Маргерит Дюрас - Модерато кантабиле Страница 7

— Спали вы или бодрствовали, одетая или совсем нагишом, все эти мужчины, проходя мимо ваших окон, оставались за пределами вашего существования.

Анна Дэбаред встрепенулась как-то виновато и неожиданно стушевалась.

— Не стоит так говорить, — возразила она, — я ведь помню, всякое бывает…

— Да, верно, всякое бывает.

Теперь она уже ни на мгновение не отрывала взгляда от его рта — единственного, что еще освещал последний свет уходящего дня.

— Издалека, весь такой закрытый, прямо у моря, в самом красивом квартале города, этот ваш сад, он кажется совсем другим. В июне прошлого года — через пару дней будет уже год — вы стояли лицом к нему, у входа в дом, встречая нас — тех, кто работает на литейных заводах. На груди, полуобнаженной, был приколот белый цветок магнолии. Меня зовут Шовен.

Она снова принимает свою обычную позу, облокотившись на стол и приблизив к нему лицо. Взгляд блуждающий — выпитое уже дает о себе знать.

— Я знала об этом. И еще что вы без всякого объяснения, без всяких причин уволились с литейного завода, но что вам все равно скоро придется снова вернуться туда, вы ведь так и не нашли себе в городе никакой другой работы.

— Расскажите мне что-нибудь еще. Скоро я уже ни о чем вас больше не попрошу.

И Анна Дэбаред старательно, почти как школьница, принялась пересказывать урок, который так никогда и не выучила:

— Когда я появилась в этом доме, эти бирючины[1] уже росли там. Их было много. Когда приближалась гроза, они скрежетали, скрипели, точно стальные. Привыкнуть к этому было все равно что… понимаете, это было все равно что слышать биение собственного сердца. Но я привыкла. А то, что вы рассказывали об этой женщине… это все неправда, будто ее видели такой пьяной, что она и на ногах не держалась, в барах квартала, что вокруг арсенала.

Снова завыл гудок, бесстрастный и неотвратимый, заглушая весь город. Хозяйка посмотрела на часы, отложила свое красное вязанье. Шовен заговорил так спокойно, будто ничего не услышал:

— Много женщин уже жило в этом доме, и все они слышали скрип бирючин вместо биения собственного сердца. Эти бирючины и тогда уже были там.

Все они умерли у себя в спальне, за этим буком, который, что бы вы там ни говорили, теперь уже больше не растет.

— Но ведь неправда и то, что вы говорили мне об этой женщине, будто она каждый вечер напивалась до бесчувствия.

— Да, и это тоже неправда. На ведь дом такой огромный. Он занимает сотни квадратных метров. И он такой старый, что можно поверить во что угодно. Должно быть, порой там бывает очень страшно.

Ее охватило знакомое волнение, она закрыла глаза. Хозяйка поднялась с места, захлопотала, ополоснула бокалы.

— Ну же, поговорите со мной скорее. Придумайте что-нибудь.

Она сделала над собой усилие, заговорила, голос ее прозвучал почти громко в тиши еще пустынного кафе:

— Надо жить в городе где нет деревьев деревья стонут когда дует ветер здесь он дует всегда-всегда кроме двух дней в году на вашем месте я бы уехала отсюда я бы ни за что не осталась тут все птицы или почти все птицы морские их находят издыхающими после бури когда кончается буря и деревья больше не стонут тогда стонут они на песчаном берегу будто им перерезали глотки и дети не могут спать нет-нет я уеду отсюда.

Она замолкла, глаза все еще зажмурены от ужаса. Он не сводит с нее невыразимо пристального взгляда.

— Кто знает, — произносит он, — может, мы оба с вами ошиблись, а вдруг желание убить ее возникло у него очень скоро, почти сразу после того, как он увидел ее впервые. Расскажите мне что-нибудь еще.

У нее не получилось. Руки снова задрожали, но уже по другой причине — не из страха или волнения, какие вселяло в нее любое упоминание о ее нынешней жизни. Тогда вместо нее заговорил он — голосом, снова обретшим невозмутимое спокойствие:

— Да, что правда, то правда, ветер в этом городе затихает так редко, что всякий раз кажется, будто задыхаешься. Я тоже замечал.

Анна Дэбаред не слушала.

— Даже мертвая, — проговорила, — она все еще улыбалась от счастья.

С улицы донеслись крики и смех детей, которые радовались вечеру, как радуются рассвету. Откуда-то с южной части города донеслись другие крики — взрослых, радующихся свободе, — сменившие глухое жужжание литейных заводов.

