Сэмюэль Беккет - Мерсье и Камье Страница 7

Поезд замедлил ход. Мерсье и Камье обменялись взглядами. Поезд остановился.

— Горе нам, — сказал Мерсье, — он стоит у каждого столба.

Поезд тронулся.

— Мы могли бы сойти, — сказал Мерсье. — Теперь уже поздно.

— Сойдете со мной, — сказал старик, — на следующей станции.

— Теперь все представляется в новом свете, — сказал Мерсье.

— Подручный у мясника, — сказал старик, — подручный у торговца птицей, подручный у живодера, помощник похоронщика, труп на труп, вот вам моя жизнь. Трепать языком было моим спасением, каждый день чуть больше, чуть лучше. По правде сказать, это у меня тоже в моей чертовой крови, ибо всем известно, что отец мой был зачат, и вы можете себе представить, с каким пылом, от чресел приходского священника[16]. Я нападал на отдаленные кабаки и бордели. Друзья, — провозглашал я, так и не выучившийся писать, — друзья, Гомер говорит нам, Илиада, песнь 3 строка 85 и далее, в чем состоит счастье здесь, на земле, то есть счастье. О, я им выдавал! Potopompos scroton evohe![17] Так вот, горячо и сильно. Почерпнуто на вечерних курсах, — он разразился диким хриплым хохотом, — на бесплатных вечерних курсах для жаждущих света развалин. Потопомпос скротон эвоэ, дряблого хера вам и твердого от души![18] Ступайте, — говорил я, — ступайте с отважным сердцем и яйцами в ботинках[19] и завтра возвращайтесь, скажите своим миссис, чтобы отправлялись гонять обезьян в аду. Бывали щекотливые моменты. Тогда поднимался я, кровью покрытый, тряпье мое в клочья, и снова на них. Сопляки, блядские отбросы и, Боже всемогущий, дешевая вонь сортирная. Я приводил себя в порядок и вламывался на их свадьбы, похороны, танцульки и крестины. Мне уже были рады, еще лет десять, и я сделался бы популярен. Я расправлялся с ними по жребию, целка, вазелин, весь чертов день от восхода и до темноты. Пока мне не досталась ферма и даже еще лучше, фермы, потому что их было две. Благословенные создания, они до самого конца любили меня. Все это было очень кстати, потому что шнобель мой уже начинал проваливаться. Люди любят тебя меньше, когда твой шнобель начинает проваливаться.

Поезд замедлил ход. Мерсье и Камье подобрали ноги, чтобы дать ему пройти. Поезд остановился.

Не сходите? — сказал старик. — Правильно делаете. Надо быть совсем проклятым, чтобы тут сходить.

На нем были гетры, желтая шляпа и порыжевший сюртук, доходивший до колен. Он тяжело спустился на платформу, повернулся, хлопнул дверью и поднял к ним свое отвратительное лицо.

Поезд тронулся.

— Адью, адью, — закричал м-р Мэдден[20], — они до конца любили меня, они любили.

Мерсье, сидевший спиной к локомотиву, смотрел, как он стоит там, не замечая спешащих к выходу пассажиров, как опускает голову, покуда она не ложится ему на руки, покоящиеся на набалдашнике его палки.

С каким облегчением глаза от этой сумятицы к пустому небу, с каким облегчением обратно.

— В новом свете, — сказал Мерсье, — в совершенно новом свете.

Камье вытер оконное стекло обшлагом рукава, зажав его между ладонью и четырьмя скрюченными пальцами.

— И с целью, — сказал Мерсье, — меня почти что… Он сделал паузу, чтобы подумать. Почти что меня прикончить, — сказал он.

— Видимость ноль, — сказал Камье.

— Ты остаешься странно спокоен, — сказал Мерсье. — Прав ли я, полагая, что ты воспользовался моим состоянием, чтобы подменить экспресс, на который мы договаривались, этим вот катафалком?

Камье что-то пробормотал о сожженных мостах и непристойной спешке.

— Я знал, — сказал Мерсье. — Мною постыдно злоупотребили. Я бы из окна выбросился, если б не боялся растянуть лодыжку.

— Я все объясню, — сказал Камье.

— Ничего ты не объяснишь, — сказал Мерсье. — Ты воспользовался моей слабостью. чтобы одурачить меня, как будто я сажусь в экспресс, когда на самом деле… Лицо его расползлось. С большей готовностью, чем у Мерсье, расползались немногие лица. У меня нет слов, — сказал он, — чтобы скрыть то, что я чувствую.

— Но как раз твоя слабость, — сказал Камье, — и вынудила меня прибегнуть к этой небольшой хитрости.

— Объяснись, — сказал Мерсье.

— Учитывая, в каком состоянии ты находился, — сказал Камье, — требовалось ехать, но в то же время и не ехать.

— Ты низок, — сказал Мерсье.

