь — это преступление всего человечества, результат его преступного молчания!

— Сашенька… — робко попыталась заикнуться его подружка.

— Заткнись! — взревел он, одним глотком допив вино и со стуком отставив бокал. — Терпеть не могу баб… и не уважаю! — прибавил он.

«Если на то пошло, еще совсем недавно ты был советским историком и молчал как миленький».

И в этот момент произошло нечто невообразимое.

— А я не молчал, уважаемая пани Юлия, не молчал, — громко сказал он.

Официант принес счет. Я было протянула руку, чтобы взять его, но Александр опередил меня:

— Это мое дело!

— Но ведь пригласила вас я.

Он посмотрел на меня с прищуром, взгляд его был ледяным.

— Я вам не альфонс. Не хватало еще, чтобы женщины за меня платили.

Все, с меня довольно: и общества Александра, и его покорной, глядящей ему в рот подружки. Мы возвращались с ней в отель одни. Он, рассчитавшись по счету, встал и пошел прочь, удаляясь все дальше и дальше.

Куда он так ринулся по улице — плечи подняты, руки в карманах, — непонятно. Надя звала его, но он даже не обернулся.

— Вы не сердитесь на него, — сказала девушка. — Такой уж он у нас, Александр Николаевич…

— Не знаю и не хочу знать, какой он, ваш Александр Николаевич, — сухо бросила я.

Общение с моими новыми знакомыми явно плохо на меня действовало — я никак не могла собраться с мыслями. Лежа в кровати, пыталась что-то читать, но смысл прочитанного до меня не доходил. Наконец я отложила книжку и прикрыла глаза…

Они тогда так стояли, напротив друг друга… нет, точнее, мама стояла, а тот мужчина сидел на кровати с панцирной сеткой и большими никелированными шарами, бесстыдно сидел, раздетый, в одних брюках, стянутых кожаным ремешком. Его обнаженная широкая грудь вздымалась и опускалась, как у молодого жеребца. А мама — ее лица мне не было видно, — она стояла спиной к окну, через которое я за ними подглядывала. Вдруг она подошла и села рядом с ним. Он протянул руку и погладил ее по волосам, а мама вся подалась к нему и сделала движение головой, будто ластится, ну совсем как кошка. Все это так не вязалось с ее обычным поведением. «Мне все это привиделось, я сплю наяву…» Она была моей матерью — и одновременно не была ею. На ней была та же самая одежда: серая юбка, спортивного кроя блузка в мелкую клеточку, а сверху — безрукавка из бараньего меха, — но сама она была иной. Другими были ее волосы, руки и этот — незнакомый мне — жест. Такой ласковый, женственный. Неожиданно я услышала ее голос, она смеялась… прежде она никогда не смеялась. В этом смехе было что-то такое, чужое, что ли, и одновременно в нем сквозило какое-то бесстыдство. В этот момент мне даже показалось, что мама издевается над нами, надо мной и дедушкой, что она предает нас этим смехом, более того, это перечеркивает мое существование. Она не хочет меня и никогда не хотела…

Орли, утро, четверть восьмого

Я ушла из кафе. Мне почудилось, что барменша за стойкой начинает подозрительно коситься на меня. Чемодан, правда, мог бы служить оправданием, но, похоже, я уже слишком долго сидела за столиком с пустой чашкой — кофе был давно выпит.

Теперь передо мной дефилируют пассажиры — я сижу на лавке в зале ожидания. Идут и идут, волоча за собой свой багаж на колесиках. Я заметила, что среди них больше женщин, чем мужчин. Меня это немного удивило: обычно мужчины занимаются бизнесом, который требует от них перемещения с места на место. Ведь это для них был создан бизнес-класс — для этих типов в костюмах, обнимающих черные квадраты компьютеров, с которыми они не расстаются ни на минуту. Даже сидя в самолете, держат их открытыми на коленях и изучают документы. С минуту назад я обратила внимание на человека, который опирался рукой о стойку одного из рекламных щитов, — со стороны выглядело, будто ему стало плохо. Оказалось, что он просто разговаривал по мобильному телефону.

Общение с живущей за стенкой русской парой стало для меня совершенно новым опытом. Молодость Эвы — это было нечто другое: она была моей дочерью и не представляла для меня интересного объекта наблюдения. А Надя… частенько забегала ко мне в халатике по утрам, когда у меня не было занятий в университете. Мы пили с ней вместе кофе. Ее лицо без макияжа казалось бесстыдно обнаженным. Чуть заплывшие глаза, распухшие губы. Ну да, ведь они занимались любовью почти каждую ночь. Она приходила ко мне, облепленная этой любовью, как клейкой лентой, словно источая вокруг себя ее запах… И где-то во всем этом был Саша, необузданный и чужой, дикий. Я чуть ли не сама ощущала физическую близость этих двоих за стеной. Их сплетенные в любовном экстазе тела. Так и видела их обнаженными. Сгорала от стыда, но ничего не могла с собой поделать — поддавалась настроению и тому таинству между этими двоими, которое невольно приоткрывалось мне. Ни приближаться, ни прикасаться к этой тайне я не хотела, как и не хотела быть ее соучастником. Предпочитая, однако, их любовь своей. А ведь не могла найти в себе силы на то, чтобы стать свидетелем любви своей дочери. Быть может, потому, что сомневалась в ее чувстве, полагая, что оно ненастоящее. Но что я могла знать об этом, какое право имела судить?..

Как-то раз Надя зашла ко мне и вдруг, уткнув лицо в ладони, громко разрыдалась. Ее истерика длилась довольно долго.

— Опять поскандалили?

Я плеснула в стакан минеральной воды и подала ей. Это — единственное, что пришло мне в голову в тот момент. Она сделала несколько глотков.

— Может, вам лучше уехать? — робко спросила я.

Она подняла голову и пристально взглянула на меня. Это был совершенно другой человек. На меня смотрели глаза женщины, которая знает об одиночестве все.

— Он даже не заметит моего отъезда, — сказала она.

После ее ухода я места себе не находила. Ну чем я могла ей помочь? Она ждала, возможно, слов утешения, а я не в состоянии была их выговорить. Будь на моем месте Эва, она бы сумела подбодрить ее. Люди доверяли Эве с первого мгновения, с первого взгляда. На пешеходном переходе именно к ней обращалась старушка с просьбой помочь перейти дорогу, ее одну не атаковали своим нытьем румынские детишки-попрошайки, будто чувствуя, что и без этого что-нибудь от нее получат. Эва — добровольная заступница и защитница. Однажды я ей об этом сказала. Она улыбнулась:

— Это потому, что я — как хамелеон… я такая, какой люди хотят меня видеть…

«Ну да, теперь ты — серенькая, — подумала я с сожалением, — потому что он хочет, чтобы ты была такой, серенькой мышкой…»

А я… я была будто бракованное изделие с изъяном посередине, и, пожалуй, не имею права все сваливать на свое детство…