Эрик-Эмманюэль Шмитт - Когда я был произведением искусства Страница 7

— Я не могу пойти на это. Это уж слишком. Я не смогу симулировать смерть, если моя мать разрыдается надо мной.

— Ну-ну, мой юный друг! А я-то думал, что вы решились?

— Да, я решился. Но мы не договаривались, что я буду играть эту комедию.

— Вам не придется играть комедию, поскольку вы будете спать спокойным сном.

Не успел я осознать смысл последних слов, как доктор Фише накрыл мое лицо мокрой повязкой, которая погрузила меня в полное забытье.

Что проходило вокруг меня? Сколько времени это длилось? От каких слез, каких криков, от каких рыданий избавил меня сон? Я никогда не узнаю об этом.

Я пришел в себя в душе морга, придерживаемый с двух сторон Фише и Зевсом-Питером-Ламой, которые мочалками старательно смывали с меня грим утопленника.

Однако я не сразу обрел голос. Мне пришлось дождаться возвращения в Омбрилик, чтобы окончательно воскреснуть.

— Ну что? — поинтересовался я, с трудом открывая рот, который, казалось, был сделан из картона.

— Вы умерли, и ваше тело опознано. Ваши родители вели себя весьма достойно.

— Вот как… А мои братья?

— Они довольствовались кратковременными рыданиями у входа в морг. Кстати, там сразу же собралась порядочная толпа народа.

— Они, правда, плакали?

— Ну а как, по-вашему, ведут себя в подобном случае?

Он зажег две сигареты, — по одной в каждую руку, — и сделал несколько заученных движений, от чего голубоватый дымок закружился вокруг него.

— Идемте со мной. Вам необходима прогулка в Матрицию.

Я последовал за ним без всяких объяснений, так как с Зевсом-Питером лучшим способом получить ответ был отказ от всяких вопросов.

На третьем подземном уровне виллы, при мягком свете, исходящем от огромных перламутровых ракушек, я увидел круглый бассейн с мягкими пологими краями, вмонтированными в эластичный материал розового цвета, напоминающий человеческую кожу. Мутноватая вода пузырилась у наших ног.

— Нырнем в Матрицию.

Матриция — имя, которым назвал мой Благодетель свой подземный бассейн. Температура воды, в буквальном смысле напоминающей парное молоко, составляла тридцать шесть градусов — ровно, как температура тела человека. Странная музыка, сотканная из разных звуков, — задыхающихся вскриков, пульсирующей крови, идущего из глубины горла женского смеха, — доносилась непонятно откуда. В лишенном малейшего дуновения воздухе витал чувственный запах свежескошенного сена.

Едва окунувшись в эту огромную теплую ванну, я испытал такое блаженство, что тотчас же погрузился в счастливый сон.

Я проснулся другим человеком. Дремота, которая завладела мною, стала настоящей границей между моим прошлым и открывавшимся будущим. Меня, казалось, пропустили через сито, которое отделяло одну часть моей жизни от другой.

Моего Благодетеля, уже покинувшего бассейн, массировал плотный стройный атлет, чья кожа трещала под мускулами, хотя было что-то в этой вроде бы стопроцентно мужской фигуре нечто неуловимо женское, — возможно, из-за безупречно гладкой, без единого волоска кожи, смазанной маслом и нежно переливавшейся на свету. Зевс, который мог подставить под эти мощные руки лишь свое костлявое тело, тем не менее кряхтел от удовольствия.

И когда мы после принимали холодный душ, он шепнул мне на ухо:

— А что, если нам отправиться на ваши похороны?

Мне никогда не позабыть день своих похорон. Я увидел на них больше народа, чем за всю прожитую жизнь. На небольшом кладбище топталось, наверное, около тысячи человек, которые пришли проститься со мной. Оцепив кладбище, силы правопорядка были вынуждены установить ограждения, чтобы сдержать накатывавшиеся волны зевак. То там, то здесь из толпы торчали камеры, микрофоны, вспыхивали вспышки фотоаппаратов — видно, мой уход из жизни вызвал неподдельный интерес у средств массовой информации.

Когда я, законспирированный в парике и широких солнцезащитных очках, вышел из лимузина Зевса-Питера-Ламы и обнаружил размах траурной церемонии, то даже засомневался, не ложный ли диагноз поставил я своему существованию: неужели безобразный юнец, пусть даже почивший, мог собрать такую толпу народа? Может, я заблуждался на свой счет? Эти заплаканные мордашки юных девиц, эти жадные на интервью журналисты, эта сдержанная скорбь нотариусов — все это ради меня, который считал себя заметным не более прозрачного стекла…

— Может, мне не следовало умирать? — шепнул я на ухо Зевсу-Питеру-Ламе.

Он улыбнулся, и тотчас же выстрелила очередь вспышек.

Предоставив фотографам достаточно времени для работы, он тихо ответил:

— Слишком поздно. И терпение, мой друг, терпение. Тебя впереди еще ждут сюрпризы.

