Александр Мелихов - Интернационал дураков Страница 7

Отчетный доклад Тихона Ильича то и дело прерывали междугородные звонки, и он никого ни разу не отшил: “Люсенька (Зиночка, Николай

Егорович), у меня – х…х…х… – сейчас совещание, но я тебя – х…х…х… – слушаю. Не бери – х…х…х… – в голову, я свяжусь с вашей – х…х…х… – префектурой (мэрией, департаментом), не беспокойся – х…х…х… – решим вопрос, решим”.

Чаще всего он поминал какие-то Лужки – “центр поддерживаемого проживания инвалидов, первая попытка расселить интернат”, как четко, по-разведчески отрапортовала Женя. “Единственная надежда для наших детей”, – горестно вздохнул Лев Аронович. О Лужках Тихон Ильич говорил с особенной нежностью. Проемы, унитазы, сухая штукатурка, брус, цемент -казалось, даже его настоящий сын, неутомимо переворачивавший с боку на бок “Российскую газету”, и то вызывал у него менее нежные чувства. Я все вглядывался и вглядывался в него влюбленными глазами, кого же он так мучительно напоминает и подернутым морозной пылью каштановым бобриком, и заметно выдвинувшимися вперед широкими верхними резцами, и наконец понял – бобра! Несгибаемого устроителя, который, помести его хоть в театральный зал, все равно начнет разбирать бархатные кресла на части, чтобы соорудить плотину.

Завхоз-идеалист умел разглядеть и отдельного человека: он безошибочно высмотрел новое лицо и подошел ко мне дружески пожать руку. Рука у него была мягкая, но твердая. Настоящая рука друга.

Опасаясь в своей трепетности обеспокоить хотя бы единую мать-героиню, я вышел последним, однако в дверях все-таки едва не столкнулся с Карменситой.

– Мой сын – дебил! – выкрикнула она отчаянным шепотом и жалобно улыбнулась своими пунцовыми губами. – Я каждому новому человеку должна это рассказать, у меня такая обсессия.

Леша сейчас еще ничего, молодец, пишет, читает, снимает головную боль по телефону, а маленький он еле ковылял, и однажды, изнемогая от жалости к своему перекошенному, свесившему набок головку дурачку, на детской площадке среди бессмысленно гомонящей и носящейся взад-вперед детворы вдруг подумала почти вслух: “Передушила бы их всех…”

И заледенела от стыда и ужаса перед собой.

И каждый раз, когда она в троллейбусе устраивала Лешу на переднее сиденье – все такого же безжизненного, не способного утереть ни слюну, ни чего-нибудь похуже, ей всегда хотелось провалиться сквозь землю. Но однажды она вдруг повернулась ко всему троллейбусу и объявила, словно кондуктор остановку:

– Граждане, мой сын – дебил!

“Так я теперь и спасаюсь при каждом новом знакомстве – вы уж извините…” – “Ну что вы, конечно, конечно…”

В автобусе Лев Аронович Лешу отшил – иди, иди, у нас важный разговор. Тогда Леша забрался коленями на пустое сиденье впереди и, опершись локтями на спинку, уставился в упор мимо меня. Но мною уже овладела сладостная иллюзия осмысленности мироздания. Мне уже казалось особенно значительным, что именно Леша не то слышит, не то не слышит потрясающее житие первого пророка, возвысившего голос в защиту таких, как он: Жан Валье, маркиз, военный летчик, кавалер ордена Почетного легиона, личный друг де Голля в составе какой-то инспекции, оказался в интернате для умственно отсталых (хотя еще вопрос, кто от кого отстает) и был настолько потрясен, что раздал все свои дворцы и поместья и пошел выносить горшки из-под тяжелых идиотов (хотя еще неизвестно, кто из нас идиот). Валье понял главное: мы должны смотреть на ментальных инвалидов не сверху вниз, а снизу вверх. Вдумаемся: был ли хоть один случай, когда умственно отсталый человек изобрел какое-то ужасное оружие? Установил диктаторский режим? Возвел финансовую пирамиду? Возглавил бандитскую шайку? Если посмотреть непредвзято, да хоть бы и на Максика, сына

Льва Ароновича, – сколько в нем красоты, мудрости, доброты… Жан

Валье так и поступал – на митингах поднимал над головой девочку-даунессу и восклицал: “Посмотрите, как она прекрасна!”

Жаль, я не мог встать. Все вокруг было диковинно и восхитительно: с диковинными и восхитительными людьми я ехал по диковинному и восхитительному городу на диковинном и восхитительном автобусе с закрытым трюмом, куда мы вкатили колясочников, и пронизанным солнцем вторым этажом, где расположились все эти блаженные, постигшие секрет счастья: не выходить из круга себе подобных и не заглядывать вперед.

Вперед никто и не смотрел, хотя переднее стекло было просторным, словно океанариум, ибо водитель сидел где-то внизу, поближе к асфальту.

