Энтони Берджесс - Мистер Эндерби изнутри Страница 7

2

Эндерби отыскал Арри в белом в подземельной кухне с пенившимся позади него коричневым элем, нарезавшим свинину ломтиками толщиной в лезвие ножа. Жеребец в хаки, похожий на идиота, швырял на тарелки пригоршни капусты. Промахнувшись, он тщательно собирал ее с пола и делал очередную попытку. Массивные говяжьи бока жизнерадостно доставлялись со Смитфилда[21] — жирное золотое руно, плоть оттенка разбавленного имперского бургундского. Эндерби сказал:

— Я в Лондон должен ехать, получать золотую медаль и пятьдесят гиней. А у меня нет костюма.

— С такими деньгами, — заметил Арри, — моэте хороший купить. — Вид у него был не сильно радостный; он хмурился на свою непосредственную задачу, как хирург, спасающий жизнь злого врага. — Вот, — сказал он, поднимая на вилке к свету просвечивающий кусок, — тоньше вроде не нареэшь, будь я проклят.

— Но, — сказал Эндерби, — я смысла не вижу в покупке костюма просто для этого случая. Может, я никогда больше его не надену. Или долго не надену. Поэтому хотелось бы позаимствовать один из ваших.

Арри ничего не ответил. Вопросительно разглядывал ломтик на вилке, кивнул, будто ответил на вызов, одержав победу. Потом вновь взялся резать.

— Праильно думаете, — признал он, — у меня не один. Я все время для людей что-то делаю, правда? А что для меня хоть одна сволочь сделала? — На мгновение взглянул на Эндерби, язык мелькнул между стояками ворот, как бы с целью слизнуть слезу.

— Ну, — сказал расстроенный Эндерби, — вы же знаете, можете на меня положиться. То есть в том, что я смогу сделать. Да у меня только один талант, от которого вам мало толку. И похоже, — добавил он в приливе жалости к себе, — всем прочим тоже. Кроме приблизительно сотни людей тут и в Америке. И одной сумасшедшей поклонницы из Кейптауна. Знаете, она пишет раз в год, предлагает жениться.

— Поклонницы, — повторил резавший Арри, с легкостью прибегая к множественному числу. — Поклонницы, да? Вот чего у меня нету. Это я ее поклонник, вот де проблема, черт побери. Дело все поганей становится, вот как. — И в волнении перешел на диалект полностью. — Шамовку с ей попытал, — сказал он. А потом, когда нижний слой пахну́л на него холодом, добавил: — Волован де диндон в распроклятом буфете.

— Кто? — спросил Эндерби. — Когда?

— Наверху, — пояснил Арри. — Тельма, в коктейль-баре слуит. Точно стало известно, увольняется в конце месяца. Кто чертовски хорошенькая, кто чертовски злющая, — сказал он, методично нарезая мясо. — Кто чертовски обалденная, — сказал он.

— Не знаю, — признал Эндерби.

— Чего не знаете?

— Кто чертовски обалденная.

— Кто-кто, — сказал Арри, ткнув ножом в потолок. — Кто сверху. Та самая Тельма.

Тут Эндерби вспомнил, что два англосаксонских местоимения женского рода в Ланкашире сосуществуют. И сказал:

— Ну почему не пойдете к ней, не завоюете? Только несколько зубов сперва вставьте, дело будет верней. Популярный предрассудок склоняется в пользу зубов, верней будет.

— Чего вы свиней приплели? — сказал Арри. — Я не ем ничего. Свиней едят. Я влюблен, вот де чертова проблема, чего тут свиней приплетать?

— Женщинам зубы нравится видеть, — объяснил Эндерби. — Ценность больше эстетическая, чем функциональная. Влюблены, да? Ну-ну. Любовь. Давно я не слышал, что кто-то влюблен.

— Нынче любой обормот влюблен, — возразил Арри, покончив с резкой. И хлебнул коричневого эля. — По радио все время поют. Я над ими смеялся. А теперь сам влип. Любов. Воще лишние хлопоты при такой занятости в нынешнее время года. Фирменные ленчи, обеды до конца февраля. Нету худше для этого времени.

— Насчет костюма, — напомнил Эндерби. Взглянул на объемистую оплетенную бутыль с маринованным луком, и кишки внутри начали размягчаться. Ему хотелось умереть.

— Моэте для меня кое-что сделать, — сказал Арри, — если я для вас кое-что сделаю. — Посмаковав последнее местоимение, решил, что при такой откровенности, при заготовленной просьбе, необходимо интимно перейти на «ты». — Кое-что сделаю для тебя, — поправился он. — Дам тот самый костюм, если ты от меня ей напишешь, вот как, стих напишешь, и всякую хренотень. Я ей все посылаю особые вещи, особо приготовленные, только это как бы не романтишно. Я кода еще ел, больше всего любил хорошую миску рубца в молоке. Она взад отсылает нетронутый. Змеюка подколодная. Пускай лучше шлет взад сладкое любовное письмо или горький стих. Тут ты в дело вступаешь, — продолжал Арри, высовывая змееподобный язык. — Серый есть, синий, коришневый, желтоватый и твидовый в елочку. Любой поалуста. Напиши, подпиши «Арри», дай мне, я ей вверх переправлю.

