Александр Сапсай - Семейная реликвия. Месть нерукотворная Страница 7

А дело бывшего хорунжего, посягнувшего на императорский трон, тогда генеральный российский прокурор Шувалов — наичестнейший, справедливейший человек вел. Он-то и обнародовал вместе с указами императрицы все нечеловеческие похождения дезертира Емельки с Красного крыльца Кремля в тот морозный январский день, когда страшной смертью казнили негодяя. Вместе с другими ценностями, награбленными пугачевскими бандитами, он и его следователи потом и священную икону Спаса Нерукотворного искали, да безрезультатно. Надежно ее казак Писарев, принявший смерть за святое лика Христа изображение, упрятал.

А вот что касается семьи бывшего писаря, под страхом неминуемой смерти скрывавшей от глаза чужого святой лик, то с некоторых пор дела их на лад пошли.

«Ничем дурным, сказывали отцу доброхоты, — вспоминал Михаил Васильевич, — оренбургские казаки Писаревы свою жизнь не запятнали, ничем Бога не прогневили, да и людей тоже. Дворянского звания, правда, они не заслужили и генералов, как у нас в роду, у станичников Писаревых и подавно не было. Зато дети их выросли образованные, деловые, хозяйственные, честные и справедливые, что по нынешним временам-то не хуже титулов и орденов. Простоваты, правда, по сравнению с нашими потомственными служаками, однако предприимчивые все, хваткие, что в промышленный век поценнее будет, да наверняка дорогого стоит. Неизвестно еще, куда Россия повернет. Но то, что вряд ли так и останется темной крестьянской страной, видно наверняка. Причем самым невооруженным глазом».

«И хотя вся эта загадочная история с Емелькиным писарем папаше нашему совсем не нравилась, даже повергала его в ужас, но Оленьку-то Писареву, — продолжал вспоминать Михаил Васильевич, — отец, конечно, привечал с самого начала. Это правда. Она ему, старому ловеласу, очень нравилась. Красоту ее ценил, стать лебединую, орлиный взгляд, ум, способность к рукоделию, да и многое другое, в чем он, несомненно, толк знал. Однако при этом не уставал повторять, что не чета она Василию, не чета. Да и рано, считал, тому жениться. Думал, что сам он это тоже прекрасно понимает и у него хватит благоразумия и осмотрительности, чтобы не жениться до поры до времени. Да и другие совершенно виды на жизнь своего сына имел отец. Потому, узнавая про Орск, обычно интересовался службой казачьих войск да всякой другой ерундой, не имевшей к личной жизни Василия в общем-то никакого отношения».

«Не думал не гадал, — улыбаясь, воскресил в памяти события тех лет Михаил Васильевич, — что принесут ему новость оттуда его преданные люди совсем другую: женился старшенький на Ольге и не спросил в результате ни у кого согласия. И надо сказать, что брак их оказался счастливым и крепким, потому что по настоящей любви был заключен, а не просто так, из-за увлечения сиюминутного, как бывает частенько. За долгие годы совместной жизни поэтому брака в их браке не было никакого».

Покачиваясь в кресле пролетки, Михаил Васильевич достал свой золотой портсигар, дорогущий, изготовленный по его заказу фирмой самого придворного ювелира, поставщика двора Его Императорского Величества Карла Болина, ставившего обычно на всех своих этикетках, упаковках и визитках герб Российской империи — двуглавого орла со скипетром и державой. Причем не просто фирменный, а еще и с семейным, как и на печатке, вензелем «А», чем он особо гордился. Вынул из него придерживаемую тоненькой резиночкой аккуратную темно-коричневую с золотым мундштуком цигарку сигарного табака. Не подделку какую-то, а самую настоящую, привезенную ему в подарок с известного всему миру острова Куба. С превеликим удовольствием затянулся крепким дымком, почувствовав на губах сладковатый привкус свернутого в тонкую трубочку заокеанского табачного листа. До прииска оставалось всего ничего. Да и там дел не особо много было: если повезет всех разом ведущих инженеров и мастеров встретить, то на час — не больше. Потом можно и назад вернуться.

«День такой уж выдался, воспоминания одни, — решил он, подъезжая ближе к прииску и подводя итог своим бесконечным мыслям о прошлом, навалившимся вдруг сегодня. — Это хорошо, что я когда-то для себя навсегда решил, что Писаревы с женитьбой старшего брата стали нашими любимыми родственниками. А уж если хорошо подумать, то породней и поприятней, даже поотзывчивее некоторых двоюродных и троюродных, живших поблизости от Оренбурга и невдалеке от того же Орска, да и не такими простыми, как считал отставной генерал-папаша, оказались они на поверку. Отцовские да и маменькины родственники по какой-то неведомой для всех причине считали всех себе должными, благодарности за любую помощь и поддержку им, особенно со стороны отца, не испытывали никакой вовсе, а только непонятно почему и чего ради требовали для себя немало. Хотя понятно, конечно. Отец, например, устроил на учебу и обеспеченную работу трех своих племянников. Младшего — на медицинский факультет в Питере, где тот учился на дантиста. Среднего — в Оренбурге в жандармское управление к своему приятелю, обер-полицмейстеру фон Дрейеру. А старшему помог открыть свое дело».

