Эрленд Лу - Во власти женщины Страница 7

71)

Ночью я проснулся и долго не мог уснуть. Меня вдруг осенило, что я веду себя в отношении Марианны не очень порядочно. Не так, как следует вести себя с женщиной, в которую собираешься влюбиться. Я понял, что говорю с ней неискренно, часто иронизирую и придираюсь по пустякам, совершенно незначительным по сравнению с той большой любовью, которая должна возникнуть между нами, и я битый час лежал и думал, что по части любви я определенно недотягиваю.

Наконец я разбудил Марианну. Марианна, пожалуйста, проснись! Я гладил ее по шее, по лицу и шептал, что она красивая и что она должна проснуться. Она проснулась, кожа у нее была синяя. Вокруг была синяя тьма. За окном возле уличных фонарей кружился рождественский снег. Я спросил у Марианны, не кажется ли ей, что я плохо к ней отношусь. Нет, не кажется. Не заметно ли в моем поведении иронии, высокомерного умничания? Нет, не заметно. Может, эгоистичность? Или деструктивное поведение? Или, может быть, я интересуюсь только ее телом? — настаивал я. Нет, нисколько. Ну тогда какое же оно, мое поведение? — спросил я. Она сказала, что довольна мною во всех отношениях. Так что выброси из головы все эти мысли и постарайся заснуть. Как бы там ни было, мы с тобой одно целое, сказала она. Это прозвучало так мило, что я опять долго не мог заснуть, даже плакал, но тихо, без слез, как бывает при затянувшемся безрадостном оргазме.

72)

Что мы будем делать на Рождество? — спросила Марианна. Как это — что будем делать? А так, что тут многое надо решить заранее: будем ли мы праздновать Рождество вместе или порознь, что приготовим, какой я хочу получить подарок, как мы будем встречать Новый год (ну и так далее). Я сказал, что всегда праздную Рождество с родителями. Она в любом случае к своим не пойдет. Я сказал: да, понимаю. Она закурила сигарету, и, пока она курила, мы оба молчали. Я намекнул, что это был бы неплохой повод помириться с отцом, но она на это не откликнулась. Рождество — самый душевный праздник, и я люблю эти свободные дни проводить вместе с родными, так я и сказал Марианне. Она только бросила: понятно, и мне вдруг стало ее жалко. В ее глазах я прочитал, что бессердечно оставлять ее одну, тогда я позвонил родителям, они пришли в восторг, услышав, что мы приедем вдвоем. Я сказал, что ее зовут Марианна, что она хорошенькая и славная и что я убедительно прошу их не заикаться о помолвке или о свадьбе (конечно, конечно, сказал отец, ты же нас знаешь). Я спросил также, не могут ли они на этот раз, в виде исключения, называть друг друга по имени, а не «отец» и «мать», как у них принято (например, говорить: Оттар, будь добр, нарежь индейку, вместо: отец, будь добр, нарежь индейку). Не беспокойся, мой мальчик, сказал отец (не так ли, мать, мы не подведем?). Мать с радостью согласилась. Итак, все уладилось, Марианна была довольна. И я почувствовал, что настроен далеко не так скептически, как мог бы того ожидать.

73)

В сочельник я отправился в магазин и купил большой букет роз и яйцеварку для отца Марианны. Написал: «Веселого Рождества, папа, привет, Марианна» — и отправил все это ему домой. Мне не давало покоя, что, возможно, в его с Марианной разрыве есть и моя вина.

Мне самому так понравилась эта яйцевар-ка, что я тут же купил еще две — одну для своей матери, другую для нас с Марианной. Отцу я купил дорогие весы для ванной комнаты.

74)

Марианна решила, что я пригласил ее к своим родителям только затем, чтобы казаться добреньким. И если так, то она может и не идти. Тогда она лучше останется дома одна и будет смотреть телевизор. Она долго зудела в этом духе. Ты думаешь, что я капризный и избалованный ребенок, лучше прямо так и скажи, тогда я... Заткнись! — заорал я. Но она ведь не виновата. Я сам предложил ей ехать со мной. Я решил, что мы едем вместе, и битых пятнадцать минут убеждал ее, что сделал это вовсе не для того, чтобы казаться добреньким. Ты поедешь со мной, и мы будем веселиться, сказал я. Мы помирились, обнялись, и я рассказал, кому приходится сестрой та или другая моя тетка, и какая хворь у моей двоюродной бабушки, и что мой брат в общем ничего (если на то пошло), и что наша семья переехала оттуда-то и туда-то, и что такой-то мой дядя после трех рюмок говорит то-то и то-то, а мой другой дядя весь первый день Рождества будет подгонять часы, чтобы они шли секунда в секунду. Думаю, Марианна не лукавила, когда сказала, что рада познакомиться с моими родными.

