Розамунда Пилчер - Начать сначала Страница 7

— Он на ней женился?

— Да, он на ней женился. Мне кажется, он по-своему любил ее. Но она была еще совсем ребенок.

— Она оставила его?

— Нет. Она умерла при родах. Родив Эмму.

— И потом, спустя какое-то время, он женился на некой Эстер.

Хелен бросила на него подозрительный взгляд.

— Откуда ты знаешь?

— Эмма рассказала сегодня за ланчем.

— Вот как. Я не рассказывала никому. Да, на Эстер Феррис. Несколько лет тому назад.

— У нее был мальчик. Сын. Кристофер.

— Только не говори, что он снова появился на сцене!

— Почему это тебя так пугает?

— Ты бы тоже испугался, если бы промучился те полтора года, что Бен Литтон был женат на Эстер…

— Ну тогда расскажи.

— Это был кошмар. И для Маркуса, и для Бена… думаю, и для Эстер тоже, и, конечно же, для меня. Если Маркуса не призывали быть судьей в каких-то пренеприятных семейных скандалах, его забрасывали дурацкими мелкими счетами, которые, по словам Эстер, Бен отказывался оплачивать. И ты знаешь его фобию насчет телефона, а Эстер поставила в дом телефон, и Бен выдрал его с корнем. Потом Бен впал в депрессию, совсем не мог работать и все время проводил в местном кабачке, и Эстер потребовала Маркуса, сказала, что он должен приехать и что он единственный, кто может что-то сделать с Беном, и т. д. и т. п. Маркус старел прямо у меня на глазах. Можешь себе представить?

— Да… Но при чем тут мальчик?

— Мальчик был самым большим яблоком раздора. Бен терпеть его не мог.

— Эмма сказала, он ревновал.

— Она так сказала? Хоть и была совсем малышкой, а очень все чувствовала. Может, и правда, в какой-то степени ревновал, но Кристофер был сущим дьяволенком. С виду просто ангелочек, но мать его вконец испортила. — Хелен сняла кастрюлю с горелки и вернулась к стойке. — И что Эмма говорила про Кристофера?

— Только про то, что они встретились в Париже.

— Что он там делает?

— Не знаю. Возможно, проводит отпуск. Он актер. Ты знала?

— Нет, не знала, но охотно этому поверю. Как тебе показалось, она в него влюблена?

— Пожалуй, что да. Только вот думает, что к ее отцу он никогда не поедет.

— Да уж, на этот счет ей лучше не питать никаких иллюзий.

— Я это понял. Но едва начал что-то говорить, как чуть было не лишился головы.

— И лишился бы. Они преданы друг другу, как два воришки из одной шайки. — Хелен похлопала брата по руке. — Не вмешивайся, Роберт. Я не вынесу напряжения.

— Я не вмешиваюсь, просто интересуюсь.

— Ради собственного спокойствия, послушайся моего совета: держись в стороне. И уж поскольку мы заговорили о таких делах, звонила Джейн Маршалл и просила тебя отзвонить.

— Не знаешь, в чем дело?

— Она не сказала. Только сказала, что после шести она дома. Не забудешь?

— Не забуду. Но и ты не забудь, что никаких таких дел у меня с Джейн нет.

— Не понимаю, чего это ты артачишься? — сказала Хелен. Она и вообще-то не любила говорить обиняками, а уж с собственным братом и подавно. — Слушай, она обаятельная, привлекательная и очень деловая женщина.

Роберт никак на это высказывание не откликнулся, и Хелен, недовольная его молчанием и словно оправдываясь, продолжала:

— И у вас много общего — ваши интересы, друзья, образ жизни. К тому же, мужчина твоего возраста должен быть женат. Нет более печального зрелища, чем престарелый холостяк.

Она остановилась. Наступила пауза.

— Ты закончила? — вежливо осведомился Роберт.

Хелен глубоко вздохнула. Безнадежно… Она знала, всегда знала: сколько ни говори, Роберта не убедишь сделать что-то, что он не намеревался сделать сам. Никогда в жизни его ни в чем нельзя было убедить. Напрасная трата слов; она уже пожалела о своем порыве.

— Ну да, конечно, закончила. Приношу извинения. Не мое это дело, и я не имею никакого права вмешиваться. Просто мне нравится Джейн, и я хочу тебе счастья. Не знаю, Роберт. Не могу понять, чего ты ищешь.

— Я и сам не могу понять, — сказал Роберт. Он улыбнулся и провел ладонью по голове, от лба к затылку — его обычный жест, когда он был смущен или устал. — Но, думаю, тут играете роль вы с Маркусом, ваши отношения.

— Ясно… Надеюсь, ты все-таки поймешь, прежде чем помрешь от старости.