Что же касается Писаревых, то совершенно другие люди были они. Старшая сестра Ольги, Машенька, например, вышла замуж за простого казака из той же станицы Наследницкой, старателя Степана Рюнина. Так тот просто везунчиком оказался. Открыл Степан вскоре после женитьбы золотую жилу близ Орска, за несколько лет ставшую знаменитым на всю Россию Айдырлинским прииском. Известен он стал, пожалуй, не только ювелирным домам поставщиков двора Его Императорского Величества, но и за пределами России. Золото рекой потекло. Миллионы заработали. Да вот, жаль, беда случилась: как только Степка-то Рюнин миллионщиком нежданно-негаданно стал, пристрастился он к самому любимому русским народом напитку со всей своей удалью и страстью. Понесло его без оглядки в объятия зеленого змия — взялся пить по-черному, буянил днями и вечерами, скандалил, жену, как напьется, колотить стал, сквернословил, обзывал ее всячески на глазах своих собутыльников в кабаках, когда она его оттуда силком домой волокла. А потом девок публичных пачками в дом водить принялся, не обращая внимания даже на жену и детей. Причем все по-пьяни, все под парами. Смирновкой да дешевой дроздовской вместе со своими пьяницами-друзьями просто заливался. Иногда, правда, когда горевал, две-три бутылки шустовского коньяка за вечер выдувал, а так в основном по хлебному вину специализировался. И, что удивительно, когда трезвый был, хотя это бывало крайне редко — милейшей души человек был Степан Рюнин, добрый, отзывчивый, даже застенчивый малость. Но вот пристрастился к беленькой со страшной силой, она-то его и погубила.

«Хотя поговаривали, что смерть Степана напрямую с какой-то страшной семейной тайной была связана. Так ли это, нет — поди, разберись сегодня, — думал Михаил Васильевич, — кто его знает? Зато доподлинно известно другое: после смерти мужа Мария Петровна крепко взяла его дело в свои руки, стала рачительной, настоящей хозяйкой Айдырлы, золотопромышленницей, известной не только в округе, а и в стране, миллионщицей. Осталась при этом заботливой сестрой и внимательной родственницей, да и во всех смыслах приятной и интеллигентной женщиной».

Брата своего Дмитрия, к примеру, послала учиться на горного инженера в Петербург, на тот же факультет, где в свое время учился и Михаил Васильевич. Теперь брат, после учебы поездивший по Европе и некоторое время по поручению сестры занимавшийся закупками новейшего горного оборудования в Германии, — правая рука Марии Петровны. К тому же во время путешествия по Европе он досконально изучил постановку горного дела на лучших месторождениях Рурского горнорудного бассейна и в Лотарингии. Набрался на Западе либерально-демократических идей, посмотрел, как там устроена жизнь, особенно рабочих горных и добывающих отраслей, на золоторудных месторождениях, как обустроены их поселки, какие социальные блага представляют своим наемным работникам крупные европейские тресты, концерны и синдикаты, какие зарплаты им платят…

И на Айдырле решили они с сестрой после его рассказов и впечатлений по-новому, по-европейски то есть, все обустроить. Чтобы не хуже, упаси Господь, а лучше даже, чем у тех, все было. Как порешили, так и сделали. Причем с размахом, с каким только на Руси и можно. Какой себе ни колбасники, ни лягушатники, ни макаронники, конечно, и представить не могли. И стали с Машенькой новую жизнь на прииске создавать. И потекли к ним со всей России лучшие мастеровые люди… Не к немцам прижимистым на прииски по соседству, а к ним за лучшей жизнью, которую брат с сестрой не только обещали, но и на глазах у всех создавали, не жалея на это ни средств, ни времени, ни здоровья.

Михаил Васильевич очнулся от своих мыслей. Некоторое время заняло у него общение с мастерами и инженерами на прииске. А потом, как он и предполагал, только с небольшим опозданием, его пролетка уже стремглав мчалась на своих мягких шинах той же дорогой назад к брату. После всех своих воспоминаний ему нестерпимо захотелось вновь пообщаться и с Ольгой Петровной, и с ее постоянной домашней компанией, во-первых. А во-вторых, Михаил Васильевич вдруг вспомнил, что именно сегодня Мария Петровна с братом Дмитрием обещала зайти к ним в гости. Да со своим старинным знакомцем — известнейшим российским писателем Дмитрием Наркисовичем Маминым-Сибиряком. Да и брат должен был уже появиться к этому времени, завершив свою службу. Так что не только утро, но и вечер обещали быть приятными для Михаила Васильевича во всех отношениях и даже очень интересными.