Фред Стюарт - Век Страница 7

С другой стороны, Элис не могла не восхищаться подругой. Какими бы ни были мотивы Сильвии, она отдавала новой работе всю себя. Убедившись в способностях Франко, она на следующий же день превратила маленькую комнатку на первом этаже виллы в подобие школьного класса. Княгиня освободила Франко от обязанностей садовника и ежедневно, по два часа утром и после полудня, занималась с ним. По дому поползли слухи, но Сильвия либо их не слышала, либо не обращала на них внимания. На третий день после начала занятий она, светясь от радости, сообщила Элис за ужином, что Франко делает заметные успехи: выучив алфавит, он уже взялся за простые предложения. Сильвия добавила, что не просто удовлетворена, но и поражена способностями ученика.

— Да, я вижу, — сказала Элис, — но, не желая охладить твой энтузиазм, не могу не спросить: ты подумала о последствиях?

— Каких последствиях?

— Для Франко, к примеру. Ты взяла этого садовника в дом, посадила за парту, учишь читать — очень хорошо. Но что потом?

Сильвия пригубила шампанское и ответила:

— Потом он, как минимум, научится читать и будет знать намного больше, чем раньше. Это уже неплохо.

— Но захочет ли он вернуться к обязанностям садовника? Сомневаюсь. Из твоего рассказа можно заключить, что Франко в Сан-Себастьяно своего рода отверженный. Что ждет этого юношу, когда он окончит начальную школу дель Аква?

Княгиня улыбнулась:

— Ты подала мне неплохую мысль. Пожалуй, закажу вывеску и повешу ее на дверь классной комнаты.

— Ты не ответила на мой вопрос.

— Только потому, что не могу ответить. Я не знаю, что будет с Франко, но сейчас мне все равно. Уча его грамоте, я счастлива как никогда, ему же единственный раз в жизни представилась возможность учиться. Он тоже это понимает, он далеко не глуп. Кто знает, что будет дальше? По крайней мере я протянула Франко руку помощи. Если бы люди думали обо всех возможных последствиях своих поступков, вряд ли бы кто-то вообще решился действовать. Половину добрых дел в жизни начинаешь по внезапному озарению.

— Но какие последствия это будет иметь для тебя самой? — продолжала Элис настойчиво. — Возможно, я вмешиваюсь не в свое дело, но…

Она замолчала, Сильвия посмотрела на нее.

— Пошли сплетни? — спросила она. — Ведь ты именно об этом хочешь мне сказать?

— Не знаю, но людям говорить не запретишь.

— Пусть их. Здесь не о чем говорить.

— Твой муж может думать иначе.

— Возможно.

По холодному тону Сильвии Элис поняла, что зашла слишком далеко. Но она не могла избавиться от ощущения, что ящик Пандоры уже распахнут.

На следующее утро Элис увидела выходившего из конюшни Витторио — не в ливрее, а в рваной рубашке и грязных штанах, с ведром в руках. Заметив американку, он замер.

— Доброе утро, — сказала Элис, опуская свой белый зонтик.

— Доброе утро, синьора.

Она остановилась под деревом, с улыбкой глядя на мальчика и думая о том, что из всех людей, имевших отношение к маленькой драме, которая разворачивалась на вилле, младший брат Франко выглядел самым озабоченным.

— Что ты делаешь, Витторио?

Мальчик взглянул на ведро и судорожно сглотнул:

— Э… Чищу конюшни, синьора.

Тут до Элис дошло, что находится в ведре.

— О, тогда иди опорожни ведро и возвращайся — мы с тобой немножко поболтаем.

Мальчик поспешно ушел за конюшню. Элис присела на кованую железную скамью под деревом и с восхищением оглядела парк, погруженный в тишину и покой фантастически прекрасного утра. Как отличался этот сицилийский пейзаж от того, к чему она привыкла в родном и любимом Нью-Йорке! Отец Элис — известный адвокат, потом судья. Детство Элис было вполне обычным для женщин ее времени и класса: французская гувернантка, с которой Элис изучила язык Вольтера, на всю жизнь полюбив все французское, потом занятия в привилегированной школе мисс Добсен на Восточной Тридцать пятой улице, летний отдых в лесах Кэтскилза, зимы в уютном семейном особняке на Медисон-сквер, широкий круг родственников и друзей. Что касается юности, то последующие поколения, вероятно, нашли бы жизнь Элис в ту пору слишком замкнутой, но сама она с удовольствием вспоминала свою юность: любящие родители, двое обожаемых старших братьев, слуги, куча денег, уверенность в будущем. Единственным минусом или, если хотите, иронией судьбы было то, что воспитанная для супружества и материнства, выданная замуж — удачно, хотя и не по страсти. — Элис оказалась бесплодной. Как туманно объяснили врачи, причина крылась в дисфункции фаллопиевых труб. Что это такое, Элис не знала, поскольку в женской анатомии разбиралась еще меньше, чем в мужской. Но известие, что у нее никогда не будет детей, стало самым страшным ударом в ее благополучном существовании. Сильная духом, Элис вынесла его, но жизнь потеряла для нее всякий смысл.

