Борис Минаев - Мужской день Страница 7

Мы спорили и о том, какого цвета кофта у Маруси Ивановны, розовая или оранжевая, где люди честнее – в селе или в городе, с кем хуже воевать – с фашистами или американцами, что вкуснее – блины или оладьи; всего сейчас и не упомнишь...

Наши споры обычно продолжались вплоть до прихода мамы. Обычно к этому времени мы уже сидели оба красные, надутые и молчали. Ждали, что она рассудит спор.

К вечеру наши споры достигали высшей точки кипения.

– У папы знаешь какая зарплата? Тыща рублей! – кричал я.

– Да? – ехидно отвечала Маруся Ивановна. – А почему ж ты тогда на обед черепаховый суп не ешь?

– А потому что черепах не едят! Зачем я их буду есть?

– А вот и едят!

– А вот и не едят!

Когда во входной двери, наконец, поворачивался ключ, и в квартиру входила веселая мама, под потолком почти всегда висела нехорошая тишина.

Мама очень обижалась, что я спорю с Марусей Ивановной.

– Она же пожилой человек! – убеждала мама меня. – Зачем ты ее из себя выводишь? Она же нам помогает, пошла навстречу...

Я понимал маму. Каждый вечер она попадала в неловкое положение, кого-то ей приходилось обижать – или меня, или Марусю Ивановну. Но тайком от меня она сердилась и на Марусю Ивановну.

– Ну как ребенок, честное слово, – жаловалась она вечером папе. – Застрянет на одном месте, и хоть ты тресни. Вот скажи: какие пельмени вкуснее – холодные или горячие?

– Не знаю, – говорил папа.

– И ты туда же! – вздыхала мама. – Да согласись ты с ребенком один раз, он и отстанет. Ему только дай поспорить.

С каждым днем Маруся Ивановна становилась все мрачнее и мрачнее. Она старалась скорей накормить меня и уйти к себе на первый этаж.

– Если что нужно будет, спустишься в шестую квартиру, – сухо говорила она на прощанье.

Я чувствовал себя победителем. Но, увы, это была преждевременная радость.

Как-то раз Маруся Ивановна достала из холодильника рыжую луковицу, налила в стеклянную баночку холодную голубоватую воду и сунула луковицу туда.

– Это зачем? – поинтересовался я.

– Прорастет. Лучок зеленый будем есть, свежий, – стараясь сохранять спокойствие, сказала Маруся Ивановна.

Я подошел к подоконнику, на который Маруся Ивановна водрузила банку с луковицей, и стал пристально изучать ее.

Маруся Ивановна, заметно нервничая, следила за мной.

– Чего ты высматриваешь? – наконец не выдержала она. – Правильно все.

– Нет, неправильно, – торжествующе сказал я. – Ты ее наоборот посадила!

– Как это? – опешила Маруся Ивановна.

– А вот, – я вынул мокрую луковицу из банки и показал ей на беленькие волосы, с которых стекала вода. – Головой вниз. Отсюда лук-то растет!

– Ладно, – вдруг спокойно сказала Маруся Ивановна. – Может, и правда... Только ты это – унеси ее в свою комнату, спрячь куда-нибудь, чтоб мать не видела. Прорастет – с меня рубль.

– Рубль? – изумился я.

– Угу, – кивнула Маруся Ивановна. И стала разогревать борщ.

...Каждое утро я бросался к своей банке, задвинутой в угол подоконника, теребил белые отростки на голове своего Чиполлино, менял старую воду на свежую, передвигал ближе к солнцу... А на кухне у Маруси Ивановны уже через три дня из стеклянных банок победно выстрелили нежно-зеленые побеги и весело торчали на окне. Маруся Ивановна бережно отрывала по одной стрелочке, макала в соль и с аппетитным хрустом жевала.

– Ну как, – добродушно спрашивала меня Маруся Ивановна каждый день, – не пророс еще?

Я молча закрывался в своей комнате.

Однажды вечером в мою комнату зашла мама с тряпкой в руках. Она стала вытирать от пыли мой стол и вдруг заметила позорную банку.

– Ой! – расхохоталась она. – Мичурин! Что ж ты ее головой вниз посадил?

Я заплакал, побежал на кухню, сорвал все-все побеги с Маруси-Ивановны луковых банок и выкинул их в помойное ведро.

Больше я с Марусей Ивановной не спорил.

Но странное дело – очень скоро, вместо того, чтобы примириться со мной, Маруся Ивановна почти перестала заниматься моим воспитанием. Она разогревала обед и шла к себе на первый этаж, равнодушно дав мне необходимые наставления. Жизнь без споров была для нее пресной и скучной.

Банка с водой долго стояла на моем окне. Вода стала ржавой и зеленоватой одновременно. В ней плавали по виду довольно живые частицы. По сути дела, целые организмы. Я прислонялся лицом к ее закругленному стеклу и пытался понять – что же происходит там, в воде? Тут требовались настоящие рассуждения, убедительные доводы и даже споры. Но спорить уже было не с кем.

ИНТЕРЕСНЫЙ ЖОРА НУДЕЛЬ

Кроме нас, в нашем доме жила еще одна «интеллигентная семья», как говорила мама. Или – «еще одни евреи», как говорил папа.

Мама и папа никак не могли прийти к компромиссу по этому, казалось бы, незначительному вопросу.

– Ну при чем тут «евреи»? – возмущалась мама. – Жора Нудель интересный человек, кандидат наук, умница, филолог...

