Айтеч Хагуров - Жизнь коротка, как журавлиный крик Страница 7

Я остался недолеченный. Весть об утопленном мыле облетела округу, и когда я вечером шел за Зойкой — а это была уже моя почетная обязанность, многие, показывая на меня пальцем, говорили: «Это он упустил мыло, за которым бедная Саса аж в Усть — Лабу ездила».

Неудача не сломила упорство тети Сасы. Она вскоре в МТСе достала какое‑то черное жидкое мыло, и оно воняло по всей улице, по которой его несли, и на весь дом, в который его заносили. Этим мылом и серной мазью она вскоре меня и вылечила.

Настала осень. К этому времени тетя Саса и ее невестка достигли немалых успехов в том, что они мне внушали постоянно: я не скучаю за мамой, потому что я уже большой, даже мужчина, я не хочу уезжать от них. Однажды, когда я вернулся с игр, по тому, как тетя спросила: «Ты хотел бы видеть маму?» — я сразу понял, что мама приехала. Она неожиданно появилась из другой комнаты, где пряталась, чтобы сделать мне сюрприз, и, улыбаясь, подошла. Я

стоял оцепеневший и смотрел исподлобья перед собой, не решаясь смотреть на нее. — «Ты не скучаешь, сынок?» — спросила мама.

— Да нет, не скучает. Разве он маленький, чтобы держаться за мамину юбку? — отвечала за меня тетя Саса.

Неожиданно для себя я ответил:

— Я тут всегда буду жить. Я никогда к вам не вернусь.

У меня даже появилась враждебность к маме: столько не приезжала, а теперь заявилась.

За мамой вскоре зашли родственники — они шли в Усть — Лабу, чтобы доставить маминому деду Салеху, находящемуся там в тюрьме, передачу. Она обещала на обратном пути еще зайти к нам.

Все время после ее ухода, где бы я ни был, мои глаза и уши были на страже: не вернулась ли мама? Не отходил далеко от дома. Но взрослые рассудили и на этот раз по — своему. На следующий день, вечером, тетя Саса рассказывала невестке — так, чтобы я слышал:

— «Его мать сегодня заезжала. Но я ей сказала: зачем Юру звать? Он все равно не хочет к ним возвращаться. И она уехала, чтобы не отставать от попутчиков».

Услышав это, я забежал и стал кричать: «Я не хочу, чтобы она сюда больше приезжала! Следующий раз я ее выгоню! Я вообще не хочу, чтобы у меня была мама!».

В тот вечер я нарубал возле сарая столько дров, что все потом удивлялись.

Позволю себе здесь выйти из потока воспоминаний на короткое время, взгляну на описанный небольшой период моего детства с позиций моих нынешних проблем.

Наверное, чувство одиночества, если оно преследует тебя почти всю жизнь, кодируется в психике с детства. Чувство одиночества сродни страху смерти. Удивили меня признания Ромена Роллана: «Думаю, никто не испытывал с такой остротой, как я, и притом уже с детства, это ощущение смерти, на котором зиждется жизнь и на котором зиждется детство».

Великий писатель — гуманист ошибается только в одном — в том, что никто, кроме него, с такой остротой не испытывал уже в детстве ощущения смерти и эквивалентного ему ощущения одиночества. Конечно, в детстве не осознаешь эквивалентность этих ощущений. Осознание ее пришло в ранней юности, в период, ломающий нас вместе с первой, как правило, неудачной любовью. В поисках ответа на вопрос «Почему так жестоко со мной поступает жизнь, делая

таким одиноким, ты доводишь себя до изнеможения. И тогда, как озарение, приходит ошеломляющее открытие: мы живем на этой земле временно, наша смерть неизбежна — и, следовательно, реальна. Когда полностью осознаешь неотвратимую реальность этого будущего события, чувствуешь себя приговоренным к смертной казни. Однако срок ее исполнения тебе не известен. И это — второе открытие. Оно полностью меняет взгляд на жизнь и, как ни странно, делает тебя очень свободным: ведь есть еще срок до исполнения приговора, и это твое время.

В дальнейшем жизнь подвела меня к выводу: при всем многообразии люди делятся на тех, кто сделал эти открытия, и тех, кому они неведомы.

Миллионы детей, детство которых переехала война, ощущение одиночества испытывали по разным конкретным причинам и в разных ситуациях. Я один из них. Пятилетним городским мальчиком застала меня война. Спасая от бомбежек, мать увезла меня с братом и сестрой в аул, к своим родителям. Тогдашний адыгейский аул представлял собой нечто противоположное городу. Это была первая в моей жизни переправа из одной культуры в другую. Русский язык знали там единицы, а рыжего мальчика аульчане видели впервые. Женщины слюнявили пальцы и терли о мои волосы, чтобы убедиться в том, что я не накрашен. Для детишек я вообще представлял собой странное существо. Они толпами ходили за мной и дразнили «Русский сала кушай!». Это была единственная фраза, которую они знали, и знали они ее для того, чтобы дразнить русских мальчишек, появлявшихся на противоположном берегу речки Пшиш.

