Филип Рот - Унижение Страница 7

На следующее утро, варя себе кофе, он увидел опоссума из кухонного окна. Зверек стоял на задних лапах у сарая и ел снег из сугроба, засовывая комки в пасть передними лапами. Экслер поспешно надел пальто, сунул ноги в ботинки, схватил свою палку, вышел через заднее крыльцо и по расчищенной дорожке направился к сараю. Остановившись футах в двадцати от опоссума, он крикнул ему: «Не желаешь ли сыграть Джеймса Тайрона? В Гатри! А?» Опоссум продолжал есть снег. «Ты был бы потрясающим Тайроном!»

В тот день маленькая четвероногая карикатура на Экслера прекратила свое существование. Он больше ни разу не видел опоссума. То ли зверек ушел, то ли погиб. А снежная пещерка с шестью палочками сохранилась до следующей оттепели.

Потом к нему заглянула Пиджин. Позвонила из маленького домика, который снимала в нескольких милях от колледжа, где преподавала с недавнего времени. Прошло двадцать лет или больше с той поры, как он видел ее в последний раз — жизнерадостной студенткой последнего курса, путешествующей с родителями в каникулы. Они оказались поблизости и заехали на пару часов повидаться. Раз в несколько лет они встречались вот так, мимоходом. Эйса руководил театром в Лансинге, штат Мичиган, в городке, где родился и вырос, а Кэрол играла в репертуарной труппе и вела театральную студию в университете штата. А в позапрошлый их приезд Пиджин было десять — застенчивая девчушка со славным личиком и милой улыбкой. Она лазала по его деревьям, быстрыми гребками мерила его бассейн, худенькая, мускулистая девчонка-сорванец, беспомощно смеющаяся всем шуткам своего отца. А до этого… до этого он видел ее в родильном отделении больницы Сент-Винсент в Нью-Йорке.

Теперь перед ним стояла стройная полногрудая женщина сорока лет, хотя что-то детское, озорное все еще угадывалось в ее улыбке — верхняя губа забавно приподнималась, обнажая выдающиеся вперед резцы, — и походке вразвалочку. Одета она была для загорода, в изрядно поношенные ботинки и красную куртку на молнии, а волосы, которые он ошибочно считал светлыми, как у ее матери, оказались темно-каштановыми и очень коротко подстриженными, сзади так коротко, что, казалось, там поработала машинка. Она производила впечатление защищенного и вполне счастливого человека и, хотя выглядела по-мальчишески грубовато, говорила приятным, с богатыми модуляциями голосом, словно подражая матери-актрисе.

Потом-то он понял, что она уже очень давно не получает от жизни того, что ей хотелось бы, иначе как в гротескном варианте. А последние два года своего шестилетнего романа в Боузмене, штат Монтана, Пиджин страдала от одиночества. «Первые четыре года, — рассказала она ему в ту ночь, когда они стали любовниками, — мы с Присциллой так уютно дружили. Ездили на природу, ходили в походы почти каждый уик-энд, даже когда шел снег. Летом отправлялись в такие места, как Аляска, путешествовали пешком, жили в палатке. Это было так здорово. Ездили в Новую Зеландию, в Малайзию. В этих безоглядных странствиях по свету было что-то детское, и мне это нравилось. Мы словно все время сбегали от кого-то. А потом, на пятом году, она начала медленно уплывать от меня в компьютер, и мне стало не с кем поговорить, кроме кошек. До тех пор мы всё делали вместе. Устраивались в постели и читали каждая свое, иногда вслух зачитывая отрывки друг другу. Сплошной восторг и полная гармония. Присцилла никогда не сказала бы кому-нибудь: „Мне нравится эта книга“, только: „Нам нравится эта книга“. И так обо всем: „Нам было интересно там“, „Мы туда собираемся летом“. В хорошие времена наша с ней жизнь была полной и восхитительной. У нас всегда было это „мы“. А потом не стало больше „мы“, „мы“ кончилось. Мы — это теперь была она и ее „макинтош“, она и ее зреющая, нарывающая тайна, разъедающая все остальное и грозящая искалечить и обезобразить любимое мною тело».