Он протянул свой пригласительный на траурную церемонию церберам, сторожившим у входа, и мы прошли на территорию кладбища. Детский хор из моей школы, облепив мавзолей, пел жалобные гимны. Четыре книги для записи соболезнований ждали, открытые на столе, письменных свидетельств о добрых чувствах к покойному. Достойно скорбящие люди один за другим подходили к столу, спеша оставить несколько строк скорби.

Проходя мимо, я не мог удержаться от соблазна заглянуть в одну из книг для записи соболезнований. Я не верил своим глазам. «Он был еще прекраснее своих братьев, так как не знал об этом», «Словно ангел или падающая звезда, словно все, что источает благодать, он промелькнул всего лишь на мгновение перед нами», «В память о нашем маленьком принце», «Я любила его настоящей любовью, но он меня не замечал. Агата», «Ты навсегда останешься великолепным и навсегда — недостижимым. Ирен», «Никто не сможет заменить тебя в наших сердцах. Кристиан». Мне не только были незнакомы имена подписывающих соболезнования людей, но я даже ни на мгновение не мог представить, что в отношении моей персоны могут звучать такие формулировки. Полное потрясение.

Никогда ранее я так не тревожился за свое умственное здоровье, как в день моих похорон. В то время как согни незнакомых и малознакомых личностей, в равнодушном лицемерии которых я был уверен на все сто, яростно сокрушались по поводу моей кончины, мои родители, в чьем горе я вряд ли мог сомневаться, похоже, были единственными, кто не участвовал во всеобщем плаче. Прислонившись друг к дружке, они стояли в стороне и, казалось, с враждебным видом наблюдали за проявлениями всемирной скорби; они еле протягивали бесчувственные руки подходившим с соболезнованиями и избегали взглядов тех, кто пускался в панегирики.

Одни мои братья вели себя именно так, как я и представлял. Уединившись на возведенной наспех площадке, они в окружении гримеров обсуждали со своими стилистами оттенки черного для костюмов, которые должны были надеть для фотосъемки.

Вдруг фотограф истошно закричал, что свет для съемки теперь самый идеальный.

— К могиле, быстро, к могиле!

Мои братья в сопровождении всей технической команды рассекали толпу, пробиваясь к мраморному надгробью.

Я устремился вслед за ними: мне хотелось взглянуть на него. То, что я обнаружил, повергло меня в еще большее потрясение.

Там, как положено, стояло мое имя, даты моего рождения и смерти, но был еще и портрет. Под портретом были высечены слова братьев: «Нашему братишке, который был еще прекраснее, чем мы. Вечная память». Я узнал фотографию: на ней было изображено не мое лицо, а портрет одного из близнецов в возрасте пятнадцати лет.

Хлопнув меня по плечу, Зевс-Питер-Лама протянул мне стопку иллюстрированных журналов. Обложки на разные лады склоняли одну и ту же ложь: «Судьба раненого лебедя. Самый младший из семейства Фирелли, еще более обворожительный, чем его старшие братья, пожелал отправиться навстречу ангелам, на которых он был так похож».

С плачем я припал к груди Зевса-Питера-Ламы. Окружающие, верно, считали, что я заразился всеобщей скорбью. Никто не мог даже представить, что я рыдал от бешенства.

— Сволочи! Они украли у меня жизнь. Он украли у меня и смерть. Они даже украли мой образ.

— Нашей лучшей местью станет то, чем мы сейчас займемся, не так ли? — заговорщически подмигнул Зевс-Питер-Лама.

Напоминание о нашем замысле вновь придало мне силы.

— Вы правы. Отправимся сейчас же.

Нисколько не церемонясь, я расталкивал по пути этих клоунов, этих марионеток, кто по неведению, кто осознанно, оплакивал свершавшееся здесь мошенничество. Уже у кладбищенских ворот я бросил последний взгляд на своих родителей, чье поведение вдруг показалось мне наиболее достойным.

— Прочь сожаления, — сказал мне Зевс, потянув за рукав. — За работу.

Таким было мое последнее воспоминание о мире, который я покидал.

Столы для завтрака накрыли на южной террасе. Все прекрасные гостьи Омбрилика собрались вместе, чтобы за столом в убранстве серебряной посуды посоревноваться в ненависти друг к другу. В ожидании хозяина виллы они листали журналы, которые взахлеб рассказывали о моих похоронах. Краем глаза я просматривал переворачивавшиеся передо мной страницы. Зная, что в качестве мертвеца меня нет, я с любопытством искал фотографии, где я запечатлен живым — в парике и темных очках; наконец я нашел себя запечатленным со спины, когда прижимался к утешавшему меня Зевсу-Питеру-Ламе; тот скорчил для папарацци сочувствующую гримасу, профессионально приоткрыв два ряда драгоценных камней, чтобы быть уверенным в качестве своей будущей фотографии. На другой странице рок-звезда, известный тем, что имплантировал себе волосы, объявлял, что посвящает мне песню «Ангел прошел среди нас», а один из кинопродюсеров предложил моим братьям сняться в фильме, повествующем об истории нашей семьи, однако те, снедаемые огромным горем, сообщали, что они могут дать положительный ответ только по истечении достойного по времени траура.