— Синьора?

Она повернулась к Витторио. Он уже отнес пустое ведро обратно в конюшню и теперь стоял в нескольких футах от Элис, как всегда, с неуверенным видом, словно побаивался иностранки.

— Итак, — с улыбкой произнесла Элис, оперевшись на ручку зонтика, сделанную из слоновой кости, — что ты думаешь об учебе своего брата?

— Я думаю, — начал было мальчик. «Он очень застенчив, — решила Элис, — но это не его вина». — Я думаю, это хорошо.

— Хорошо? Да, пожалуй. А ты сам, Витторио? Не хочешь ли и ты научиться писать и читать?

Он важно кивнул. «Господи, — подумала она, — он восхитителен!»

— Когда выучишься грамоте, — продолжала Элис, — кем ты хочешь стать?

— Американцем.

Сказанное просто, это слово вызвало в Элис сложное чувство. Как ей повезло родиться там, где она родилась, и как не повезло этому хорошенькому мальчику, появившемуся на свет на Сицилии.

Позднее она поняла, что именно тогда в ее сознании зародилась та мысль.

Глава 2

Вечером 17 февраля 1880 года российский император Александр II устроил прием в честь принца Болгарского. Приглашенные в ожидании обеда собрались в Малахитовом зале Зимнего дворца. Среди них был и итальянский посол князь Джанкарло дель Аква, которого выделяла из толпы не только незаурядная внешность и прекрасно сидевший фрак, но и орден Благовещенья с цепью на шею, пожалованный год назад королем Италии, после чего члены королевской семьи начали называть князя «кузен» (это считалось большой честью), а также бриллиантовая звезда Орлова, которой наградил Джанкарло царь.

Дель Аква разговаривал с одной из великих княгинь, когда гостей пригласили обедать. Толпа двинулась в парадную столовую через бесконечную анфиладу залов огромного дворца, выходившего окнами на покрытую льдом Неву.

Царь уже собирался войти, когда французский посол что-то спросил у него. Гости остановились, ожидая, пока царь и посол закончат свою краткую беседу вполголоса.

Вдруг страшный взрыв сорвал с петель двери столовой.

Гости с криками заметались в поисках укрытия, а из столовой повалил черный дым.

Когда он рассеялся, все увидели, что комната полностью разрушена. Кроме того, от взрыва погибло сорок финских гвардейцев и несколько лакеев, находившихся в помещении ниже этажом. Это плотник Халтурин[9], один из основателей московского союза рабочих, пронес в цокольный этаж дворца огромное количество взрывчатки, чтобы уничтожить императорскую семью, и только случайная фраза французского посланника помешала осуществлению его плана.

На следующее утро Джанкарло, решив, что пора немного отдохнуть от Санкт-Петербурга, сообщил жене и своему королю — в обратном порядке, конечно, — о намерении провести месяц на Сицилии для поправки здоровья. Его побудило к этому не только потрясение от соприкосновения со смертельной опасностью во время взрыва, но и тоска по очаровательной Сильвии, оказавшаяся сильнее, чем князь ожидал.

Кроме того, некоторые фразы в письмах жены начали вызывать у него беспокойство.

А князь дель Аква не любил, когда его что-то беспокоило.

Дон Паскуале Барраба, капо мафии Монреале, был одним из самых могущественных людей Сицилии. Монреале находился на холмах выше Палермо, поэтому дон Паскуале контролировал горные источники, имевшие большое значение для всех. Он мог бы в буквальном смысле перекрыть воду, поступавшую на фруктовые плантации ниже Монреале, если бы владельцы отказались платить ему годовую дань. Более того, дороги из внутренних районов острова в Палермо проходили через Монреале, и дон Паскуале мог бы распорядиться задержать там всю сельскохозяйственную продукцию, поступавшую в главный город острова, если бы граф Склафани, мэр Палермо, перестал отдавать ему определенную долю городских налогов. Конечно, граф Склафани и думать не смел о подобном шаге, ведь сотрудничество с мафией, чьи банды сицилийцы называли «cosche», стало неотъемлемой частью здешнего образа жизни. Плату «cosche» называли «pizzo», что на сицилийском диалекте означало «птичий клюв», а выражение «fari vagnari u pizzu» переводилось как «смочить клюв», то есть дать взятку. Взятка являлась своего рода смазкой, позволявшей механизму сицилийского общества работать без помех. Ее альтернативой было насилие — либо против личности, либо против общества. Веками сицилийцы прибегали к насилию как наиболее действенному средству восстановления справедливости. Кое-кто говорил, что это следствие завоевания Сицилии арабами, другие утверждали, что из-за потока иностранных завоевателей, много веков подряд один за другим нападавших на остров, Сицилия так и осталась без сколько-нибудь эффективной системы правопорядка. Третьи винили страшную сицилийскую нищету, которая толкала людей к бандитизму и в конечном счете к кровопролитию. Какова бы ни была причина, на Сицилии насилие не только стало нормой жизни, но и почиталось. Даже так называемые «уважаемые люди» поддерживали в окружающих почтение к себе с помощью террора и убийств.