Мирча Элиаде - Гадальщик на камешках (сборник) Страница 7

Но девушка, будто не услышав его слов, повторила, обернувшись к гречанке:

— Что ж ты так долго?

— Он вспомнил Хильдегард.

— Зачем ты разрешила? — укоризненно сказала третья девушка.

— Нет, но позвольте, — перебил Гаврилеску, подходя к роялю. — Это уж мое дело. И никто не может мне воспрепятствовать. То была трагедия моей жизни,

— Теперь надолго, — сказала рыжеволосая. — Опять запутался.

— Нет уж, позвольте, — возмутился Гаври-леску. — И вовсе я не запутался. То была трагедия моей жизни. Я вспомнил ее, едва переступил ваш порог. Послушайте! — воскликнул он, подходя к роялю. — Я вам сыграю, и вы поймете.

— Зачем ты ему разрешила? — прошептали разом две девушки. — Теперь он никогда нас не отгадает.

Несколько мгновений Гаврилеску сосредоточенно молчал, потом склонился над роялем и вскинул руки над клавишами — как если бы собирался сыграть нечто бравурное. И вдруг воскликнул:

— Вспомнил! Я знаю, что случилось.

Он вскочил из-за рояля и, не поднимая глаз, стал разгуливать по комнате.

— Теперь я знаю, — повторил он. — Это было, как сейчас, летом. Хильдегард с родителями уехала в Кенигсберг. Было ужасно жарко. Я жил тогда в Шарлоттенбурге и покидал дом, только чтобы прогуляться в тени деревьев. Высокие старые деревья давали густую тень. И было безлюдно. Слишком было жарко. Никто не решался выходить из дому. И вдруг — девушка, она рыдала, закрыв лицо руками. Перед ней стоял маленький чемодан, она сняла туфли и поставила на него ноги, и я очень удивился, когда услышал: 'Гаврилеску, я так несчастна'. Разве мог я предположить?.. — Он перестал ходить по комнате и круто повернулся к девушкам. — Барышни, — провозгласил он патетически, — я был молод, красив, у меня была душа артиста! Вид покинутой девушки разрывал мое сердце. Я заговорил с ней, попытался ее утешить. Так началась трагедия моей жизни.

— Что же теперь делать? — спросила рыжеволосая, обращаясь к подругам.

— Подождем, посмотрим, что скажет старуха, — предложила гречанка.

— Если еще подождем, он и вовсе нас не отгадает, — сказала третья девушка.

— Да, трагедия моей жизни… — продолжал Гаврилеску. — Ее звали Эльза. Но я покорился. Я сказал себе: 'Гаврилеску, так должно было случиться. Не судьба! Нет счастья артистам…

— Видите? — снова заговорила рыжеволосая. — Теперь он опять запутался, и неизвестно, как выпутается.

— Это рок! — воскликнул Гаврилеску, воздев руки и поворачиваясь к гречанке.

Девушка слушала его, улыбаясь, заложив руки за спину.

— Бессмертная Греция! — воскликнул он. — Мне не пришлось тебя увидеть.

— Не надо об этом! Не надо! — воскликнули разом две другие девушки. Вспомни: ты нас избрал!

— Цыганка, гречанка, еврейка, — произнесла гречанка, многозначительно заглядывая ему в глаза. — Ты так хотел, ты нас избрал…

— Угадай нас! — крикнула рыжеволосая. — И ты увидишь, как будет прекрасно!

— Какая из нас цыганка? Какая цыганка? — наперебой спрашивали все три девушки, окружив его.

Гаврилеску быстро отступил к роялю.

— Так, значит, вот как тут у вас принято. Артист или простой смертный вы одно твердите: отгадай цыганку. А зачем, скажите на милость? Кто распорядился?

— Такова наша игра, так принято у нас, цыганок, — сказала гречанка, попробуй угадай. Не пожалеешь.

— Но я не расположен играть, — возразил Гаврилеску с горячностью. — Я вспомнил трагедию моей жизни. Ибо, видите ли, теперь я очень хорошо понимаю: если бы в тот вечер в Шарлоттенбурге я не вошел бы с Эльзой в пивную… Или даже если бы я вошел, но если бы у меня были деньги, чтобы заплатить за еду, жизнь моя сложилась бы иначе. Но случилось так, что у меня не было денег, и заплатила Эльза. И назавтра я пытался раздобыть несколько марок, чтобы отдать ей долг. Но не нашел. Все мои друзья и знакомые разъехались. Было лето, стояла ужасная жара…

— Он снова испугался, — прошептала рыжеволосая, опустив глаза.

— Так слушайте, ведь я еще не закончил! — крикнул Гаврилеску взволнованно. — Три дня я не мог раздобыть денег и каждый вечер приходил к Эльзе на ее временную квартиру; приходил, чтобы извиниться, что не нашел денег. А потом мы отправлялись вдвоем в пивную. Если бы хоть я выдержал характер и не ходил с ней в пивную! Но что вы хотите? Я был голоден. Я был молод и красив, Хильдегард была в отъезде, и я был голоден. По правде говоря, случались дни, когда я вовсе не ел. Жизнь артиста…

— Что же теперь делать? — прервали его девушки. — Ведь время идет.

