Алессандро Пиперно - Ошибка Лео Понтекорво Страница 7

Можно было подумать, что отстаивание принципов стало для нее способом защитить себя от всей той несправедливости и насилия, которые преследовали ее с самого рождения.

Рахиль казалось, что недоверчивость Риты по отношению к ближнему совсем не вязалась с сентиментальными нотками, которые начинали звучать в ее голосе, когда она заводила свои политические речи о «народе». Как будто из понятия «народ» исключалось огромное количество людей, которых Рита презирала, вроде официантов или торговцев обувью. Для нее «народ» был абстрактным понятием, возведенным в идеал, далеким от реального земного воплощения, часто подлого и вонючего.

«Ну почему она всегда говорит с таким пиететом о народе вообще и так дурно об отдельно взятых людях?!» — спрашивала измученная долгими ужинами в компании Альбертацци Рахиль у своего мужа.

«Потому что она коммунистка», — всякий раз отвечал Лео.

В конце концов Рахиль ради любви к Лео и благодаря присущему ей смирению, которое призывало ее любить все то, что любит он, и желать того же, чего он желает, привязалась даже к Рите и к ее педантичному супругу. Руководствуясь больше терпением, чем уважением, пониманием, чем симпатией, она стала считать друзей мужа одной из тех надежных привычек, которые связывают любую буржуазную семью. Не найдя в этой паре каких-то особенных достоинств, Рахиль научилась переносить недостатки каждого из них.

Скажем так, она продолжала подавлять зевоту всякий раз, когда Флавио принимался за свои филологические разглагольствования, считать непозволительными сцены, которые закатывала Рита владельцам ресторанов и обувных лавок, но стала принимать все это со смирением, с которым терпела некоторые недостатки мужа, сыновей, жизни и мира в целом.

Со временем Рахиль научилась избегать некоторых политических тем, чтобы не быть обвиненной в реакционности только потому, что высказывала здравые мысли.

Каждый раз, когда Альбертацци приходили на ужин, она поручала Тельме (ответственной в то время за кухню в доме Понтекорво) приготовить торт капрезе, от которого Флавио сходил с ума, а также кончу[4] и помидоры с рисом, которые обожала Рита. Однако она запрещала Тельме появляться в обеденной комнате, чтобы Рита не начала говорить что-то вроде: «Как ты можешь принуждать другого человека обслуживать тебя, даже не предложив ему сесть с тобой за один стол!» Зная, что она никогда не привыкнет к этим Ритиным высказываниям, Рахиль предпочитала не давать для них повода.

Именно на такой волне, в ту субботу, за несколько часов до окончательного краха, возможно, в силу некоего предчувствия Рахиль сделала все, чтобы воспрепятствовать приходу Альбертацци к ним на ужин. Она вовсе не была с ними в ссоре. Тем не менее ей было неприятно обсуждать юридические обвинения, которые уже были выдвинуты против Лео, не говоря уже о газетных заметках, в которых о нем говорилось. А ведь неслучайно Рита, с тех пор как вернулась с мужем из своего традиционного месячного путешествия в Южную Америку, осаждала ее телефонными звонками. Было очевидно — Рита хотела побольше узнать. Она часами держала Рахиль у телефона, не боясь даже долгих пауз, в надежде, что та нарушит свой обет молчания и выболтает какой-нибудь секрет, который ее так интересует. Очевидно, Рита надеялась, что подруга скажет хотя бы словечко о том, как ей плохо, начнет жаловаться, даже плакать. Но Рахиль точно не собиралась доставлять ей подобное удовольствие.

Но тот вечер? Боже, тот вечер стал настоящим кошмаром. Смогла бы она сдержаться перед этой гиеной — Ритой? Смогла бы не попасться в ловушку? Возможно, да. А Лео? Ему она не могла доверять. Предположим даже, что Лео смог бы себя контролировать и что Флавио (верный друг) оценил бы его сдержанность. Но только не Рита! Отпустить какой-нибудь отвратительный комментарий было в ее характере.

Рахиль в очередной раз вспомнила историю, которую, смеясь, однажды рассказал Лео. Это случилось много лет назад. Рита пригласила в ресторан избранный круг друзей, чтобы отпраздновать первое уголовное обвинение, выдвинутое против ее отца. «Ему дали три года, этому сукину сыну! — не переставала повторять она, напиваясь все сильней и сильней. — Кажется, что эта страна начинает что-то понимать. Возможно, тут еще не все потеряно. — И затем произнесла: — Наконец-то они заметили, с какими преступниками якшаются».

