Этгар Керет - Когда умерли автобусы Страница 7

Терпение

Самый терпеливый человек в мире сидел на скамейке возле площади Дизенгоф. Никто не садился рядом с ним, даже голуби. Извращенцы в общественном туалете издавали такие громкие и странные звуки, что их просто невозможно было не слушать. Самый терпеливый человек в мире держал перед собой газету и притворялся.

На самом деле он не читал, а ждал чего-то. И никто не знал чего.

Один британский таблоид предложил 10 000 фунтов стерлингов тому, кто выяснит, чего ждет этот человек, но ни у кого ничего не вышло. В единственном интервью, которое он согласился дать корреспонденту Си-эн-эн, самый терпеливый человек в мире сказал, что ждет множества разных вещей, но сейчас не место и не время перечислять подробности. «Где же и когда будет место и время?» — попытался выяснить бойкий корреспондент, но самый терпеливый человек в мире не ответил — он просто молча ждал следующего вопроса. Он ждал, ждал и ждал, и в конце концов камерам пришлось вернуться в студию. Люди со всех концов земли совершали к нему паломничества, надеясь выведать его секрет. Гиперактивные брокеры, студенты-историки, художники, умирающие от нетерпения в ожидании своих пятнадцати минут славы. Самый терпеливый человек в мире в общем-то не знал, что им сказать. «Побрейтесь, — наконец выдавливал он из себя. — Побрейтесь с теплой водой, это очень успокаивает». И все мужчины мчались в ванную, как ненормальные, и наносили себе тысячи порезов. А женщины называли его шовинистом. Утверждали, что его ответ дается с позиции силы и де-факто изначально отрицает возможность для любого существа женского пола достичь состояния покоя. Женщины также считали его полным уродом. Лори Андерсен даже написала про него стихотворение. «Очень терпеливый уродливый шовинист» — вот как оно называлось. «Его биологические часы никуда не спешат» — вот что говорилось в рефрене.

Самый терпеливый человек в мире задремал на скамейке, наполовину прикрыв глаза. Ему снились метеориты — как они врезаются в землю с испуганным визгом, словно резко тормозящие автобусы; вулканы — как они извергаются c грохотом, похожим на грохот воды в туалете у извращенца; девушка, которую самый терпеливый человек в мире любил уже очень много лет, — как она расходится со своим мужем, ругая его по-птичьи.

В двух метрах от него пара голубей пыталась выклевать друг другу глаза. Даже не в драке за еду, а просто так, без повода. «Побрейтесь, — посоветовал он им сквозь сон. — Побрейтесь с теплой водой, это очень успокаивает».

Лето семьдесят шестого

Летом семьдесят шестого у нас в доме сделали ремонт и достроили еще один туалет. Это был мамин собственный туалет, с зеленым кафелем, белыми занавесками и такой штукой вроде маленькой чертежной доски, которую можно было класть себе на колени, чтобы решать кроссворды. Дверь нового туалета не запиралась, потому что он все равно был только мамин и никому больше не разрешалось туда входить. Мы были очень счастливы тем летом. Моя сестра — лучшая подруга Рины Мор, Мисс Мира, — вышла замуж за симпатичного дантиста, репатрианта из Южной Америки, и перебралась в Раанану. Мой старший брат освободился из армии и получил работу охранника в «Эль-Аль»[13]. Папа заработал море денег на нефтяных акциях и стал совладельцем Луна-парка. А я постоянно заставлял всех вокруг привозить мне подарки.

«Разные люди — разные мечты» — было написано на заграничном каталоге товаров, из которого я выбирал себе подарки. В нем было все — от пистолета, стреляющего картофелинами, до куклы, изображающей Человека-паука в натуральную величину. И каждый раз, когда мой брат летал в Америку, он разрешал мне выбрать из каталога что-нибудь одно. Все окрестные дети уважали меня за эти новые игрушки и во всем меня слушались. В пятницу после обеда мы всем классом шли в парк и играли в бейсбол с битой и перчаткой, которые мне привез брат. А я был главным чемпионом, потому что Джереми, муж моей сестры, научил меня подавать крученые, которые никто не мог отбить.

Вокруг могли происходить ужасные вещи, но меня они совершенно не касались. В Балтийском море три матроса съели своего капитана, маме одного парня из моей школы отрезали сисю, брат Далит погиб во время учебного марш-броска. Эйнат Мозер, самая красивая девочка в классе, согласилась быть моей подружкой, даже не посоветовавшись с девчонками. Брат сказал, что он ждет моего дня рождения, чтобы в качестве подарка свозить меня за границу. Пока что по выходным он возил меня и Эйнат в Луна-парк на своем синем «принце», я говорил операторам аттракционов, что мой папа — Шварц, и они давали нам всюду проходить бесплатно.

