Франсуаза Саган - Приблуда Страница 7

– Не знаю, что это на меня нашло, – повторила она. – Не сердись на меня, это (она неопределенно повела рукой), это нутро мое вылезает… сущность характера. Понимаешь? Такое вот невезение, – продолжила она более уверенным тоном, – мне всю жизнь приходилось проявлять гордость… (При слове «гордость» в голосе ее зазвенели металлические нотки.) Я гордая и вспыльчивая, – прибавила она, взглянув на него с вызовом.

Герэ только блаженно улыбался. Он был доволен происшедшим, доволен тем, с какой легкостью досталась победа, и тем, как ловко его возлюбленная умела всех поставить на место. Он не замечал любопытных, подозрительных и двусмысленных взглядов, которыми люди вокруг одаряли их сомнительную пару. Он смотрел на Марию с восхищением, а она, польщенная его взглядом, расправила плечи и приосанилась.

– Между прочим, – сказала она весело, – ты посмотри на нас, как мы одеты… Немудрено, что эти мизеры в своей лавчонке принимают нас за пустопорожних зевак… Мы с тобой похожи на деревенщину. От нас пахнет деревней, углем, сеном, дерьмом…

Она на секунду замолчала и одним только взглядом заказала официанту еще коньяк.

– Я хотела пообедать с тобой в «Трех колосьях», – продолжила она, распаляясь снова. – Говорят, это лучшая забегаловка в городе, кнелями славится… Но как мы будет есть эти их кнели в таком виде? Представляешь, как на нас метрдотели глазеть станут? Мария из Марселя и неизвестный из Карвена…

Последнюю фразу она произнесла тихо, но все же Герэ с беспокойством огляделся.

– Пойдем, – сказала она, кладя на стол десятифранковую купюру, – пойдем, старик, я тебя одену.

Они пошли к Эсдеру, потом в Галереи, потом в Прентен, выбирала и решала Мария, – казалось, она в точности знает, что ей нужно. Герэ хмурился. Деньги он ей, понятно, вернет. Тут не о чем беспокоиться: на самый маленький из его камней можно было приобрести весь магазин. Его смущало, что им так откровенно командует женщина.

В последнем магазине, примеряя синий костюм, он чуть не вышел из себя, когда девушка-продавщица восторженно сказала Марии: «Вашему сыну удивительно идет синий цвет», – глаза Марии засветились лукавством, и она тотчас вошла в роль:

– Видите, какой вымахал, – отвечала она продавщице. – Что же дальше-то будет… Вы не поверите, ему скоро тридцать, а он все еще растет. С его семи лет только и делаю, что подшивки отпускаю…

Девушка восхищенно поддакивала, а Мария не унималась:

– Это еще что, знали бы вы, милочка, его отца… То-то красавец был!

Она давилась от смеха, а Герэ смотрел на отражавшегося в подсвеченном неоном зеркале смешного перестарка. Ну, конечно же, смешного. И тут он сам расхохотался, да как! Он давно так не смеялся! Собственно, он не припоминал, чтоб когда-либо в жизни так смеялся, даже в армии.

Около часу дня они пришли обедать в «Три колоса», метрдотель и официанты и в самом деле засуетились вокруг них с почтительной предупредительностью, сраженные, правда, не столько элегантностью посетителей, сколько их ликующим видом. Они смотрели победоносно, их лица излучали торжество, а перед победителями склоняются люди любого ранга. Мария заказала для сыночка хорошо прожаренные телячьи отбивные, чуточку вина, опять же для сыночка, а далее в присутствии индифферентного метрдотеля погрузилась в воспоминания о его детстве, издевательски, беспощадно скучные, но почему-то вызывавшие на обычно недоверчивом лице Герэ гримасы неудержимого смеха. Они ели с жадностью, и только за кофе, насытившись и раскрасневшись, она одарила его взглядом чуть более плотоядным и чуть менее материнским.

– Почему тебя так смешит предположение, что я твоя мать?

– Знала бы ты мою мать! – ответил он, прыская. – Она была малюсенькая, худая, мышка такая…

И он снова захихикал, машинально кладя в рот, хотя уже не был голоден, кусочек золотистого хлеба, лежавшего на краю тарелки.

– Оставь, – сказала она, хлопнув его по пальцам, – растолстеешь.

И продолжила тем же тоном:

– А ты бы хотел, чтоб я была твоей матерью?

– Еще бы! – отвечал Герэ с похотливой улыбкой. – Я б от тебя ни на миллиметр не отходил.

Он залился сытым пьяным смехом, раздражившим Марию.

– Я серьезно спрашиваю, – сказала она. – И, между прочим, я б тебе задавала хорошенькие порки…

– Это почему? – заинтересовался вдруг Герэ. – Почему бы ты стала меня пороть? Ты бы меня наказывала за то, что я рос бандитом или за то, что первым учеником? Метил бы, к примеру, в политехническое? Кем бы ты хотела, чтоб я стал?