Он оставил ее колдовать над кастрюлями, забрал вечернюю газету, пачку писем и шляпу и пошел наверх, к себе. Когда-то его гостиная с видом на большой сад и каштан была детской. Низкий потолок, ковер, стены заставлены книжными полками, мебель отцовская — все, что можно было втащить по лестнице. Бросив шляпу, газету и письма на стул, Роберт направился к старинному серванту, где он держал спиртные напитки, и налил себе виски с содовой. Потом взял сигарету из ящичка, что стоял на кофейном столике, прикурил и со стаканом в руке направился к письменному столу, сел и набрал номер Джейн Маршалл.

Она ответила не сразу. Он ждал, чертя что-то на промокашке. Взглянул на часы. Сейчас он примет ванну, переоденется и пойдет встречать Маркуса на аэровокзал на Кромвель-роуд. А к ужину захватит бутылку вина и вручит ее как ветвь мира Хелен; они выпьют за выскобленным добела столом и поговорят о делах. Сегодня он порядком устал, и перспектива мирного вечера в семейном кругу действовала успокаивающе.

Гудки в трубке кончились. Холодный голос произнес:

— Джейн Маршалл слушает.

Она всегда отвечала таким тоном, и Роберту каждый раз становилось не по себе, хотя он и знал, в чем тут дело. В двадцать шесть лет Джейн осталась одна, ее брак оказался неудачным, с мужем она развелась и вынуждена была зарабатывать на жизнь самостоятельно. Остановилась она на том, что стала дизайнером-декоратором квартир, а ее собственная квартира и служила ей офисом. Таким образом, телефон выполнял двойную функцию, и она давно уже решила проявлять осторожность и каждый раз отвечать официальным тоном, пока не станет ясно, что звонок не деловой. Роберту, когда он пожаловался на этот холодный тон, она все объяснила.

— Ты не понимаешь. Это может звонить клиент. Что́ он подумает, если я заговорю игривым сексуальным тоном?

— Не надо сексуальным. Просто дружеским и приятным. Почему бы не попробовать? Глядишь, и часа не пройдет, как ты уже будешь сдирать обои, вешать портреты и раскладывать на столе куверты.

— Ты так думаешь? Скорее, буду отбиваться от него портняжной иглой.

Сейчас он осторожно спросил:

— Джейн?..

— Ах, Роберт. — Голос ее сразу же потеплел, ясно было, что она рада его слышать. — Хелен передала, что я тебе звонила?

— И просила отзвонить.

— Ну да… Знаешь, мне тут преподнесли два билета на балет «Тщетная предосторожность». На пятницу. И я подумала, что, может быть, ты захочешь пойти. Если у тебя нет других планов…

Он смотрел на свою руку, которая продолжала рисовать коробочки на промокашке, одну за другой, и услышал голос Хелен: «У вас столько общего. Интересы, друзья, образ жизни».

— Роберт?

— Да. Прости. Нет, никаких планов. С удовольствием пойду.

— Сначала у меня поужинаем?

— Нет, поужинаем в ресторане. Я закажу столик.

— Отлично. — Роберт был уверен, что она улыбается. — Маркус еще не вернулся?

— Сейчас иду его встречать.

— Ему и Хелен от меня приветы.

— Передам.

— Так, значит, в пятницу увидимся. До свидания.

— До свидания, Джейн.

Он положил трубку, но не встал из-за стола, дорисовывая последнюю коробочку, а дорисовав, положил карандаш, взял стакан и, глядя на рисунки, подумал, что почему-то эти коробочки напоминают ему выставленные в ряд чемоданы.

Маркус Бернстайн прошел в стеклянные двери терминала — то ли беженец, то ли уличный музыкант. Впрочем, он всегда так выглядел: мешковатое пальто, поля старомодной черной шляпы спереди загнулись кверху. Его удлиненное лицо с проступившими морщинами было бледным от усталости. В руке он нес разбухший портфель, а дорожная сумка из самолета перекочевала в багажное отделение автобуса, и когда Роберт отыскал Маркуса, тот терпеливо стоял у конвейера, ожидая ее появления.

Скромный, озабоченный человек; случайный прохожий не поверил бы, что на самом деле этот человек — непререкаемый авторитет в мире искусства и известен по обе стороны океана. Австриец по происхождению, он оставил родную Вену в 1937 году и после всех ужасов войны ворвался в мир послевоенного изобразительного искусства, словно яркое пламя. Глубокое знание живописи, проницательность и вкус привлекли к нему внимание, а поддержка, которую он оказывал молодым художникам, послужила примером для других дилеров. Но настоящая известность и популярность среди широкой публики пришла к нему в 1949 году, когда он открыл собственную галерею на Кент-стрит и выставил абстрактные работы Бена Литтона. Бен тогда был уже знаменит своими довоенными пейзажами и портретами, а после войны стал работать в новой манере. Выставка 1949 года стала и началом их творческого содружества, которое, преодолев споры и разногласия, переросло в личную дружбу. Та выставка также обозначила завершение трудного начального периода в деятельности Маркуса. От нее пошел отсчет долгого и медленного пути к успеху…