— Теперь? — воскликнул Гаврилеску, снова воздев руки. — Теперь хорошо, тепло, и мне у вас нравится, потому что вы молоды, красивы, вы здесь рядом и готовы поднести мне варенье и кофе. Но мне больше не хочется пить. Теперь мне хорошо, я прекрасно себя чувствую. И я говорю себе: 'Гаврилеску, эти девушки чего-то от тебя ждут. Доставь им удовольствие. Если они хотят, чтобы ты угадал их, угадай. Но будь осторожен! Будь осторожен, Гаврилеску, если снова ошибешься, они закружат тебя в хороводе и ты не очнешься до утра'.

И, улыбаясь, он зашел за рояль, обратив его в щит от девушек.

— Так, значит, вы хотите, чтобы я вам сказал, какая из вас цыганка. Хорошо, я скажу…

Девушки оживились, стали рядом, молча уставились на него.

— Я скажу вам, — помолчав, продолжал он.

И мелодраматическим жестом выкинул руку к девушке, покрытой бледно-зеленой вуалью. Девушки застыли, будто не веря своим глазам.

— Что с ним? — спросила наконец рыжеволосая. — Почему он не может угадать?

— С ним что-то случилось, — сказала гречанка. — Он вспоминает о том, что потерял, он заблудился в прошлом.

Девушка, которую он принял за цыганку, выступила вперед, взяла поднос с кофейным прибором и, проходя мимо рояля, грустно улыбнувшись, шепнула:

— Я еврейка…

И исчезла за ширмой.

— Ах! — воскликнул Гаврилеску, ударив себя по лбу. — Мне бы следовало понять. В ее глазах было что-то пришедшее из дали веков. И на ней была вуаль — прозрачная, но вуаль. Она была будто из Ветхого Завета…

Рыжеволосая громко рассмеялась и крикнула:

— Не отгадал ты нас, барин! Не отгадал, кто цыганка.

Она провела рукой по волосам, тряхнула головой, и огненно-рыжие кудри рассыпались, закрыли ей плечи. Пританцовывая, она кружилась вокруг него, хлопала в ладоши и напевала, а волосы языками пламени лизали ее шею.

— Скажи, гречанка, как было бы, если бы он отгадал, — крикнула она, откидывая непослушные пряди.

— Это было бы прекрасно, — прошептала гречанка. — Мы бы пели тебе, и танцевали, и водили бы тебя по всем комнатам. Это было бы прекрасно.

— Это было бы прекрасно, — эхом повторил Гаврилеску и печально улыбнулся.

— Скажи ему, гречанка! — крикнула цыганская девушка, останавливаясь перед подругами, продолжая хлопать в такт и все сильнее притопывая по ковру голой ногою.

Гречанка крадучись подошла к Гаврилеску и стала что-то нашептывать; она говорила быстро, временами качала головой или прикладывала палец к губам, о чем — Гаврилеску не понял. Но он слушал ее, улыбаясь, глядел растерянно и временами повторял: 'Это было бы прекрасно!.. А цыганка топала все сильнее и все глуше, как из-под земли доносился до него ее топот, и, когда этот дикий, странный ритм стал непереносим, Гаврилеску сделал над собой усилие, ринулся к роялю и заиграл.

— Скажи теперь ты, цыганка! — крикнула греческая девушка.

Он слышал, как она приближается, будто пританцовывая на огромном бронзовом барабане, и через несколько мгновений почувствовал спиной ее горячее дыхание. И тогда, еще ниже склонившись над роялем, он обрушился на клавиши с такою гневной силой, будто хотел разбить их и вырвать, чтобы проникнуть в фортепиано, в самую его глубь.

Он больше ни о чем не думал, увлеченный новыми, незнакомыми мелодиями; казалось, он слышал их впервые, хотя они возникали в его сознании одна за другой, словно вспоминались после долгого забвения. Так прошло много времени, и, только перестав играть, он заметил, что один и в комнату спустились сумерки.

— Где вы? — испуганно крикнул он, вставая из-за рояля.

И, поколебавшись, направился к ширме, за которой исчезла еврейка.

— Куда вы спрятались? — крикнул он снова.

Тихонько, на цыпочках, точно хотел застать их врасплох, он пробрался за ширму. Здесь будто начиналась другая комната, переходившая в извилистый коридор. Комната была странная, с низким неровным потолком, ее чуть волнистые стены то исчезали, то вновь возникали из темноты. Гаврилеску сделал наугад несколько шагов, остановился и прислушался. Ему показалось, что именно в этот момент торопливые шаги прошуршали по ковру совсем рядом.

— Где вы? — повторил он.

Ему ответило только эхо. Он вгляделся в темноту и будто увидел: все три девушки жались в углу коридора; вытянув вперед руки, он ощупью двинулся к ним. Но вскоре понял, что идет в неверном направлении, ибо через несколько метров коридор сворачивал влево, тогда он снова остановился.