Владимир Романовский - Русский боевик Страница 7

— Я не хожу в кафе. Мне это ни к чему. Я православный, — возразил Стенька.

— Я тоже православный, — наставительно сказал ему шатен. — Православие хороших манер не исключает.

— Не прав ты, сын мой, — обернулся к ним священник. — Порыв, оказание помощи — первейшее дело. Молодой человек на верном пути.

— В рабы, — заметил шатен. — Рабская ментальность. Услужливость. Чего изволите-с.

— Я не раб, — возмутился Стенька. — Вам этого не понять. Оказывание помощи ближнему — где ж тут рабство?

— Раб и есть.

— Не прав ты, не прав, — повторил священник, с сожалением качая головой. И снова стал смотреть, волнуясь, на то, как привратник ворочает чемоданы, грузя их на тележку.

— Господин Чехов, немедленно прекратите этот цирк, — сказал, повернувшись к компании, хорошо одетый блондин.

— Слушаюсь, — неохотно откликнулся Чехов.

— Никакой не раб, — кипятился Стенька.

— Заткнись.

— Мальчики, не нужно этого, — попросила проститутка, или кто она такая была.

Привратник покатил тележку к стойке.

— Вон тот сверху, это мой, осторожно, — проскандировал ему священник.

— Я осторожно. А это чьи же?

— Это вот его, — сообщила белесая-тусклая, указывая пальцем на вертлявого негра. — То есть наши.

— Нащи, — подтвердил негр. — Нащи как?

— Че-мо-да-ны, — по складам, громко, как глухому, объяснила белесая.

— Ше-моу-да-ни, — радостно повторил негр. — Я тэбиа лублу. Русски дьевушка самийе лучши! Я гарний хлопетс из анекдоута! Йобани хохлы! — и засмеялся раскатисто.

Священник неодобрительно посмотрел больше на белесую, чем на негра.

В этот момент верхний чемодан, принадлежавший священнику, свалился с тележки на ковер, и в нем что-то хрустнуло.

— Что ты делаешь! — возмутился священник и поспешил к чемодану. — Вот ведь доверился тебе, негодяй безрукий.

Дождь прекратился внезапно. Электронные футурологические часы в вестибюле показывали два часа пополуночи. Ольшевский застегнул пиджак и вышел в город.

Городом, правда, Белые Холмы можно было назвать лишь в ироническом смысле. «Русский Простор» являлся единственным в городе многоэтажным зданием. Остальные дома и домишки — неопределенного стиля, хотя кое-где новгородский неоклассицизм давал себя знать — состояли в основном из одного или двух этажей. Улиц было несколько, а мост имелся только один — через Текучку. У южной оконечности города Текучка сливалась с Вихрой, образуя стрелку. По северной границе города проходила дорога — от Вихры до Текучки — она-то и оканчивалась мостом. За дорогой, к северу, располагался хилый лес. Воды Вихры устремлялись на юг, по идее впадая либо в Волхов, либо в Ильмень — никто из местных толком не знал, во что именно. Народ вообще мало интересуется географией. Политикой гораздо больше. Политика — это сплетни, а в сплетнях больше приятной таинственности и подозрительности, чем в голых непререкаемых географических фактах. Народ любит таинственность.

Так рассуждал Ольшевский, направляясь спокойным шагом к стрелке. Три фонаря тускло освещали квартал, двери домов стояли запертые наглухо. Стражи порядка, как всегда, пережидали ночь, закрывшись в участке на севере города. Смотрят, небось, какой-нибудь пиратский диск.

Неприятная компания справа по ходу — человек пять устрашающего вида парней, ждущих жертву. Обычное дело в провинции. Ольшевский не удостоил их даже внимательным взглядом, даже издалека. И они почувствовали. Шпана всегда знает, куда можно соваться, а куда — себе дороже. Дойдя до стрелки, Ольшевский остановился у поручня смотровой площадки и некоторое время вглядывался в водную гладь, совершенно черную, без отблесков. Взгляд, погруженный во тьму.

— Противное место, — услышал он голос позади себя. — Глазом не за что зацепиться.

— Да, — ответил Ольшевский, не оборачиваясь. — Хоть бы прожектор поставили.

— Или пьесу.

— Как?

— Прожектор или пьесу. Пьесы тоже ставят. Как прожекторы.

Ольшевский вздохнул.

— Ничего не меняется, а, Милн? Ты так же глупо шутишь, как раньше, меня это так же раздражает. Зачем ты вырядился под клоуна?

— Под новоорлеанского джазиста.

— Ты, Милн, и в Новом Орлеане-то никогда не был.

— А ты, Ольшевский, с возрастом все ворчливее становишься.

Ольшевский повернулся и, сунув руки в карманы, оперся жопой о поручень. Милн оправил белый костюм и вытащил из кармана пачку сигарет.

