Олег Красин - кукла в волнах Страница 7

— Что я?

— Ты романтик? Ты можешь говорить с девушкой о чем-то возвышенном, создать соответствующую обстановку?

— Это когда белая скатерть, свечи, бутылка вина и тихая музыка? Пожалуй, вместо этого подойдет костер в поле и разбавленный спирт.

Наташа засмеялась.

— А потом ближайший кустик? Да, замполит, умеешь ты создать романтическое настроение.

В это время во дворе автопарка я заметил Тернового. Он только приехал с полетов и давал указания солдатам. Наталья сразу заторопилась к нему, сказав, что хочет уточнить выезд машин на завтра.

День пролетел быстро, почти незаметно, такой же день, как и все остальные. К вечеру небо совсем затянуло облаками, разведчик погоды доложил о низкой облачности, а синоптики о приближающемся с запада дождевом фронте. Полеты закрыли, и все спецмашины поехали в автопарк. С аэродрома потянулись летчики, техники, солдаты, кто пешком, а кто на велосипедах. У летчиков особой популярностью пользовались детские или, скорее, подростковые велосипеды. Они были меньше и легче взрослых. Летчики поднимали сиденье и руль вверх до упора и катились, быстро вращая педалями, поскольку колеса у велосипедов были маленькими.

Незаметно опускалась теплая южная ночь. Великая и безмолвная, она окутала наш военный лагерь, пеленой серых облаков. Остывающая степь источала особые запахи, широко разносимые ветром: горькой полыни, подсолнухов, песка, незнакомых мне полевых цветов. Эти запахи входили в меня медленно и осторожно, как усталый путник в заброшенный дом, пока не заполнял всего.

В такую ночь хотелось любви. И мне подумалось, что именно ночью душа снимает с себя все покровы, как тело одежду и становится обнаженной. Обнаженная откровенность души — вот что такое ночь! Может потому, любовные признания чаще звучат в полумраке?

Моя душа тоже хотела любить, и было немного грустно оттого, что девушки, которых я знал, не могли мне дать ничего, кроме своего тела. А может, любовь и не нужна была сейчас, именно в этом момент, ведь все приходит в свое время, говорили древние? Мое время, наверное, еще не пришло. Сейчас мне была нужна только эта теплая ночь и ветер, дующий в степи, ветер, который быть может, знает ответы.

Я вспомнил о приглашении Волчатникова. Идти к нему мне не очень хотелось — в компании летчиков я чувствовал себя чужим, у них были свои интересы, они старше меня по возрасту. В тоже время какое-то смутное чувство заставляло меня желать этого, желать вновь увидеть Волчатников. Мысли набегали одна на другую, растекались, ставили сложные вопросы. Меня они мучали. Я задумался о том, чего всегда не хватало нам в этой жизни, что являлось самым важным из отношений. Ответ для меня лежал на поверхности, пожалуй, это два чувства — дружба и любовь.

И мне подумалось, что они смогут заменить друг друга, но только на время. Без них, этих чувств, жизнь не имеет целостности, полноты. Словно пьешь сладкий сок и не можешь утолить жажду.

Проходивший мимо Вова Приходько увидев мое задумчивое лицо, не преминул поинтересоваться:

— Замполит, к Лидке собрался? Только не изображай умное лицо — ты же офицер!

— Иди, Вовик, отдыхай! — отмахнулся я от него.

Незаметно начинал накрапывать дождик. Прапорщики сидели в полумраке под куполом старого тормозного парашюта, шелковая материя которого немного спасала их от падающих с неба рассеивающихся капель. Из курилки доносился негромкий смех, видимо кто-то рассказывал очередной анекдот, их лица освещались вспышками тлеющих сигарет.

Постепенно небесный поток усиливался и вода, стекающая вниз с шиферных крыш бараков, превращалась в большие лужицы на темно-желтых дорожках лагеря. Слабый ветер едва шевелил мокрые листья низкорослых деревьев в посадке у дороги. Я почувствовал, как намокла моя фуражка и неторопливо, словно дождь был мне не помеха, пошел к бараку летчиков, высматривая сухие места на дорожке в тусклом свете ночных фонарей.

