Фланнери О'Коннор - Рассказы, не вошедшие в сборники Страница 7

— Носи лучше так, — заметил он. — Кажешься нечаянно отдохнувшей.

Она нахмурилась, стараясь выглядеть как можно строже.

— Теперь тебе за все отвечать, — произнесла она хриплым, решительным голосом.

Он застыл с полуулыбкой и ничего не ответил. «Точно промокашка, — подумала она, — все впитывает, ни капли не выпускает». Казалось, она смотрит на незнакомца, укравшего родные черты. У него была та же уклончивая адвокатская улыбочка, как у ее отца и деда, такая же тяжелая челюсть, тот же римский нос, такие же глаза — не синие, не зеленые, не серые; и он тоже скоро облысеет. Ее лицо помрачнело еще больше.

— Тебе надо взять все в свои руки и управляться тут, — сказала она, — если хочешь остаться.

Уолтер больше не улыбался. Внезапно посмотрел на нее хмуро, бесстрастно и перевел взгляд на то, что было у нее за спиной, — лужайку, четыре дуба, далекую черную линию деревьев и пустое вечернее небо.

— Я думал, это мой дом, — сказал он, — но теперь не уверен.

Ее сердце сжалось. Ей внезапно открылось, что он бездомен. Бездомен здесь и где угодно бездомен.

— Конечно, это дом, — сказала она, — но кто-то же должен им управлять. Кто-то должен заставить этих негров работать.

— Я не могу заставить негров работать. Вот на это я точно не гожусь.

— Я тебе объясню, что делать.

— Ха! — сказал он. — Это уж ты точно умеешь. — Его полуулыбка вернулась. — Ты-то своего всегда добьешься. Ты рождена, чтобы управлять. Случись у старика удар десять лет назад, нам лучше было б уехать отсюда. Ты и обоз колонистов через пустоши проведешь. И банду остановишь. Ты последняя из девятнадцатого века, ты…

— Уолтер, ты мужчина. Я всего лишь женщина.

— Женщина твоего поколения, — сказал Уолтер, — лучше, чем мужчина моего.

От ярости ее губы сжались, голова чуть заметно тряслась.

— Постыдился бы говорить такое! — прошипела она. Уолтер опустился на стул и раскрыл книгу. Его лицо чуть порозовело.

— Единственное достоинство моего поколения, — произнес он, — в том, что оно не стесняется сказать о себе правду.

Он погрузился в чтение. Разговор был окончен.

Она застыла на месте, окаменевшая, не сводя с него наполненного отвращением взгляда. Ее сын. Единственный сын. Его глаза, его лоб, его улыбка хранили семейные черты, но под ними скрывался человек, не похожий на всех, кого она знала. В нем не было невинности, не было добродетели, не было убежденности в грехе или предопределении. Человек, сидящий перед ней, судил добро и зло бесстрастно и видел в каждом вопросе столько граней, что не мог сойти с места, не мог трудиться, не мог даже заставить работать черномазых. И в этот вакуум могло проникнуть зло. «Бог знает, — подумала она, затаив дыхание, — бог знает, что он способен натворить!»

За свою жизнь он ничего не сделал. Уолтеру уже было двадцать восемь, и, как ей казалось, интересовался он исключительно всяким вздором. Он походил на человека, который ожидает крупного события и не может взяться за дело, потому что его все равно неизбежно отвлекут. Поскольку он постоянно бездельничал, она было решила, что он хочет стать художником, философом или кем-то таким, но ошиблась. Он не хотел писать ничего под своим именем. Он развлекался, посылая письма в газеты и людям, с которыми не был знаком. Прикрываясь разными именами, писал незнакомцам. Это был нелепый, жалкий, презренный порок. Ее отец и дед были порядочными людьми, но мелкие пороки они презирали больше, чем крупные. Они знали, кто они такие и за что отвечают. Было невозможно сказать, что знал Уолтер и какие у него взгляды. Он читал книги, не имевшие отношения к тому, что важно в наши дни. Часто, следуя за ним, она находила какой-нибудь странный подчеркнутый отрывок в книге, которую он где-то бросил, и приходила в полное недоумение. Один абзац, который она обнаружила в книге, оставленной в уборной на втором этаже, зловеще преследовал ее.

«Любовь должна быть наполнена гневом», — так начинался отрывок, и она подумала: «Верно, у меня так и есть». Гнев ее никогда не покидал. А дальше говорилось: «Раз ты презрел мою просьбу, — возможно, выслушаешь предостережение. Что ты делаешь в доме своего отца, о изнеженный воин? Где твои бастионы и траншеи, где зима, проведенная на передовой? Внемли! Трубный зов раздается с небес! Смотри, как наш Полководец шагает в доспехах среди облаков, дабы покорить весь мир. В устах нашего Царя обоюдоострый меч, разящий все на пути. Пробудись же ото сна, ступай на поле брани! Оставь тень и взыскуй солнце».

Она пролистнула назад — посмотреть, что читает. Это было послание Святого Иеронима, укоряющего Гелиодора за то, что тот покинул пустыню. В примечании говорилось, что Гелиодор входил в прославленную группу учеников Иеронима в Аквилее в 370 году. Он последовал за Иеронимом на Ближний Восток с намерением вести отшельническую жизнь. Они расстались, когда Гелиодор продолжил путь в Иерусалим. В конечном счете он вернулся в Италию и позднее стал почтенным священнослужителем, епископом Альтинским.