— Как пишется Арри? — уточнил Эндерби.

— С «ха», — сказал Арри. — Два в неделю, и дело будет сделано, черт побери. Ты за пару минут напишешь, как бабам нравится. С твоими поклонницами, чтоб их разразило, — сказал он.

Перед возвращеньем в квартиру Эндерби воспользовался — долго, обильно, болезненно — мужской уборной на первом этаже отеля. Потом, дрожа, зашел в коктейль-бар хлебнуть виски и взглянуть на Тельму. Не годится выкапывать старые стихи, писать новые, воспевая светлые волосы и зубы — лепестки маргаритки, если она вдруг окажется черноволосой, седой, практически беззубой. Бар нынче, видно, был полон торговцами автомобилями, которые болтали, притворно любезничали, ха-ха-ха, прибегая к непристойному пилотскому сленгу, с вполне представительной барменшей около сорока. Все передние зубы на месте, волосы черные, взгляд презрительный, в ушах тоненько звякали кольца — связки крошечных монет, — нос картошкой, уютный круглый подбородок. Грудь великолепная, эффектно вздернутая. Она как бы служила хранилищем древней мудрости бара, эпиграмм, убойных фраз из радиопостановок. Автомобильный торговец угостил ее «Гиннессом», и она произнесла тост:

— Живите вечно, и пускай я вас похороню. — Потом, прежде чем выпить, сказала: — Проехало между зубами и челюстями; берегись, желудок, сейчас обольет. — И сделала добрый глоток. Маленькую стойку бара она украсила выжженными максимами: «Смейся, и мир посмеется с тобой; захрапи, и будешь спать один». «Вода — славный напиток, если принимать с хорошим спиртным». «Утонув по горлышко в кипятке, бери пример с котла — пой». А еще куплет в стиле Браунинга (пусть не по форме, но по содержанию) над бутылками с джином:

Когда последний великий Судья явится очки считать,не объявит, ты выиграл или нет, а посмотрит, умел ли играть.

Эндерби усомнился, сумеет ли написать для нее что-либо столь же гномически краткое. Хотя и не надо, ибо любовь по сути своей неточна и расплывчата. Он выпил виски и ушел.

3

Эндерби относился к любовной поэзии бесстрастно, безлично, профессионально. Он всегда считал наиболее искренними наихудшие любовные стихи: трепещущие чувства влюбленного — слишком личные, испытываемые к чересчур специфическому объекту, — слишком часто встают на пути идеальности, универсальности. Любовное стихотворение должно адресоваться к некой идее возлюбленной. Идеальную грудь, идеальный запах подмышек, идеальное неудовлетворяющее соитие способен видеть платонизм да интеллектуальные, с гладким челом, духи старых авторов сонетов. Вернувшись в свою ванную, Эндерби покопался в поисках фрагментов и набросков, которые дали бы начало циклу «Арри к Тельме». И обнаружил обгрызенное мышами:

Я ищу аромат и в твоих волосах обретаю;Жажду света — он в твоих очах.В каждом слове дыханье твое, дорогая;Твоя поступь в любых шагах.

Похоже на первый катрен шекспировского сонета. Конечно, не пойдет; в мире Тельмы напряженный ритм, глухие рифмы ошеломят технической некомпетентностью. Нашел еще:

Ты здесь, и ничего не сказано,Слова льют через край, в воздухе зависают.Но я услышал вдруг в короткое мгновеньеВечности, в каком-то лихорадочном безумье,Захлопавшие дико крылья школьного закона;Стабильное соотношение столов, деревьев и войныТобою продиктовано, — ведь ты их вечный двигатель.А знал я лишь одно: ты в самом деле тут.

Он не помнил, чтоб это писал. В связи с упоминанием о войне стихи укладывались в шестилетнюю давность. Где они были написаны? Наверно, в каком-то городе с проспектами, с уличными столиками для выпивающих. Кому адресованы? Не валяй дурака, черт возьми, разумеется, никому; чисто идеальные чувства. Он еще покопался, глубоко запустив в ванну руки. Мышь шмыгнула в свой вечный дом, в дырку. Отыскался бесценный юношеский кусочек:

Вся ты СПЛОШЬКак граненый кристалл,Руки — стальПод серебряным шелком.

В волосах твоих урожай снопов,Сжатых летом.Разметалась во сне,Как пловчиха в реке…

Потом размытая слеза. Видно, порой его здорово пробирало. В ванне не нашлось ничего пригодного для Тельмы, даже для идеальной Тельмы. Надо сочинить что-то новое. Обнажив для поэтического акта нижнюю часть тела, он сел на седалище и взялся за работу. Вот истинная проблема: перекинуть мост через пропасть, создать то, что не показалось бы эксцентричным реципиенту и одновременно не совсем расстроило автора. Через час вышло следующее: