Аньес Дезарт - Съешь меня Страница 7

Мне стало стыдно, что я раскисла при Шарле. Я хотела быть сильной, благоразумной, волевой. И внутренне взывала к утерянному философскому трактату, бодрому и трезвому: старайтесь внушать окружающим уважение, а не сочувствие и жалость. Слезы мгновенно высохли. Я гордо расправила плечи, глянула на брата, и мы так и покатились со смеху:

— Ты способна выкинуть что угодно, вот за это я тебя и люблю!

— В смысле? — Я вмиг посерьезнела.

— Когда ты говорила про ресторан, мне и в голову не пришло, что ты серьезно.

— То есть, по-твоему, я несерьезный человек?

— Ну что ты!

— Я ведь и обидеться могу.

— Не обижайся. Ты же действительно владелица ресторана. Я был не прав. Ты права. Один — ноль в твою пользу.

— Зачем же ты привел меня сюда?

— Чтоб ты убедилась, какой я зануда. Будь у меня ресторан, он походил бы на этот. А твой, я уверен, совсем другой. Твой не такой, как все остальные. Не понимаю, отчего я уродился посредственностью, а ты — яркой индивидуальностью?

— Неужели завидуешь?

— Не завидую. Я не смог бы жить, как ты.

— Я и сама не могу так жить.

Шарль сокрушенно покачал головой. А я подумала, что жить, как живет брат, мне тоже не хотелось бы. В первый раз он женился на своей сокурснице, положительной, но не слишком красивой девушке. Они родили двоих детей, пышущих красотой и здоровьем, воспитывали их по всем правилам: приучали к спорту, вели с ними долгие доверительные беседы, возили на выходные за город. Потом Шарль бросил жену: она была по-прежнему невзрачна, к тому же психоаналитик намекнул ему, что она во всех смыслах тормозит его развитие. Нашел себе другую, помоложе и покрасивее; теперь мучает ее, не разрешает завести ребенка. И все это время он зарабатывает кучу денег, чтобы хватало на жизнь, чтобы можно было угостить сестру, и, подозреваю, не только сестру, великолепным ужином в таком вот роскошном ресторане. Я бы так не смогла. Я пробовала. Что-то мешает. Меня сдувает ветром. Уносит встречным течением. Да, мой брат — парусник, а я пакетбот, но у меня слишком узкий киль, слишком подвижный руль. Чуть тронешь, мигом окажешься за тысячу миль от места назначения. Я маленький корабль, но меня тянет в большое плавание. Вблизи порта, вместо того чтобы встать на рейд, я дрейфую и лечу прямо к дамбе, рискуя разбиться вдребезги. Без бурь и ураганов я доплыла до полного крушения. Да, я заметила, как отчаянно мне сигналил маяк где-то там, вдали. И в ответ на предупреждение ответила: «Да-да, понимаю, останутся одни щепки». Увы, было слишком поздно.

— Ну и как там, в твоей забегаловке?

— Почему «забегаловке»? Ты же ни разу у меня не был!

— Это папа так говорит: «В забегаловке твоей сестры».

Будто я открыла дом свиданий!

— Что еще говорит наш папочка?

— Да ничего. Как обычно. Не важно. Зарядит, как осенний дождик, тоску наводит: «Бр-бр-бр, фр-фр-фр».

Я невольно улыбнулась. Брат очень похоже изобразил воркотню отца. Тот решил давно и бесповоротно, что ничего кроме отвращения окружающий мир внушить не может.

— А что сказала мама?

Теперь мне было жизненно важно узнать мнение родителей.

— Она сказала… Погоди, я сейчас изображу. Настройся, через минуту я перевоплощусь, и она окажется здесь, перед тобой.

Он закрыл глаза, наморщил лоб, сосредоточился, а когда открыл, передо мной в самом деле сидела мама. Словно по волшебству, лицо у него стало уже, губы пухлее, при этом они сложились бантиком, нос слегка заострился, брови поползли кверху, он смотрел на меня с укором и мольбой. И сказал характерным прокуренным голосом, хотя сам никогда не курил, — это мама смолила тонкие длинные испанские папироски одну за другой:

— Твоя сестра просто молодец!

Брату удалось передать малейшие нюансы маминой интонации, весь букет: смесь участия, гнева, непонимания и отчаяния. Слово «молодец» прозвучало, как пощечина; я получила ее, не дрогнув. Я утратила чувствительность к маминым пощечинам. Научилась создавать защитное поле, звуконепроницаемое, обезболивающее, бесцветное, — сквозь него мама не может до меня дотянуться; мы зависаем друг против друга и, кажется, вот-вот неминуемо столкнемся, но нас спасает невидимая преграда. Мы улыбаемся, стараясь не встречаться взглядом.

— Молодец, да и только! — Сходство было настолько разительным, что мне показалось, будто брат с последней репликой выдохнул облачко табачного дыма.

Я засмеялась. Шарль прикрыл глаза и снова стал самим собой, наваждение исчезло. Время остановилось. Стоит нам с братом обрести друг друга, наши души соединяются, как половинки волшебного перстня, все прожитое сгущается в момент встречи, детство, юность и зрелость сливаются в одно. Соска вместо сигареты, лоскутный коврик из пеленок, забытые слова «папа», «мама» снова в ходу. За оградой взрослой благопристойности таится пространство наших детских игр, таинственная страна, куда ведет едва различимая дверь в стене. Все здесь к нашим услугам: можно бросать камешки в прохожих; устав от беготни, валиться на траву; бояться букашек-таракашек или с интересом их рассматривать. Иногда нам так хорошо! Мы разводим в темноте костер и спасаемся от внешнего мира в магическом круге его отблесков, венчающих нас золотыми коронами. Его пламя питают не ветки или щепки, а общие воспоминания и шутки, которых никто кроме нас не поймет. Неважно, начальники мы или подчиненные, разведенные или женатые, у нас больше нет ни детей, ни друзей, окружающий мир исчез в этом ласковом огоньке, реальны только наши выдумки и мечты. А иногда нам здесь неуютно. Сухая земля растрескалась, нет травы, зато разросся чертополох, негде сесть, пыль выедает глаза, костер чадит, в дыму мы кажемся друг другу чудовищами. И понятно, что мы оба сильно сдали, раз тайная дверь в стене захлопнулась у нас перед носом.

На долгие годы Шарль покинул наше заветное пространство. Вернее, он появлялся, но с отсутствующим видом, по обязанности, не по велению души, поскольку душа его жила будущим. Честолюбие брата вытеснило меня из его круга — он счел, что я ему неровня. Я осталась одна у кострища и все ждала, когда же он вернется и спасет меня от безжалостного времени, ведь оно неумолимо, неуклонно шло вперед. Вот он вернулся, молча сел напротив, чиркнул спичкой разочарования о серу обманутых надежд, и мгновенно запылал огонь. К нам вернулась юность.

В тот вечер, сидя в роскошном ресторане, мы запалили огромный костер радости.

— Так ты справляешься? — спросил он снова.

— По правде говоря, не очень.

Брат взглянул на меня с удивлением. Чтобы он не подумал, будто я жалуюсь (мы не терпим нытиков), я поспешно добавила:

— Конечно, я многое умею. Но сколько еще не освоено!

— Что, например?

— Бумажки всякие. Их так трудно заполнять. Я не ждала, что на меня обрушится столько бланков, платежек, страховок и налоговых документов — в них сам черт ногу сломит! Кстати, я и сотой доли налогов не заплачу. И с покупками не справляюсь. Все говорят, что за продуктами нужно ездить на оптовый рынок, но нет машины, так что обхожусь обычным рынком и супермаркетом.

— А как ты обходилась в цирке?

— Там все было по-другому. Никаких закупок.

— Что же вы ели?

— Да все, просто я не ходила по магазинам. К нам приезжал один дядька. Фермер. Не какая-нибудь тебе деревня в синем комбинезоне и берете, ничего подобного! Нашего фермера звали Али Шлиман, и он был очень элегантный, всегда в белоснежной рубашке и кремовом костюме. Вот он и приезжал. Я никогда ему не звонила, даже номера его не знала. Ничего не заказывала. Он прибывал на грузовичке чудесного небесно-голубого цвета, цвета безоблачного детства. В кузове было все, что нужно: молоко, сыр, творог, овощи, мясо. Никаких тебе этикеток, клейм, печатей — он сам выращивал животину и сам ее резал. Не разрешал мне мыть овощи. «Тонкий слой земли их защищает. Соскреби его, когда будешь готовить. Не мой овощи, просто оботри». Я свято выполняла все указания Али. Когда я на него смотрела, у меня сжималось сердце. То ли от жалости, то ли… Не знаю.

— За что ж ты его жалела?

— Мне казалось, он так одинок!

— Может, у него на ферме жена, куча детей и два десятка братьев и сестер. А в соседней деревне три любовницы.

— Вряд ли. Но даже если так, все равно у него глаза одинокого человека, что-то отрешенное и древнее во взгляде. И в выражении лица, вернее, в отсутствии выражения. Он мне и банки всякие привозил. С артишоками, консервированными лимончиками, горошком и фасолью всех видов. Привозил специи. Яйца с шершавой скорлупой. Муку в коричневых бумажных пакетах. На пустыре, где расположился наш цирк, он разбил грядку и посадил тимьян, розмарин, петрушку, кориандр, шалфей, мяту, лук-скороду. Я спросила, не боится ли он, что всю эту красоту отравит городской воздух. «Вы и так отравлены, — ответил он, но без всякой враждебности или осуждения. — Вы дышите этим воздухом. Вы пропитаны им. Чего вам бояться выращенной здесь петрушки?» В сумерках я выходила с фонариком и навещала нашу грядку. Сидела на корточках и любовалась шалфеем, он был такой бархатистый и напитанный росой. Или розмарином, у него листочки острые, как будто малюсенькие кинжалы, которые пронзали темноту, и на них висели капельки-пузырьки, и мне казалось, что они вот-вот наколются на острие и лопнут. У лука-скороды голова маленькая и невзрачная, она прячется в земле, а цветок — пышный зеленый помпон, какой-то надменный, и тянется к небу… Тимьян стлался плотной, густой, напористой порослью и напоминал мне подползающий к врагу отряд партизан. Я всегда любила побыть среди растений, спокойных, бессловесных и глухих; у них нет желаний, только потребности. Рядом с ними я могла поразмыслить. И отдохнуть. Мне хотелось стать такой же, как они, слиться с ними.