75)

Пришло время, и настало Рождество.

Все, естественно, сошлись на том, что Марианна необыкновенно милая девушка, и старший брат моего отца весь первый день Рождества названивал в службу времени, улыбался и прижимал новые часы к уху. (Пора включать вечерние новости, сказал отец. Еще рано, возразил дядя, свысока глянул на отца и заверил его, что еще две минуты можно спокойно играть в шахматы.)

Мы ели яйца всмятку (разумеется, моя мать никогда не видела такой изумительной яйцеварки), а мы с Марианной достигли новых высот взаимопонимания в постели.

Наступил Новый год. Брат подарил мне десять крохотных ракет. Мы их запускали, хлопали в ладоши, обнимались и желали друг другу счастливого Нового года. Марианна все обнимала и обнимала меня, и никак не хотела отпустить, и сказала сдавленным голосом, что встреча со мной — это лучшее, что случилось с ней в прошедшем году. Мне хотелось спросить насчет позапрошлого года, но я удержался. Зато мне стало ясно, что наша встреча — большая удача, и я сказал ей об этом. Мы поцеловались, и мне стало тепло на сердце.

Несколько часов спустя мы уже стояли у дверей Рут и Гленна. Я вызванивал веселый ритм на дверном звонке, Марианна толкнула меня в бок и сказала, что я ненормальный. Оба мы были при полном параде.

76)

Гленн и Рут поздравили нас с Новым годом и подали обед. Мы обедали и смотрели телевизор, и Йун Хертвиг Карлсен говорил, что Эрнст Веттори, наверное, самый симпатичный австриец за все времена. Нам было очень весело.

77)

Телефон зазвонил, когда Марианна была в душе. Звонил господин Шлинд-Ханссен, он потребовал позвать к телефону его дочь (как будто я хотел отказать ему в этом). Сейчас же передайте трубку моей дочери! — сказал он. Я замешкался, собираясь сказать, что Марианна принимает душ. Только посмейте! Сейчас же передайте трубку моей дочери (предупреждаю один раз). Я позвал Марианну. Такого я не ожидал. Я сидел и слушал, как он благодарил ее за чудесную яйцеварку и розы, они стоят до сих пор. Голос его грозно гремел в трубке, но сам он был сердечно признателен и почти растроган и сказал, что этот благородный жест со стороны Марианны он не оставит без внимания. Потом господин Шлинд-Ханссен понизил голос, и по лицу Марианны я понял, что он старается убедить ее, что я грязный тип с гнусными намерениями (он моется каждый день? Надеюсь, ты не спишь с ним?), и он выразил сомнение в моей способности сделать кого бы то ни было счастливым (во всяком случае не Марианну).

Она была застигнута врасплох и не могла сказать ничего вразумительного. Господин Шлинд-Ханссен попрощался и попросил снова передать мне трубку. Только пусть я не думаю, будто речь идет о примирении, он прекрасно знает, что я скверный человек, и считает, что наш с Марианной разрыв — это только вопрос времени: Марианна поймет что к чему и покинет меня. Помните, я считаю вас ответственным за счастье и здоровье моей дочери, сказал он.

78)

Марианна выпалила: фу, черт! И на мгновение лишилась дара речи. Но потом он к ней вернулся. По-твоему, это называется все или ничего? — спросила она, приходя в ярость. Марианна считала (и совершенно справедливо), что я действовал у нее за спиной. Она была оскорблена и сказала, что не ожидала такого от меня (ее лучшего друга) и она не в силах провести со мной даже остаток дня, поэтому она побросала в сумку кое-какие вещи и на автобусе отправилась к Нидар-Бергене.

79)

Оставшись один, я стал думать, хорошо или плохо я поступил, но не нашел в своем поступке ничего дурного. Марианна просто не поняла, что я хотел ей помочь. Было ясно, что плохие отношения Марианны с отцом рикошетом отразились на мне. Итак, я не сделал ничего дурного, мне не в чем себя винить, и я пошел за газетой. По возвращении домой я собирался читать газету и ждать, когда Марианна мне позвонит и скажет, что погорячилась и была не права.

80)

Марианна не позвонила и не сказала, что была не права.

81)

Не позвонила она и на другой день. Тут я понял, что делать вид, будто я в ней не нуждаюсь и мне хорошо без нее, значит обманывать самого себя. Все мои мысли были заняты только Марианной, но меня огорчало, что я никак не мог точно определить свое чувство к ней. Ни любовь и никакие другие общеизвестные понятия не подходили к нему. Уже перед самым сном я внушил себе, что все-таки я люблю Марианну (поскольку любой феномен имеет различные подвиды, я сказал себе, что мое чувство к Марианне вполне может быть любовью). И убедил себя, что нет предела формам, какие может принимать любовь.