Только даунессу-правозащитницу я не обнаружил: ее мать, раскаявшаяся ведьма, боится расстаться с нею даже на минуту. “А Максик?” – “Тут своя дискриминация…” Я понял, что эта тема чем-то опасна.

Женю мы подхватили у Черной речки. Легонькая, словно студенточка, в пустоватых розовых джинсиках, она поднялась наверх и первым делом удивленно блеснула очками: “А где шофер?” – “Эти автобусы сами ездят”, – солидно ответил Лев Аронович, и она рассмеялась радостным заговорщицким смехом: гм-гм-гм… Автобус тронулся, ее качнуло, и она с тою же прелестной непосредственностью легонько ахнула.

Я уже отчетливо сознавал, что любуюсь ею.

А Лев Аронович любовался отсутствующими здесь умственно отсталыми

Ромео и Джульеттой, воссоединению которых препятствовали Монтекки и

Капулетти из департамента социальной защиты. Они требовали сделать

Джульетте аборт, но Лев Аронович отшил их Российской Конституцией.

И, можно сказать, сам принял ближайшее участие в первом спуске младенца на воду, со слезами на глазах наблюдая, как Джульетта купает его в облупленной коммунальной ванне своими скрюченными от дэцэпэ руками-крюками. Мне сразу открылось, что дэцэпэ – это детский церебральный паралич.

Однако я не уважал бы потомка левитов, если бы стал притворяться, будто считаю его победу полной и окончательной:

– Эксперимент еще не закончился. Им еще нужно вырастить ребенка нормальным человеком.

– Кого вы считаете нормальным?.. – руки Льва Ароновича сделали косое движение друг к другу, одна вверх, другая вниз. – Вы воспитываете своих детей похожими на вас – почему они не могут воспитывать своих детей похожими на них?.. Второй ребенок у них копия папа.

– А первый?

– Первый утонул. Она отвлеклась, и он захлебнулся. В ванне. А что, мало погибает детей у нормальных родителей?

Я усиленно кивал, но, по-видимому, так и не сумел стереть со своей физиономии выражение оторопелости, – и Лев Аронович внезапно замкнулся и начал смотреть в окно, за которым уже мелькали солнечные карельские сосны. Я лихорадочно нашаривал, чем бы смыть следы своего святотатства, но холод, исходивший от Льва Ароновича, отключил мой отражатель чужих мечтаний. Даже Леша сполз с сиденья и, хватаясь за спинки кресел, побрел куда-то в хвост, подальше от полюса. Поэтому я вздрогнул без всякой надежды, когда Лев Аронович вдруг привстал на стременах и начал что-то высматривать позади. “А ну-ка пусти”, – вдруг дружески дотронулся он до моего колена, и я снова вздрогнул – на этот раз от радости. Через некоторое время он пробрался вперед к

Жене и, негодующе надвинувшись на нее, принялся рассказывать о чем-то явно возмутительном. Она тревожно взблескивала краешком очков и вертела своей ассирийской гривкой, словно пойманная птичка.

А передо мной вдруг снова возник Леша:

– Экспе-рыт, а Лев Уронович говорит, что меня накажут… Крапивой по заднице.

– Да нет, он шутит, а что ты натворил?

– А почему ты думаешь, что он шутит?

– В наше время так не наказывают. А за что тебя хотят наказать?

– А как наказывают?

– Ну, не физически, неважно. В общем, крапива тебе не угрожает.

– А что угрожает?

– Да ничего, я думаю, особенного не угрожает.

– Нет, угрожает!!!

Внезапно его лицо страдальчески исказилось, и он совершенно по-детски заревел. Слезы мгновенно залили его налившиеся малиновые щеки. Я сам, в который раз, едва не расплакался вместе с ним.

– Ну что ты, что ты, успокойся… глупыш, – в последний миг успел я удержать ласковое, казалось бы, слово.

Я повлекся выяснять, что же все-таки натворил несчастный Леша.

– Он добрался до пепси-колы и выпил столько, что пена пошла из носа! – возмущенно встряхнул листовскими сединами Лев Аронович.

– А у него диабет, ему сладкое нельзя, – грустно разъяснила Женя. -

Ладно, Лева, я должна заняться паспортами, скоро граница.

Только тут до меня дошло: это же Финляндия … Ведь предметы делятся на здешние и нездешние. И все здешнее – это скука, а нездешнее – поэзия.

Когда Женя повела нас перекусить в приграничный ресторанчик, из автобуса вдруг раздался страшный грохот: мы забыли колясочников в трюме. Это и есть секрет счастья номер три – не помнить о тех, кто внизу.

Все-таки не зря мы в девяносто первом шли на баррикады – скатерти были сравнительно чистыми, утилитарные предметы, вроде бутылок с иностранными наклейками, уже не использовались в эстетических целях