— Мы выйдем на следующей станции, — сказал Камье, — а там решим, как нам поступить. Если мы сочтем, что стоит ехать дальше, мы поедем дальше. Мы потеряем два часа. Что такое два часа?

— Мне не хотелось бы говорить, — сказал Мерсье.

— Если же, с другой стороны, — сказал Камье, — мы сочтем, что предпочтительнее вернуться в город.

— В город! — закричал Мерсье.

— В город, — сказал Камье, — то мы и вернемся в город.

— Но мы только что из города, — сказал Мерсье, — а ты уже говоришь о возвращении туда.

— Когда мы уезжали из города, — сказал Камье, — было необходимо уехать из города. Так что мы уехали совершенно правильно. Но мы не дети, а у необходимости свои причуды. Если, решив прежде вести нас вперед, теперь она решает вести нас обратно, должны мы артачиться? Я полагаю, нет.

— Я знаю только одну необходимость, — сказал Мерсье, — бежать из этого адища как можно быстрее и как можно дальше.

— Это как посмотреть еще, — сказал Камье. — Не стоит доверять ветру, который дует сейчас в твои паруса, он уже устарел.

Мерсье сохранял самообладание.

— Третья и последняя возможность, — сказал Камье, — поскольку ничем не должно пренебрегать, такова, что мы принимаем героическое решение остаться там, где мы есть. На сей случай все, что нужно, у меня имеется.

— Деревня — просто одна длинная улица, все выстроено в ряд, дома, магазины, бары, две станции, железнодорожная и заправочная, две церкви, кладбище и так далее. Положеньице.

— Возьми плащ, — сказал Камье.

— Ладно, не растаю, — сказал Мерсье.

Они зашли в гостиницу.

— Не туда, — сказал человек, — это «Триппер и Сыновья. Оптовые поставки фруктов и овощей»[21].

— И что заставляет вас предположить, — сказал Мерсье, — что мы не имеем дел с папашей Триппером или каким-нибудь из его гнилых продуктов?

Снова улица была в их распоряжении.

— Это гостиница? — сказал Камье. — Или рыбный рынок?

Здесь человек их впустил. Он был очень взволнован.

— Прошу вас, джентльмены, — сказал он, — заходите, заходите. У нас не «Савой», но здесь… Как бы это сказать? Он бросил на них украдкой быстрый оценивающий взгляд. Как бы это сказать? — сказал он.

— Скажите это, — сказал Камье, — и положите конец нашим страданиям.

— Здесь… уютно, — сказал человек, — другого слова и не найдешь. Патрик! — закричал он. Однако другое слово нашлось, ибо он добавил, тоном пробного соучастия, чему бы подобно это ни звучало, — gemuetlich[22].

— Он принимает нас за туристов, — сказал Мерсье.

— Ах, — сказал человек, потирая руки. — Физиогыномистика, — он гыкал уверенно, не сомневаясь, что так и надо, — мое слабое место. Не каждый день мне выпадает сучий… Он поколебался. Мне выпадает случай, — сказал он. — Патрик!

— Со своей стороны, — сказал Мерсье, — я счастлив наконец-то встретить вас, ведь вы являетесь мне уже давным-давно.

— А, — сказал человек.

— Да, сэр, — сказал Мерсье, — чаще всего вы возникаете передо мною, когда я переступаю порог, или в окне. Позади вас ливень света и радости, на фоне которого чертам вашего лица полагалось бы стушеваться, однако этого не происходит. Вы улыбаетесь. Вероятно, вы и не видите меня с той стороны улицы, оттуда, где вы стоите и погрузились в глубочайшую тень. Я улыбаюсь тоже — и иду дальше. Видите вы меня в моих снах, м-р Голл[23]?

— Позвольте мне вам помочь, — сказал человек.

— Так или иначе это счастье встретить вас опять, — сказал Мерсье, — при таких, еще более счастливых, обстоятельствах.

— Что значит помочь? — сказал Камье.

— Ну, — сказал человек, — ваши пальто, ваши шляпы, как бы это сказать? Патрик!

— Но взгляните на нас, — сказал Камье. — Разве похоже, что мы в шляпах? Может, мы и перчатки носим, и сами того не замечаем? А, сэр?!

— Носильщика для наших чемоданов, — сказал Мерсье. — Чего вы ждете?

— Патрик! — закричал человек.

— Отмщение! — закричал Мерсье, делая шаг вперед.

Был день ярмарки. В зале толпились фермеры, торговцы скотом и тому подобное. Животные в собственном смысле слова были уже далеко, тянулись вразброд по грязным дорогам захолустья на крики пастухов. Одни ночью вернутся в прежние, знакомые хлева, иные в иные, о которых еще не знают. Замыкая шествие, позади промокших вялых овец, вереница грохочущих телег. Пастухи держатся за свои концы через подкладку карманов.