По праздникам мы ездили в Зихрон[14] к дедушке Рувену, и он жал мне руку так сильно, что я начинал плакать, а он кричал, что я неженка и что мне надо научиться жать руку, как положено мужчине. Он всегда говорил маме, что она отвратительно меня воспитала, что она не подготовила меня к жизни как следует. А мама всегда извинялась и говорила, что она как раз подготовила, только жизнь сегодня совсем не такая, как когда-то. Сегодня уже не нужно уметь делать коктейль Молотова из спирта и гвоздей и не нужно уметь убивать друг друга ради куска хлеба — достаточно уметь радоваться жизни. Но дедушка продолжал настаивать. Щипал меня за ухо и шептал, что для умения радоваться жизни надо знать, что такое горе. А иначе эти радости ничего не стоят. И я пытался, но жизнь была так прекрасна летом семьдесят шестого года, и, как я ни старался, мне совершенно не удавалось себя огорчить.

Адский лимонад

Есть в Узбекистане одна деревня, которую построили буквально у самых врат ада. Земли там для сельского хозяйства совсем негожие, горное дело тоже не Бог весть как идет, и те гроши, которые людям удается наскрести, в основном приносит туризм. А когда я говорю «туризм», я не имею в виду всяких разных богатых американцев в гавайских рубашках или улыбчивых японцев, которые снимают на камеру все, что движется. Что им ловить в какой-то Богом забытой узбекской дыре? Туризм, о котором я говорю, — это туризм внутренний. Самый что ни на есть внутренний.

Люди, выходящие из ада, бывают очень разные, в общих чертах и не опишешь. Толстые / худые, с усами / без усов, самая разношерстная публика. Если и есть у них у всех что-то общее, то скорее в поведении. Они все тихие такие, вежливые. Очень щепетильные в денежных делах. Никогда не пытаются сбить цену. И еще они всегда прямо железно знают, чего хотят. Почти никаких колебаний. Входят, спрашивают: «Сколько?» Заверни мне / не заворачивай мне, и все дела. Этакие гости, заскочившие на минуточку. Остаются всего на один день и возвращаются в ад. И никогда одного и того же гостя дважды не увидишь, потому что они выходят только один раз в сто лет. Вот такое правило. Как на курсе молодого бойца выходят одну субботу из трех, как на посту можно присесть на пять минут один раз в час, так всем жителям ада положен один день отпуска каждые сто лет. Если когда-то для этого и были причины, то сегодня их уже никто не помнит, теперь это, скорее, просто данность такая.

Ана, сколько она себя помнила, всегда работала в лавочке своего деда. Кроме жителей деревни покупателей особенно не было, но раз в несколько часов кто-нибудь обязательно заходил, воняя серой, и просил пачку сигарет, или шоколадку, или еще чего-нибудь. Некоторые просили то, чего сами наверняка никогда не видели и о чем только слышали от какой-нибудь другой заблудшей души. Так что Ане случалось наблюдать, как они борются с банкой кока-колы или пытаются съесть голландский сыр вместе с целлофаном, всякое такое. Иногда она пыталась поговорить с ними, сдружиться, но никто из них не знал узбекистанского или как там назывался ее язык. Словом, это всегда кончалось тем, что она показывала на себя пальцем и говорила: «Ана», а они показывали на себя и бормотали, скажем, «Карлос», или «Су Янг», или «Нисим», платили и сматывались по своим делам. Иногда ей случалось видеть их и позже, вечером, когда они бродили по улицам или сидели где-нибудь на тротуаре, уставившись в ночь, которая спускалась на них слишком быстро, а назавтра их уже нигде не было. Ее дедушка, страдавший чем-то вроде болезни, от которой ночью невозможно проспать больше часа, рассказывал ей, как ему случалось видеть их на рассвете спускающимися обратно в дыру совсем-совсем рядом с верандой их дома. С этой веранды дедушка видел ее отца, который был тем еще подонком, — он тоже спускался в дыру, пьяный в стельку, и распевал совершенно непристойную песню. Через девяносто с чем-то лет он тоже должен будет вернуться на один день.

Забавно, но эти люди были для Аны, можно сказать, самым интересным в жизни. Их лица, их забавные одежки, попытки угадать, что такого ужасного они должны были совершить, чтобы попасть в ад. Потому что, честно говоря, больше вообще ничего не происходило. Иногда, когда ей становилось скучно в лавке, она пыталась представить себе следующего грешника, который войдет в дверь. Она всегда старалась представлять их очень красивыми или смешными. И действительно, раз в несколько недель мог появиться сногсшибательный красавчик или кто-нибудь, кто пытался съесть закрытую банку консервов, и они с дедушкой потом говорили об этих людях по нескольку дней.