Они обе преподавали в университете в Боузмене, и два последних года, проведенных ими вместе, Присцилла каждый день, придя домой, садилась за компьютер и не вставала, пока не наступало время ложиться спать. Она и ела не отрываясь от компьютера. Не было больше ни разговоров, ни секса. Даже в походы Пиджин теперь отправлялась одна или с другими людьми, с которыми она свела знакомство, чтобы не скучать. В один прекрасный день, через шесть лет после того, как они, объединив свои скромные ресурсы, зажили вместе, Присцилла объявила, что собирается прибегнуть к гормональным инъекциям, чтобы стимулировать рост волос на лице и сделать голос грубее. Она планировала сделать операцию, убрать груди и стать мужчиной. Присцилла призналась, что давно уже мечтает об этом, и не захотела отказаться от своих намерений, как ни умоляла ее подруга. На следующее утро Пиджин съехала из домика, где они жили вдвоем, забрав с собой одну из двух кошек («Не в кошках дело, — сказала она ему, — просто ничего другого у меня не осталось»), и поселилась в мотеле. Ей едва хватало самообладания на то, чтобы появляться перед студентами. Какой бы одинокой ни чувствовала она себя в последнее время с Присциллой, пережить предательство, тем более предательство такого рода, оказалось гораздо тяжелее. Пиджин все время плакала и рассылала письма коллегам за много миль от Монтаны — просила помочь в поисках работы. Потом она съездила на конференцию экологов и нашла место на северо-востоке, переспав с дамой-деканом, которая воспылала к ней страстью и немедленно взяла к себе в колледж преподавать. Дама эта все еще оставалась покровительницей и любовницей Пиджин, когда та заехала навестить Экслера и вдруг решила, что, после того как семнадцать лет была лесбиянкой, хочет мужчину, притом именно этого мужчину, актера, на двадцать пять лет старше, давнего друга ее семьи. Если Присцилла готова превратиться в гетеросексуального мужчину, то почему бы Пиджин не стать гетеросексуальной женщиной?

В тот первый день Экслер споткнулся на широкой каменной ступеньке, пропуская Пиджин в дом, и упал, а при падении подставил ладонь и сильно поранил ее мясистую часть. «Где у вас аптечка?» — спросила она. Он объяснил. Она вошла в дом и вернулась с аптечкой, продезинфицировала рану перекисью и заклеила парой полосок пластыря. Потом еще раз сходила в дом и принесла ему воды. Давным-давно никто не приносил ему стакана воды.

Он пригласил ее остаться на обед. Она взялась этот обед приготовить. Никто уже давно не кормил его обедом. Он сидел за кухонным столом и смотрел, как она готовит, время от времени отхлебывая пиво из бутылки. В холодильнике нашлось несколько яиц, кусок пармезана, немного бекона, половина упаковки сливок. Из всего этого и фунта макарон получились спагетти карбонара. Глядя, как она, будто у себя дома, возится на его кухне, он вспоминал ее младенцем у материнской груди. Пиджин была яркая, ладная, энергичная, надежная, и очень скоро он позабыл, что одинок на земле без своего таланта. Он был счастлив — неожиданное чувство. Обычно в обеденное время тоска одолевала его сильнее всего. Пока она готовила, он вышел в гостиную и включил Шуберта в исполнении Бренделя. Он уже не помнил, когда в последний раз ему хотелось слушать музыку, а в лучшие дни его брака она звучала в доме постоянно.

— Что случилось с вашей женой? — спросила она, когда они съели спагетти и распили бутылку вина.

— Не имеет значения. Слишком скучно, чтоб об этом говорить.

— И давно вы живете здесь один?

— Достаточно давно, чтобы почувствовать себя таким одиноким, каким и не думал себя почувствовать. Я сполна вкусил одиночество, которое уготовано старикам. Иногда это просто поразительно — сидеть тут месяц за месяцем, сезон за сезоном и знать, что все на свете совершается без тебя. Как будто ты уже умер.

— А что с театром? — спросила она.

— Я больше не играю.

— Это невозможно, — изумилась она. — Почему?

— Тоже слишком скучно, чтобы вдаваться в подробности.

— Вы просто ушли на покой или что-то случилось?

Он встал и, обойдя стол, оказался рядом с ней. И она тоже встала, и он поцеловал ее.

Она удивленно улыбнулась:

— Я же ненормальная. Сплю с женщинами.

— Это было нетрудно понять.

И он снова поцеловал ее.

— Так что же вы делаете? — спросила она.

Он пожал плечами:

— Откуда я знаю. Ты никогда не спала с мужчиной?

— Только в колледже.

— А сейчас — с женщиной?

— Ну, в общем… — замялась она. — А вы?

— Я — нет.

Он гладил ее сильные тренированные руки, мял в ладонях тяжелые груди, потом обхватил ягодицы, притянул ее к себе, еще раз поцеловал. Потом он увлек ее к дивану в гостиной, где, отчаянно краснея под его взглядом, она расстегнула джинсы и впервые после колледжа впустила в себя мужчину. А он впервые в жизни переспал с лесбиянкой.

Месяцы спустя он спросит ее:

— Что тебя тогда занесло ко мне?

— Я хотела посмотреть, есть ли кто-нибудь рядом с тобой.