Она задумалась на минуту. Ресторан опустел. Они остались одни, их новые темные костюмы блестели на фоне покрытых белыми скатертями пустых столов. Она раскраснелась сильнее, чем он. Седоватые волосы контрастировали с краской лица. Они смотрели друг на друга, склонив головы, заговорщически перешептывались, не то враждебно, не то влюбленно. В них поражала вовсе не разница в возрасте, а, напротив, неизъяснимая общность. В этом изысканном по провинциальным меркам ресторане они если и не походили на мать с сыном, то все же обладали очевидным родством, делавшим их непохожими на всех остальных.

– Знаешь, – сказала она, потягиваясь без особой грациозности (и тут же глухо чертыхнулась, потому что от движения лопнул рукав новой блузки). – Знаешь, шлюхи, когда заводят детей, становятся очень нравственными, ты не замечал? И чем распутней шлюха, тем сильней ей хочется вырастить кюре. Это непреложно… Нет, я бы сделала тебя богатым.

– Каким образом? – спросил он. – Через учение или без оного?

Она рассмеялась.

– Ты когда-нибудь слышал, чтоб человек, выросший в нищете, разбогател благодаря учению? Ты шутишь… Беднякам никто не дает уроков, как стать богатыми; этому не научишь. Им только показывают, что иначе не вылезешь из дерьма. Рецептов тут не существует, каждый сам импровизирует.

Герэ внимательно смотрел на нее. Он думал, что эта женщина умна, умнее даже его самого, и удивлялся, что допускает это с такой легкостью. Он чувствовал себя хорошо и свободно в этом слишком чопорном и жарком ресторане, откуда при любых других обстоятельствах он поспешил бы уйти. Время от времени ему снова становилось смешно при мысли о том, что ее приняли за его мать.

– Ну и что бы я стал делать? – спросил он лениво, растягивая минуты глубочайшего покоя.

Но уже в следующую секунду ему пришлось взять себя в руки и придать лицу жесткость, потому что Мария посмотрела ему в глаза и без всяких шуток тихо сказала:

– Но ведь додумался же ты, а?.. Своим умом дошел…

При этом она неторопливо передвинула нож, отчего у Герэ внутри все похолодело.

По вечерам, когда старик Дютиё наконец укладывался (а они его всячески торопили: зевали, нарочно вставали и выходили), они устраивались у огня за крепким кофе, а Герэ поднимался в комнату и приносил сокровища. Они вместе раскрывали замызганный мешочек и рассыпали на клеенке бриллианты в изысканных оправах. Иногда Мария задумчивым движением надевала серьгу и забывала о ней, и Герэ с улыбкой ее снимал. Огонь печи освещал их лица, благоговеющие перед ворованными драгоценностями, и они оба предавались болезненному созерцанию.

В конце недели она заявила недовольным голосом, что невозможно больше держать их новые вещи в ее шкафах: дескать, их там моль съест и они ей комнату загромождают.

– Подумаешь, – отвечал он беззаботно.

Она его тут же осадила. Жильбер пока еще не нашел подходящего перекупщика. На это может уйти много времени, так что им, вероятно, стоит найти третьего жильца. Правда, возможно, Жильберу удастся продать маленький солитер, который она ему передала на пробу, и тогда…

– И тогда, я знаю, что делать, – сказала она. – Если мы получим деньги до конца зимы, обещаю тебе, старик, мы хорошо проведем время.

На его расспросы, однако, отвечать отказалась.

По утрам Герэ теперь ездил на завод на тряском мотоцикле. Это был уже не безропотный, утомленный, сломленный человек, гнувший спину перед подлецом Мошаном, а рыцарь, гарцующий на боевом механическом коне, и не всякий рискнул бы поднять его перчатку. Застенчивая Николь, однако, осмелилась первой.

Стоял прекрасный вечер, Герэ возвращался домой на мотоцикле, присвистывая, и ему вздумалось поупражняться в кроссе на некогда унылом пустыре, где собака теперь с радостным лаем сопровождала его маневры. Герэ глубоко вдыхал насыщенный гарью воздух, глядел на раскинувшуюся перед ним, так угнетавшую его прежде равнину и теперь, когда ему предстояло с ней расстаться, находил в ней даже некоторое очарование. Нельзя сказать, чтоб его делали счастливым драгоценности, предстоящее богатство, новое отношение к нему женщин или неожиданное уважение мужчин – нет, однако же он был счастлив. И, между прочим, он похорошел: видя себя иной раз в зеркале, он удивлялся своему загорелому открытому лицу, расправленным плечам и думал, что Марии, в сущности, повезло.