– Филолух, – вставлял папа.

– Сима, ну я тебя прошу! – кричала мама. – Ты мне действуешь на нервы! Давай не будем при ребенке поднимать национальный вопрос!

– Давай не будем, – соглашался папа. – Все равно не поднимем, он тяжелый.

Короче говоря, папу злило, что при встречах с соседями (то есть с нами) Нудель начинал много говорить о прочитанных книгах, делиться театральными впечатлениями, лезть в политику и вообще нести разную ахинею. Папа считал, что он не умеет нормально общаться.

– Этот Нудель как занудит! – жаловался он маме. – У меня зубы начинают болеть!

К тому же папе было немножко стыдно, что он на своей работе так мало читает и не следит за культурой.

Итак, в субботу (или в пятницу вечером) мама просила нас с папой надеть чистые рубашки, брала тортик, и мы отправлялись этажом выше, чтобы провести там мучительные два часа.

Дело в том, что я был тоже не в восторге от этих посещений – меня почему-то сажали за детский стол с Танькой Нудель и требовали, чтобы я ее развлекал. Но как я мог ее развлечь, если она была на два года младше! И к тому же все время лезла во взрослые разговоры!

– Ну проходите, проходите, – встречала нас большая и добрая тетя Лена и, заметив мамин тортик из кулинарии, возмущенно всплескивала руками:

– Марина, ну что вы! Я же испекла печенье с цукатами!

– Я знаю, что Танечка любит тортик! – упрямо возражала мама.

– Ей тортик совершенно ни к чему! – встревал папа-Нудель. – А то станет, как ее мать, жиртрестом.

Тетя Лена начинала дико хохотать и краснеть. Дядя Жора называл тетю Лену «жиртрестом» постоянно, к месту и не к месту. Папу это злило.

– И как она его терпит! – возмущался он дома, вернувшись от Нуделей. – Это же ужас какой-то: жиртрест, жиртрест! Взяла бы и врезала один раз по толстой морде. Сам-то тоже не худенький...

– Все друг друга как-нибудь называют. Я тебя – Сима. Ты меня – мамасик. Что тут плохого? Легкая семейная эротика.

Папа дико хохотал и хватался за голову:

– Какая эротика: называть женщину жиртрестом! И вообще, мне неприятно, когда подчеркивают физические недостатки!..

Маме быстро надоедал этот спор.

– Послушай, Сима! – тихо и внятно говорила она. – У тебя со всеми хорошие отношения. С сантехником Колей у тебя хорошие отношения, хотя он алкаш и вымогатель. С соседями слева у тебя хорошие отношения, хотя они жмоты и крохоборы. С дворничихой у тебя хорошие отношения, хотя она поднимает пыль под окнами. С любыми мужиками у тебя хорошие отношения, хотя от них разит за версту перегаром и кроме слова из трех букв они ничего не понимают. Почему у тебя с единственным приличным человеком в нашем доме не могут быть хорошие отношения?

– Ну не знаю! – кричал папа. – Я не знаю, почему! Он чокнутый зануда, и я чокнутый зануда! Ну как мы можем друг другу понравиться?

– Ты ему, между прочим, даже очень нравишься! – обиженно отрезала мама и заканчивала неприятный разговор обычным для себя способом – шла на кухню мыть посуду или переставлять кастрюли с места на место.

– Да я же не возражаю! Давай принесем им в следующий раз два тортика! Давай пригласим их к себе! Но полюбить их так же страстно, как тебя, я не могу! Прости!

– Не прощу! – упрямо говорила мама и закрывала на кухню дверь, включала радио, а потом все-таки выбегала и говорила последнюю трагическую реплику: – И вообще не надо передергивать! О какой любви тут идет речь? Речь идет о нормальных добрососедских отношениях! Понятно?

Она убегала обратно на кухню, и в квартире на некоторое время воцарялась нехорошая тишина.

Примерно в эту эпоху дружбы с Нуделями нам поставили телефон. Мама любила по нему разговаривать. Ее поначалу так увлекало это занятие – разговаривать из дома по телефону – что она ничего не замечала вокруг. Например, она не замечала меня.

– Ну конечно, конечно, – говорила она своей подружке каким-то придушенным голосом. – Я тебе про это и говорю. Интеллигентная семья! Жена у него тоже преподаватель. Да я не знаю, чего. Русского языка, что ли. Ну я забыла. Он кто? – филолог. Ну что значит «в каком смысле» – литература, русский язык. Диссертацию по Пушкину защитил. Ну настоящий филолог, я же тебе говорю, статьи пишет, скоро кафедру займет, наверное. Но не в этом дело. У него вообще очень широкий круг знакомств. Вот знаешь, есть такой актер, Лев Овалов? Да нет, не писатель, а актер... Ну ты знаешь! Он еще рассказы Бунина по телевизору читает. Такое лицо у него интересное. Он у них бывает дома. Они друзья, одноклассники, что ли, я не поняла. Потом у него всюду связи. В МГУ связи, в театре Маяковского связи. Ну конечно! Я и хочу подружиться! Приятные люди, не то что наши соседи с фабрики. Кубыть-мабыть. Рабочий класс! Я тебе про это и говорю. Смотреть неприятно. Нет, как мужчина он неинтересный. Такой знаешь... тюфяк. Она – хорошая, добрая женщина. Он ее жиртрестом зовет. При всех. Ну а что? Ну он не делает из этого проблему!