Юрий Вяземский - Бэстолочь (сборник) Страница 7

И до тех пор, пока Кирилл не научился следовать советам Олегина, садились ему на шею: заставляли его перед сложнейшим съемочным днем с полуторачасовым сидением на гриме тащиться через весь город на метро, тогда как сами разъезжали повсюду на студийных машинах; вынуждали торчать в кассах за авиа– и железнодорожными билетами, знакомиться с домодедовскими парикмахершами; запихивали его в самые дрянные гостиницы и самые многолюдные номера. И это уже тогда, когда Кирилл снимался в главных ролях.

Пока в один прекрасный день терпение у Кирилла не лопнуло, и он не стукнул кулаком по столу и не рявкнул: «Сумма прописью и машину к подъезду!» И сразу все переменилось: машины стали подавать, а билеты заказывать. И даже режиссеры и операторы, которые к машинам и билетам никакого отношения не имели, вдруг стали относиться к Кириллу намного уважительнее и всячески под него подстраивались.

…«Ты был очень хорошим мальчиком, Кирилл. Добрым и искренним. А теперь ты стал взрослым», – сказала тогда Зоя Николаевна.

С того самого дня, наверно, и началось у Кирилла с Зоей Николаевной – как бы это лучше назвать? – взаимное отчуждение, что ли. И вроде отношения между ними оставались прежними, а встречаться стали все реже и реже и при встречах все меньше говорили о литературе и музыке, а больше об актерском житье-бытье Кирилла. Когда же все-таки заговаривали о литературе, то делали это скорее по старой привычке, словно отдавая дань прошлому.

Да и их литературные привязанности постепенно стали трудносовместимыми. Зоя Николаевна, например, очень любила Есенина, а Кирилл его теперь решительно не признавал. Раньше восторгался, а теперь считал чисто женским, не в меру сентиментальным поэтом. Разве можно, негодовал Кирилл, ставить этого кумира непристроенных девиц рядом с такими его талантливейшими современниками, как Блок, Мандельштам, Пастернак, да хоть бы и Маяковский! А ведь ставят. И Зоя Николаевна тоже ставила. Но спорить с ней Кирилл не собирался. Высказался однажды и этим ограничился: вам нравится, а мне не нравится. И пусть каждый остается при своем мнении.

А ведь раньше, бывало, неделями спорили на одну и ту же тему, пытаясь доказать, убедить.

Бог с ними, с литературными вкусами! Дело в том, что Зоя Николаевна стала чересчур требовательна к Кириллу, взяла за правило критически оценивать все его поступки и высказывания и проводить параллели между нынешним Кириллом и тем Кириллом, которого она знала раньше. И то, что она делала это не в открытую, а как бы невзначай, со свойственной ей деликатностью выражений и грустными ее улыбочками, отнюдь не смягчало упреки, а, наоборот, еще сильнее раздражало. «Да что ей от меня надо, в конце концов! – думал Кирилл. – Неужели она не понимает, что уже давно пора кончить заниматься моим воспитанием. Неужели ей не кажется противоестественной вся эта игра в бывшую учительницу и в бывшего ученика».

«Не бывает бывших учителей. Бывают первые учителя, старые учителя, но бывших не бывает и быть не может», – высказалась как-то Зоя Николаевна, впрочем, отнюдь не себя имея в виду.

«Не бывает и быть не может». Это теперь тоже раздражало. Раньше Кирилл восхищался ее афоризмами, с жадностью запоминал их и бережно хранил в душе, по возможности претворяя в поведение. Но постепенно они стали действовать ему на нервы. Все эти ручейки, у которых почему-то непременно надо было останавливаться, слушать их пасторальное журчание и заниматься самосозерцанием. Все эти доморощенные аксиомы о том, что хорошо и что плохо. Этот ее глубокомысленный пафос, благоговейное свечение в глазах, с которым она произносила имена великих классиков – Толстой, Бунин, Чехов. Так и подмывало Кирилла иногда прервать ее возвышенную проповедь и, наслаждаясь собственным святотатством, запустить эдакое: «Ну Чехов, понимаю вас. Да, мастер, разумеется, но ведь скучнейшие пьесы писал. И в каждой пьесе одно и то же. Умные и циничные доктора, сексуально озабоченные замужние дамочки, помешанные на собственном инфантилизме, изнывающие от восторженности двадцатилетние девочки и тридцатилетние мальчики и прочие там тузенбахи, дяди вани, сорины и фирсы. А всем им, что бы они ни говорили, хочется лишь одного – в Москву!» И святотатствовал подобным образом, хотя на самом деле любил чеховские пьесы и мечтал сыграть хотя бы в одной из них.

Вдруг она стала обижаться на Кирилла, когда он долго не навещал ее. Неужели она не понимала, что тем самым лишь отталкивала Кирилла от себя, давала ему понять, что он обязан навещать ее чаще. А Кирилл не любил быть кому-то обязанным. И в результате все реже навещал ее, перестал звонить ей по телефону и посылать поздравительные открытки к праздникам…

Ну точно! Конечно же в последний раз он видел Зою Николаевну в Пушкинском музее, на собственной премьере, когда они вместе с Олегиным читали Пушкина.