«И почему, — спрашивала Рахиль, — вы согласились присутствовать при этой отвратительной сцене?»

«Знаешь, дорогая, те годы, особая атмосфера. Родители — злейшие враги. Противники свободных идей. Оставим твою семью безнадежно отсталых геронтофилов, состоящую из кучи блаженных евреев, которых нужно было почитать… Во всем остальном мире быть старым считалось страшным обвинением. Париж, Беркли, Валле Джулия — вот к чему мы готовились, не знаю, понимаешь ли ты меня… И Рита воспринимала всю эту чепуху буквально. Конечно, родители представлялись ей злом».

Эта история, столь забавлявшая Лео, Рахили совсем не казалась смешной. Пусть, как говорил Лео, она была упертой еврейкой, родом из «семьи геронтофилов», но она не могла понять, как можно праздновать арест собственного отца. Рахиль обожала своего папочку, делала все, чтобы угодить ему, и ей было непонятно, как дочь, получившая такие возможности благодаря своим родителям, может питать к ним чувство отвращения и ненависти и проявлять их с такой бесстыдной откровенностью. Она видела в этом нечто болезненное и не хотела иметь дело с подобными людьми.

Вот почему, учитывая все вышесказанное и постоянные звонки в последние дни, назойливые вопросы — это лучшее, чего можно было ожидать в тот вечер от персоны, которая пила с друзьями за арест своего отца.

Рахиль смогла привыкнуть ко многим неудобствам, которые принес ей неравный брак, кроме одного — почти полному отсутствию внутренней сдержанности. Эти люди не знали границ, не ведали стыда. Для них не было ничего святого, над чем они не могли бы посмеяться, пошутить. В первые годы замужества она почти поверила, что подобное отсутствие притворства есть способ утверждения собственной свободы от тех мелкобуржуазных привычек, которые прививались традиционным воспитанием. Она даже задавалась вопросом, не является ли способность говорить все и ничего не скрывать особой формой аристократизма, которую ее происхождение не позволяет ей постичь. Часто с удивлением она смотрела на мужа, который запросто раскрывал какой-нибудь семейный секрет. Сколько раз она с открытым ртом слушала, как он говорил своему собеседнику все, что ему приходило на ум.

Наконец она поняла, что это делалось не для того, чтобы позлить ее. Он не опустился бы до такого поведения. Ей все это не нравилось. Серьезные вещи по своей природе требуют такта и осмотрительности, они не должны становиться предметом очередной веселой истории, предназначенной для приятелей или посторонних ушей. Нескромность не должна становиться поводом для проявления остроумия. Рахиль предпочитала иметь много секретов, чем совсем их не иметь. С одной стороны, постоянная путаница между важным и неважным, между тем, о чем можно и о чем нельзя говорить, заставила этих людей утратить чувство приоритета. С другой стороны, эти люди разучились понимать разницу между пристойным и непристойным, важным и неважным. Очень часто они не щадили ради красного словца чувствительность других.

Рахиль со стыдом и неудовольствием вспоминала случай, когда ее будущий муж, сам того не заметив, унизил ее кузину. Лео и Рахиль тогда только познакомились. Он был надменным и несдержанным помощником профессора Мейера, Рахиль — живой, увлеченной своим делом студенткой, которой Лео после сурового академического экзамена поставил заслуженный высший бал и пригласил на ужин. Отец Рахили, придерживавшийся несколько устаревших традиций, настоял, чтобы при встречах Рахили и «этого профессора» присутствовала Сара, младшая кузина, молчаливая и застенчивая девушка, настоящий синий чулок. Лео вынужден был оплачивать ужин и билет в кино не только своей девушке, но и ее кузине. Как-то раз, то ли из-за раздражения, вызванного присутствием третьего лишнего, то ли попросту из любви посмеяться над другими, оплатив очередной счет в одном из приморских ресторанчиков в районе Фреджены, Лео спросил у Сары: «Послушай, ты никогда даже не предложила заплатить за себя. Ты просто убогая или действительно бедна?»

Застенчивая и пугливая Сара не могла знать, что в словаре Понтекорво слово «убогий» применялось по отношению к огромному числу людей из их круга, которые, даже рассчитывая на огромное наследство, вели жизнь на грани нищеты из простой скупости.

Не догадываясь, какие оттенки значения несет в себе это выражение, Сара заплакала. А Рахиль потом еще много дней не отвечала на звонки Лео. Затем она дала ему возможность объясниться и попросить прощения, возмутившись: «Как ты мог позволить себе такую злую выходку? Как можно так унизить человека?»