— Куришь?

— Никогда не курил. И тебе это прекрасно известно.

Милн пожал плечами, закуривая.

— Перейдем на английский? — предложил он.

— Зачем?

— А чтобы ты мне не тыкал. Противно.

— Какой вы щепетильный стали, господин Милн, — заметил Ольшевский. Английский его был не менее безупречен, чем русский Милна. — Недотрога. Что за блядь вы с собой приволокли в гостиницу? Конспирация конспирацией, но всему есть пределы.

— Она не блядь, — возразил Милн. — Она учительница русского языка и литературы. Подрабатывает на стороне проституцией во имя благоустройства.

— Не верю я во все это, — сказал Ольшевский. — Все они учительницы, профессиональные виолончелистки, ученые с мировым именем — какую ни спроси.

— А вы бы проверили. Кому и проверять, если не вам.

— Вот и проверю. Как ее зовут?

— Валентина.

— А фамилия?

— Отказалась называть. Впрочем, возможно, я и не спрашивал. Зачем мне ее фамилия?

— Действительно.

— Перейдем на русский?

— Зачем?

— Из сентиментальности, — объяснил Милн. — Хочется говорить вам «ты».

— Валяй.

— Я-то одну только блядь приволок, да и то местную. А вот ты целую свиту притащил из Питера.

— Бросается в глаза?

— Еще как! Ассистент твой — это еще куда ни шло, ты ж у нас барин, без денщика за помидорами не выходишь. А вот с дружком его, и одной бабой на двоих — это что же? И баба-то какая-то странная. Как в полуобмороке баба.

— Отойдет еще, привыкнет. Ну, что ж, перейдем к официальной части?

— Перейдем.

— Собственно, единственное, что мне хотелось бы выяснить, — веско сказал Ольшевский, — это — откуда твое заведение обо всем узнало? Просто из любопытства. Все знают. Прямо как Малкин.

— С чего ты взял? И кто такой Малкин?

— Но ведь ты здесь.

— И что же? Ты ведь тоже здесь.

— Да. Но, может быть, мое-то заведение как раз ничего и не знает.

— Хорошая мысль, — заметил Милн. — Теперь развивай ее до логического конца.

— Да, но…

— Что?

— Твое-то заведение находится… в симпатизирующей стране.

— А твое?

— Что ты плетешь, Милн, — возмутился Ольшевский. — Я нынче в Питере обитаюсь.

— Знаю.

Ольшевский понял.

— Ах, даже так… — сказал он задумчиво. — То есть, ты хочешь сказать, что Демичев… вызвал — меня отдельно, и тебя отдельно.

— И права у нас тут с тобой одинаковые, — закончил мысль Милн.

— И ты уверяешь меня, что ничего не сказал начальству?

— Я в отпуске. Подозреваю, что ты тоже.

— Вот ведь подонок, — с чувством сказал Ольшевский.

— Кто?

— Демичев.

— Да, — подтвердил Милн.

— И когда же ты расскажешь обо всем своим?

— Это по обстоятельствам. Может статься, что и рассказывать-то нечего.

— А если есть? Про нафту-четыре, например?

— Расскажу как-нибудь. Представится случай. Нафта-четыре — миф.

— Ты думаешь…

— Ольшевский, опомнись, — сказал Милн. — Это русская паранойя. Из ископаемых в этом округе — бурый уголь. Земледелие — все больше из Финляндии. Золота нет, нефти нет, убытки есть. Нафта-четыре, повторяю тебе — миф. А убытков у всех своих хватает.

— А база?

— Да, обязательно, — Милн кивнул. — Приедем и будем тут базу строить, под Новгородом. Мы с остальными-то базами не знаем, что делать.

— А зачем строить — там уже есть. Наша.

— Видел.

— И что же?

— Это не база «ваша», а дешевый субсидированный цирк. Для второсортных акробатов и неудавшихся фокусников. Из всего стада истребителей взлететь могут только два — с пятидесятипроцентной вероятностью.

— Это просто наш русский бардак. Нужно будет — все взлетят.

— Это не русский бардак, это русский цирк. Очень похоже на американский, но с другой окраской. У нас тоже такие базы есть. Для вида и для престижа. И туристов водить. В операторской сидят четыре индуса и что-то программируют на компьютерах. Что именно — никто не знает, ни местное начальство, ни Пентагон, ни разведка, ни правительство, ни даже они сами. Но мы отвлеклись от темы.

— Да. Значит, Демичев вызвал нас обоих в частном порядке, как…

— Как старых друзей, — пояснил Милн. — Нас здесь как бы нет. Поэтому…

— Поэтому, — продолжил Ольшевский, — если он действительно задумал что-то грандиозно-глобальное, то нам следует либо сообщить в наши заведения прямо сейчас, либо нам зачтут, и спишут нас с тобой в расход.