На сцене Кириллу приходилось выступать редко, а потому он нервничал, чувствовал себя зажатым и неловким, часто забывал текст. Когда они с Олегиным наконец отчитали программу, Кирилл после пережитого напряжения был точно в забытьи. К нему подходили, жали ему руку, поздравляли с удачной премьерой, а он никого не узнавал, почти ничего не слышал, смотрел поверх говоривших, пожимавших и поздравлявших и силился отыскать в выходившей из зала толпе Ленку, которая, как он тогда надеялся, все-таки придет к нему на премьеру, но которая тогда все-таки не пришла.

Не узнал он и Зою Николаевну. Он и не подозревал о том, что она присутствовала в зале. «Спасибо вам за Пушкина», – сказала Зоя Николаевна, а Кирилл машинально кивнул ей в ответ и мило, но совершенно бездумно улыбнулся – эта улыбка уже тогда была у него настолько профессиональна, что почти бессознательна, – а потом повернулся к Олегину и спросил: «Володя, ты не видел моей бывшей жены?» И лишь после того, как тот ответил, сам отрываясь от поздравлявших: «Нет, я и будущей твоей жены не видел», Кирилла вдруг словно что-то кольнуло в сердце. Но сперва ему пришлось выслушать то, что хотел ему сказать директор музея, улыбнуться ему той же милой, бездумной улыбкой и лишь после удалось спросить: «Скажите, ради Бога, вы не заметили, кто до вас подходил ко мне?» Директор удивился вопросу и обиженно пожал плечами: «Не знаю, право. Какая-то пожилая женщина поблагодарила вас за Пушкина». «Зоя Николаевна!» – тут же мелькнуло в сознании Кирилла.

Он догнал Зою Николаевну, когда она уже успела получить в гардеробе пальто, одеться и выйти на улицу.

– Зоя Николаевна, дорогая, куда же вы?! – с какой-то неестественной веселостью, точно рисуясь на глазах у выходившей публики, воскликнул Кирилл.

Зоя Николаевна остановилась и обернулась.

– Едемте с нами, а? Видите ли, мы с Олегиным нижайше просим вас на маленькое застолье по случаю премьеры.

– Что вы! Зачем это? – словно испугалась Зоя Николаевна, смущенно улыбнулась, но вдруг, мгновенно оправившись от смущения, решительно заключила: – Нет, Кирилл, спасибо за приглашение, но я не пойду. Вам сейчас надо быть с вашими родными и близкими. А я помешаю… Лучше заходи как-нибудь ко мне, когда будешь посвободнее. Тогда и поговорим. И еще раз большое вам спасибо.

Зоя Николаевна повернулась и быстро пошла в сторону Кропоткинской. И что-то, наверно, было в ее повороте и походке, что остановило Кирилла и не пустило его вдогонку за старой учительницей. Больше он ее не видел.

…А ведь она и тогда не выглядела старой. «Какая-то пожилая женщина», – сказал про нее директор музея.

Кирилл отнял от щеки тампон и провел по порезу пальцем, проверяя, кровоточит ранка или уже перестала. Палец не окрасился, и Кирилл, облегченно вздохнув, выбросил ватку в мусорное ведро. Потом пошел в спальню, снял с себя халат и стал одеваться. Он уже успел надеть брюки и белую рубашку, когда снова почувствовал на щеке медленную струйку. Кирилл выругался вслух и пошел в ванную. И в ванной, стоя перед зеркалом и глядя на струйку крови, сползавшую по щеке, но не вытирая ее, вдруг подумал: «Просто, когда она тебе была нужна, ты пользовался ею в любое время суток, как будто только для тебя она и существовала на свете, чтобы выслушивать весь твой бред, в критические для тебя моменты давать советы и наставлять на путь истинный. А как только надобность в ней отпала, ты забыл о ее существовании. Вот и вся причина!.. Хотя зачем так уж, что я ей пользовался? И она мной пользовалась, по-своему. Мы оба пользовались друг другом… Слово-то какое дурацкое– „пользовались“. Нет, как там у Андре Жида? „Nous marchâmes commodément“. Точно! „Мы шли удобно“. И пока нам было удобно друг с другом, шли вместе. И разошлись каждый в свою сторону, когда стало неудобно. Главное, что никто не навязывал себя… Едва ли она хотела меня видеть. И я ее раздражал в последнее время и наверняка больше, чем она меня… И одинокой она никогда не была. Все эти стулья. Ведь кто-то на них сидел, для кого-то она их держала. Тот же самый Дима Стрельчик, который все время к ней бегал… Да нет, не может быть! Не чувствовалось в ней одиночества!.. Но откуда мне, спрашивается, было знать, что она умерла! Меня и в Москве-то не было, когда ее хоронили!..»