И. Грекова - Свежо предание Страница 7

Когда Володька Жуков на переменке опять крикнул ему «жид», у Кости так и чесались руки его оттузить, но он сказал: «Приходи ко мне в гости». Вид у него был не очень гостеприимный.

— К тебе? — переспросил Володька.

— К нам. Мама велела тебя пригласить. Сегодня вечером приходи.

— Очень мне нужно, — сказал Володька. — Чего я у вас не видал?

Но все-таки вечером он пришел. Костя отворил дверь. Володька вошел и мялся. В школе он был бойкий, шкодливый паренек, а здесь почему-то робел. И зачем он только пришел?..

Костя был, как хозяин, приветлив:

— Ну-ну, раздевайся.

Он сам снял с Володьки кожушок — предмет зависти всего класса, — повесил, шапку взял из рук и положил на подзеркальник.

Тут вышла маленькая кудрявая женщина, ростом немного повыше Кости, улыбнулась голубыми зубками и картаво сказала: «Здравствуйте». Это она его на «вы»? Чудно!

Сопя и смущаясь, он прошел в комнату. Она показалась ему странной. Неужели они здесь живут? Нет занавесок на окнах. Нет кровати. Нет картин, фотографий, только один Ленин над письменным столом. Стенные часы, высокие, не висят — стоят на полу, вроде башни. И не идут: сейчас вечер, а на них — половина второго, маятник не качается. А на письменном столе, на подоконнике, на стульях — книги, книги, навалом. А буфета нет. Где же у них посуда? Может, у них и посуды нет?

Посуда у них оказалась. Костина мать вынула ее из фанерной тумбочки — несколько обмызганных чашек, блюдца, ложки, один ножик — и стала на стол накрывать. Костя помогал, уронил блюдечко, разбил — она только засмеялась. Вместо блюдца пришлось поставить глубокую тарелку. Костя с матерью потешались, глядя, как смешно и сиротливо стояла синяя чашка на белой тарелке, и «для утешения» положили к ней, вместо чайной, столовую ложку, но и этого им показалось мало — дали разливательную, «половник». «Чур, я буду пить из этой чашки!» — завопил Костя. Володька молчал и думал: «А у нас сервиз». И в самом деле, у них дома был чайный сервиз — двенадцать тоненьких, бледных фарфоровых чашек с фиалками, с золотым ободком, и среди них чайник — важный, как учитель. Сервиз стоял в «горке» и подавался только самым почетным гостям. Володю с сестренкой тогда угоняли спать.

Сели за стол. Костина мама внесла целое блюдо теплых, только что испеченных булочек. Булочки — так себе, темноватые, не из лучшей муки, дома у Володьки таких не подавали, гостям особенно. Но Костина мать предупредила: «Кусайте осторожнее, в каждой булочке — сюрприз!» Володька куснул булочку— в ней оказался запечен карандаш на золотой цепочке. Взял другую — в ней перышко! Костя тоже взял две булочки и нашел в одной — крохотную бутылочку, в другой — ключик. «От чего ключик?» — закричал Костя. «От счастья», — как-то загадочно ответила мать. Володька подумал: «А у меня карандашик, это лучше, чем ключик какой-то, от чего, непонятно». Ему хотелось взять еще булочку и посмотреть, что в ней будет. Костина мать, видно, заметила и дала ему третью. Он ее есть не стал (невкусно), а только разломил и вынул крохотную куколку, в полмизинца ростом стесняясь, положил на стол, сказал басом: «Сестренке снесу», — и заторопился домой. «Нет, мы тебя еще не пустим, — сказала Костина мать, — а для сестренки я тебе дам еще две — нет, три булочки!» — сама пошла в переднюю и сунула в карманы кожушка по булочке, третья не помещалась, она ее положила в шапку. «Нет, она все-таки ничего, — думал Володька, — хотя и странная».

Вернувшись в комнату, они стали играть в какие-то глупые игры. Володьке даже нравилось, но он чувствовал, что глупо. Они завязывали кому-нибудь глаза, катали его по дивану, как мешок, потом он должен был встать и показать пальцем, где дверь, где окно (смеху было, когда ошибался!). Потом они переставили все вещи, из стола сделали дом, из табуретки — собачью удку. Туда влез Костя, согнулся в ти погибели и лаял. Тут уж хохотали все, и Володька тоже. Под столом устроили квартиру и стали играть, будто там живут. Сделали из шляпной коробки маленький столик, накрыли: вместо чашек всякая ерунда — баночка из-под горчицы, солонка, чернильницы без чернил. В чернильнице чай стал лиловый — Костя его попробовал, по подбородку потекли лиловые слюни. Прежде чем послать Костю умываться, мама еще нарисовала ему на лбу вторую пару глаз. Очень было смешно, но и стыдно немножко. Володька думал: «А еще взрослая!»