Вот именно такое он и читал — то, что в наши дни лишено всякого смысла. Но тут до нее дошло, неприятно поразив, что Полководец с мечом во рту, карающий всех на своем пути, был Иисусом.

В ЛЕСУ

Револьверы тускло блеснули на солнце, и он негромко прорычал, еле шевеля губами: «Ну ладно, Мейсон, дальше ты не пройдешь», — а потом, за неимением заранее подготовленного продолжения, присел на корточки и принялся отдирать длинный колючий стебель от рукава своей белой куртки. Если не считать револьверов, он был одет для детского праздника, с которого смылся. Она видела, как он выходит за дверь с подарком и сворачивает за угол. Он ждал там, спрятавшись за грузовиком, а когда увидел, что она уезжает на машине, вернулся за револьверами и кобурами, забравшись в дом через заднее окно и так же выбравшись обратно. Потом он отправился в лес, чтобы провести там остаток дня. Он был толстым беловолосым мальчиком десяти лет, с бледно-голубыми глазами, постоянно слезившимися за толстыми стеклами очков в железной оправе.

Подарок был завернут в розовую бумагу и перевязан серебряной ленточкой. Углубившись в лес достаточно далеко, он сорвал бумагу и ленточку и обнаружил девчачий флакончик духов в форме сердечка с выдавленными на нем словами «Сердца и цветы» — выбор мамы и бабушки. Он взял увесистый камень, разбил флакончик и зарыл осколки вместе с бумагой и ленточкой в канаве. Это доставило ему несказанное удовольствие, и, двинувшись дальше, он наконец-то обратил внимание на сочные краски осенней листвы. Он часто приходил в лес — но не для того, чтобы просто погулять, а единственно чтобы избавиться от необходимости идти еще куда-нибудь. Бродя по лесу, он представлял себя героем фильмов, которые постоянно показывали по телевизору, и сейчас, при виде огромных ярко-красных и желтых пятен над головой, затрепетал от возбуждения и на пять-десять минут вошел в роль Одинокого Рейнджера.2 Только остановившись, чтобы отодрать колючий стебель от рукава, он вернулся к действительности и вновь увидел буйство осенних красок. Деревья вздымали ветви к небу и образовывали подобие охваченных пламенем сводов над головой. В загривке у него неприятно закололо. Такое чувство, будто он зашел в чужие владения и вот-вот выскочит сторож. В кустах футах в пяти впереди он вдруг заметил темно-красный глаз, смотревший на него со спокойной яростью.

Он сидел на корточках и дрожал всем телом, словно ожидая удара топора по шее. Наблюдавший за ним глаз медленно закрылся, и он различил широкую, бронзового цвета грудь и часть опущенного крыла. Он шумно, протяжно выдохнул. Дикая индейка. Сильно покачнувшись, она неуверенно шагнула вперед и замерла на месте с поднятой ногой, прислушиваясь.

Он увидел, что она хромает, и страх улетучился. Опустившись на четвереньки, он осторожно продвинулся чуть вперед, а она сделала еще шаг. Потом он пополз быстро-быстро, забыв про свои маркие белые брючки. Он напряг руки и растопырил пальцы, уже готовясь схватить птицу, когда она с пронзительным тонким криком, похожим на звук треснутого охотничьего рога, метнулась прочь и выскочила из кустов с другой стороны, на поросший редкими деревьями склон холма. Он вскочил на ноги, обежал кусты и бросился вниз по откосу вслед за птицей. Под холмом она припала к земле и попыталась расправить крылья, но ничего не вышло. Она беспомощно сидела на месте и тяжело дышала, пока он несся к ней, уже представляя, как входит в дом с закинутой за плечо индейкой и все хором кричат: «Посмотрите на Мэнли с дикой индейкой! Мэнли! Где ты раздобыл индейку?» А он просто скажет, что пошел в лес, чтобы поймать индейку, и поймал. Он уже почти схватил птицу, когда она снова сорвалась места и неуклюже побежала прочь, волоча по земле крылья. «Тебе не взлететь, Мейсон. У тебя нет ни шанса!» — выкрикнул он и бросился в погоню — пересек заброшенное хлопковое поле, подлез под ограду и оказался в другой части леса. Шишковидная голова индейки из голубой стала ярко-красной и походила на маленький окровавленный кулак, мелькающий в подлеске. Птица метнулась в густые заросли, но выскочила из них, стоило ему приблизиться, и исчезла под живой изгородью. Продираясь сквозь кусты, он услышал треск рвущейся ткани и на ходу засунул палец в прореху на рукаве, тянувшуюся от локтя до самой манжеты. Он продолжал бежать. Если он вернется с добычей, никто и не вспомнит о порванной куртке. Всякий раз, когда Рой-младший возвращался из леса с добычей, все забывали о последнем его проступке. Когда Рой-младший убил рыжую рысь, все сразу забыли, что днем раньше он врезался в рефрижератор, когда подавал свою машину задним ходом.