Надо было выживать, и я довольно быстро познавал язык своего этноса. Одновременно забывал русский. У меня уже были приятели — соседские дети. Вырваться из изоляции помогали двоюродные братишки и сестры, тети и дяди. Всего с внуками в семье деда Калятчерия стало тогда жить шестнадцать человек.

Однажды младшая наша тетя Минхан, которой в ту пору было всего пятнадцать лет, сказала фразу, представлявшую большую бестактность по отношению к моей маме и ее старшей сестре. Как и наша мать, она приехала спасаться от невзгод с тремя детьми. Минхан, доведенная нашими шалостями, воскликнула:

— Да неужели у этих наших племянников нет других родственником, кроме нас!

Моя мать и тетя Нагойхан слишком всерьез восприняли этот

упрек и стали рассовывать нас по родственникам по отцовским линиям. Но вскоре все снова оказались у дедушки. Родные и двоюродные братья и сестры или закатывали истерики родственникам по отцу, чтобы их вернули назад, или сами пешком убегали от них — аулы, куда их рассовывали, были не столь далеки. Всех тянуло в ставшее уже родным наше дедушкино гнездо, где всегда можно было спрятаться под теплые крылья наших матерей и где мы уже определились по симпатиям, своим правам, играм, друзьям и всему прочему, без чего немыслима жизнь детей. Только мне выпала участь оказаться в далеком ауле Адамий — у сестры моего отца, тети Сасы, на расстоянии, непреодолимом в одиночку.

Эти аулы разделяли дремучие леса Курго и три реки. Мои родственники руководствовались, конечно, благими намерениями, отсылая меня туда: тетя была относительно состоятельна, детей в семье у нее не было, и, следовательно, я там буду жить лучше. Этими благими намерениями они устилали мне дорогу в ад: и он до сих пор вспоминается мне в деталях колоритностью переживаний, происшествий, людей, и, в целом, моим пребыванием там.

Забегая вперед, скажу: в моем детстве была еще третья переправа из одного образа жизни в другой — когда в сорок четвертом привезли в Краснодар, в другую культуру, полностью забывшего русский язык и городской образ жизни. Но вторая ломка, происшедшая в ауле Адамий, вспоминается почему‑то чаще остальных двух.

После неожиданного появления и исчезновения мамы мое отношение к ней несколько изменилось. Я избавился от постоянного трепетного ожидания ее приезда. Мысли о ней отошли на второй, явно недосягаемый местами, план, и это значительно успокоило меня. Мое отношение к затянувшейся разлуке с мамой точно можно передать словами великого поэта Востока: «Легендой сделалась моей разлуки ночь и черным жемчугом на сердце отвердела». Эти слова относятся к разлуке не только влюбленных; их можно отнести к разлуке с любым человеком, которого очень любишь…

Вероятно, существует определенная технология образования жемчуга — или, как говорят социологи, ценностей в человеческих сердцах. В этой технологии одним из определяющих факторов являются страдания (ад? чистилище?). Вот почему мировые религии так много говорят о неизбежности страданий, об их очистительной роли в жизни человека.

Но современное общество массового потребления менее все — го обращает внимания на эту сторону религиозных учений.

Оно и к религии относится потребительски: видит в ней одну из страховых компаний от несчастных случаев…

II

С наступлением осени бригадир все реже стал появляться по утрам и выгонять всех взрослых на работу… Тетя Саса и невестка целыми днями в огороде серпом срезали кукурузу и составляли ее в гурты. Мы все выламывали кочаны и корзинами носили их в дом, складывали на чердаке. Бодылка отдавалась сначала скотине, и та выедала лепестки, прикрывавшие кочан, Оставшееся шло на топку.

Кукуруза была питанием универсальным. Из нее готовили пастэ (адыгейский вариант мамалыги), хьантхупс (похлебку), ащрай (суп на молочной основе), хьатыкъ (нечто вроде булочки, но из кукурузной муки), мэджаджь (похож на пирог, особенно если с тыквой), гуйбат (то же, что и булочка — хьатыкъ, но не печеное, а вареное), щипс (соус). Обычно нашей едой были мамалыга — пастэ и соус — щипс с картошкой или фасолью, и пастэ с щиу (кислым молоком). По особым дням пекли хьатыкъ — булочки и мэджаджь — пирог.