— Морской ветер всегда возвращается, — усталым голосом сказала Анца Дэбаред, — всегда, и не знаю, замечали ли вы, но всякий раз по-другому, порой внезапно, особенно на закате, иногда, наоборот, медленно-премедленно, но это бывает только в очень жаркую погоду и всегда на исходе ночи, часам к четырем утра, на рассвете. Бирючины стонут, понимаете, вот откуда я это знаю.

— Вы знаете все об одном-единственном саде, который почти ничем не отличается от других парков Морского бульвара. Когда летом начинают стонать бирючины, вы затворяете свое окно, чтобы не слышать этих стонов, раздевшись донага из-за жары.

— Я бы выпила еще вина, — попросила Анна Дэбаред, — мне все время хочется еще и еще…

Он заказал вина.

— Вот уже минут десять, как прогудело, — предупредила хозяйка, подавая им вино.

Появился первый посетитель, пропустил у стойки бокал того же самого вина.

— В левом углу сада, прямо у решетки, — вполголоса продолжала Анна Дэбаред, — на северной стороне, растет пурпурный американский бук, понятия не имею, как он туда попал…

Посетитель у стойки узнает Шовена, кивает ему чуть смущенно. Шовен даже не замечает.

— Расскажите мне что-нибудь еще, — просит Шовен, — не важно что, все, что придет в голову.

Появился малыш — взлохмаченный, он с трудом переводит дух. Улицы, выходящие на этот отрезок набережной, оглашаются шагами спешащих людей.

— Мама! — зовет мальчик.

— Она сейчас уйдет, — отвечает ему Шовен, — совсем скоро, минут через десять.

Посетитель у стойки попытался погладить малыша по голове, когда тот проходил мимо, но он увернулся и убежал, словно дикий зверек.

— Однажды, — проговорила Анна Дэбаред, — у меня появился вот этот ребенок.

В кафе вошли с десяток рабочих. Некоторые из них узнали Шовена. Шовен по-прежнему не замечал их присутствия.

— Порой, — продолжила Анна Дэбаред, — когда этот ребенок спит, я выхожу из дому и гуляю по саду.

Подхожу к решетке, гляжу на бульвар. Вечерами он такой тихий, особенно зимой. Летом там время от времени проходят парочки взад-вперед, обнявшись, вот и все. Этот дом выбрали потому, что он такой тихий, самый тихий во всем городе. Мне пора идти.

Шовен откинулся на спинку стула, задумался.

— Вы приближаетесь к ограде парка, потом уходите прочь, потом бродите по дому, потом снова возвращаетесь к ограде. Там, наверху, спит ваш ребенок. Вы никогда не кричали. Никогда.

Не отвечая, она застегнула жакет. Он помог ей. Она встала и, снова замешкавшись, осталась там, у стола, по ту же сторону, где сидела, невидящим взглядом прикованная к людям у стойки. Кое-кто из них узнал Шовена и помахал ему, пытаясь привлечь его внимание, но тщетно. Взгляд его был устремлен к набережной.

Анна Дэбаред наконец-то очнулась от оцепенения.

— Я пошла, — проговорила она.

— До завтра.

Он проводил ее до двери. В кафе входили все новые посетители, группами, торопливо. Вслед за ними появился мальчик. Подбежал к матери, взял за руку и решительно потащил за собой. Она последовала за ним.

Он рассказывал ей, что завел себе нового приятеля, не удивляясь, что она ему не отвечает. У пустынного пляжа — было позднее, чем накануне, — малыш остановился, чтобы посмотреть на бившиеся о берег волны, довольно сильные в тот вечер. Потом снова отправился в путь.

— Ну, пошли же.

Она не спускала с него глаз и тут же послушно последовала за ним.

— Как ты медленно идешь, — захныкал он, — а я уже замерз!

— Я не могу быстрей.

Она прибавила шагу, как только смогла. Ночь, усталость и детство заставили его прижаться к ней, своей матери, так они и зашагали обнявшись. Она плохо видела вдалеке, потому что была пьяна, и старалась не глядеть в сторону конца Морского бульвара, дабы не пасть духом при виде долгого пути, который им предстояло преодолеть.

V

— Так не забудь же, — напомнила Анна Дэбаред, — это значит, умеренно и певуче.

— Умеренно и певуче, — послушно повторил мальчик.

По мере того как лестница поднималась все выше и выше, в небе со стороны южной окраины города вырастали подъемные краны, все, как один, производя совершенно одинаковые движения, хотя из-за разного ритма то и дело перекрещивались друг с другом.

— Я не хочу, чтобы тебя снова ругали, иначе я умру.

— Мне тоже неохота. Умеренно и певуче. Мимо окна последнего этажа проплывает сочащийся влажным песком гигантский ковш — зубы оголодавшего зверя смыкаются вокруг жертвы.