Когда вылезли из-под стола и умылись, Костина мама сказала: «Ну, хватит безобразничать, будем играть в писателей». Володька нахмурился: писать он не любил. Но писать оказалось не нужно. Они просто сочиняли рассказы. Один начинал, обрывал на самом интересном месте, потом продолжал другой, потом — третий. Все старались посмешнее. Чтобы трамвай ходил на дуге или бабочка штаны носила… Володька сперва стеснялся (вот уж кто из троих чувствовал себя взрослым!), но потом разошелся и он. Он опьянел от глупостей и хохотал так, что даже в животе кололо. Под конец они устали, вымотались, притихли и только время от времени пофыркивали, вспоминая самое смешное.

Тут неожиданно раздалось шипение, и часы начали бить. С ними это иногда случалось: они начинали самопроизвольно бить в любое время дня и ночи, особенно если Костя перед тем ковырялся в механизме. Усмирить их в таких случаях было невозможно: их клали на бок, встряхивали, а они все били. Володька этого не знал и считал удары. Досчитав до пятнадцати, он забеспокоился и вспомнил, что ему строго-настрого велели возвращаться не позже половины десятого. «Ты их не слушай, это они так», — успокаивал его Костя. Но все равно он пошел домой. Эти часы его доконали.

Он долго мешкал в передней, напяливал кожушок, перекладывая булочку из руки в руку. А часы все били. Костя с матерью стояли обнявшись и смотрели на него. Почти одного роста: она маленькая, он— большой. Чужие, какие чужие! Наконец с трудом он ушел.

Он шел по лестнице и мял булочку в руках. У него было смутно на душе, стыдно, что он хохотал вместе с ними, как маленький. Все у него там было, в душе: и тоска, и зависть, и гордость: «А у нас сервиз». Ну так что же, что сервиз?

Сойдя вниз, он бросил булочку, сжал кулак и погрозился кому-то там, наверху:

— У, жиды проклятые!

Потом пошел к себе домой.

Когда Костя был маленький, его возили к дедушке на трамвае, а когда он подрос, то стал ездить один.

Дедушка, папин отец, Рувим Израилевич, жил на Петроградской стороне. Дом был когда-то богатый, так называемый «доходный дом», с цветными стеклами, кариатидами, кафельной облицовкой. Теперь все это облезло, облупилось, выкрошилось.

Квартира дедушки была обширная, с высокими потолками, но темная, мрачная. Потолки закоптели еще со времен гражданской войны и военного коммунизма, когда отапливались печурками. Двери были высокие, тяжелые, красного дерева, с фигурными ручками — на них Костя любил кататься, когда был мал. Петли у них пели.

В давние времена в квартире жила большая семья: дедушка с бабушкой, дедушкина сестра, тетя Роза, папа, две папины сестры — тетя Рая и тетя Генриетта. Бабушка умерла вскоре после революции, тетя Рая тоже умерла, тетя Генриетта вышла замуж и уехала в Москву. Папа женился и тоже ушел из дому: «Не могу я жить в таком мавзолее». Остались только дедушка и тетя Роза.

Постепенно их «уплотняли», отбирая одну комнату за другой. Появились разные жильцы, сколько — сосчитать было трудно. Кто-то шумел примусами и ссорился на кухне, а дедушка с тетей Розой под конец остались в двух комнатах. Комнаты были большие, но тесно заставленные. Дедушка с тетей Розой ни с чем не хотели расставаться из обстановки, в каждой вещи была душа, частица прошлого. Отдавая очередную комнату, они нанимали рабочих и покорно перетаскивали мебель к себе. И теперь в двух оставшихся комнатах было темно, всюду громоздился дорогой хлам — бывшие вещи. Все это пришло в упадок, пылилось, рассыхалось, трещало по ночам: бархатные кресла «жакоб», буфет, торжественный, как саркофаг, и, под стать ему, письменный стол величиной с небольшую площадь, на котором чернильный прибор выглядел какой-то застройкой. Какие-то козетки, веера, альбомы… Было тесно. Но, по традиции, одна из комнат упорно называлась «столовой» — в ней дедушка с тетей Розой обедали, а другая — «спальней» — в ней они спали, разделенные книжным шкафом, из которого порой на постель к Розе вываливались тома. Места в «спальне» было ровно столько, чтобы повернуться, ушибая бока о мебель, раздеться на ночь, лечь и читать. Оба любили читать перед сном и иногда, прочтя что-то интересное, стучали друг другу в шкаф и делились впечатлениями. Они были очень дружны — дедушка и тетя Роза.

Дедушка Рувим Израилевич, по специальности врач-терапевт, теперь, разумеется, частной практикой не занимался, работал в поликлинике. Он пользовался славой отличного диагноста, и к нему охотно шли больные. Кроме того, он читал лекции в мединституте, так что бывал дома немного, только по вечерам. А тетя Роза нигде не работала: она пожертвовала собой для Рувима, чтобы вести его хозяйство. Хозяйничать она, собственно, не умела, но с тех пор, как бедный Рувим овдовел, она дала себе слово смотреть за ним и смотрела. По утрам она кричала: «Рувим, ты уже вымыл зубы?»