В полутемном коридоре барака принадлежащего летчикам, всех посетителей встречал устоявшийся запах спирта, промокшей одежды и сырой кожи, которые издавали висящие на вешалке летные куртки и старые ботинки, брошенные в углу.

Из-за неплотных дощатых дверей доносились разные звуки: где-то радио передавало сводку новостей, где-то из магнитофона неслись популярные песни итальянской эстрады, вошедшие в моду в этом году. Слышался легкий женский смех и пьяные голоса. Одна из комнатных дверей была полуоткрыта и я, с удивлением для себя, услышал громкий голос пожилой официантки Алексеевны, которая пьяно доказывала какому-то летчику, что еще пользуется успехом у мужчин. «Во мне было столько спермы, сколько ты компота за свою жизнь не выпил», — едва шевеля языком, говорила она.

За дверью десятой комнаты, в которой жил комэска, было тихо. Я постучал и услышал голос, который разрешил мне войти. Комната Волчатникова была типичной для барака: две кровати, застеленные темно-синими армейскими одеялами, две тумбочки со следами от какой-то жидкости на верхней крышке, посредине стол и два стула. Спартанский интерьер украшал черно-белый телевизор, взятый напрокат в Нижней Калитве, который разместился в углу у подоконника.

В отличие от коридора, в комнате пахло одеколоном, поскольку ее хозяин, по-видимому, недавно брился. Волчатников при моем появлении приподнялся с кровати, на которой лежал с книжкой, и махнул рукой:

— Садись где хочешь, хоть на кровать, хоть на стул. Мой сосед остался в Азовске на выходные.

Я снял тяжелую фуражку, насквозь пропитанную водой, и повесил ее на вешалку, после чего, ощущая внутреннюю неловкость, подошел и сел на стул.

— Ну что, давай знакомится ближе, — сказал, улыбнувшись Волчатников, и достал из тумбочки поллитровую бутылку с сорванной этикеткой. В бутылке плескалась темно-коричневая жидкость. — Здесь дагестанский коньяк, ребята передали, с которыми раньше служил, — пояснил он, вероятно заметив мой настороженный взгляд.

Жидкость, в отличие от того, что мы обычно пили, действительно пахла коньяком и после первого глотка теплой волной прокатилась внутри меня.

— Смотри, какой дождь зарядил, — глянул в окно Волчатников, потом, обернувшись ко мне, спросил с усмешкой: — Что загрустил замполит? У тебя жизнь только начинается.

— А у вас что, заканчивается? — несколько грубовато ответил я вопросом на вопрос.

— Нет, конечно, — криво улыбнулся Сергей Николаевич, — просто после тридцати пяти начинаешь ощущать, что главное уже позади. Как там, у Данте: «Земную жизнь, пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу», а половина в средние века была в тридцать три года.

Я обратил внимание на книгу, оставленную Волчатниковым на кровати. Это был томик стихов Иннокентия Анненского.

— Вы любитель поэзии? — удивился я — мне было странно увидеть летчика читающего стихи, тем более поэтов серебряного века.

— Это потому что я необычный человек, — негромко засмеялся Волчатников, — а если серьезно, то стихи, как я считаю, привносят гармонию в жизнь, сглаживают диссонанс в душе и примиряют с действительностью. Вот возьми Анненского. Он преподавал в лицее Царского Села, писал для себя стихи, жил в своем особенном мире чувств и настроений.

Волчатников задумался ненадолго, потом, когда вновь заговорил, голос у него как-то дрогнул, словно что-то личное коснулось его.

— Анненский умер в пятьдесят четыре. В Петербурге, на Царскосельском вокзале, упал почти на ступеньках. Инфаркт или, как писали тогда, разрыв сердца. У него есть такие строки, комэска прикрыл глаза, процитировал:

   «О сердце, когда леденея,   Ты смертный почувствуешь страх,   Найдется ль рука, чтобы лиру,   В тебе также тихо качнуть,   И миру, желанному миру,   Тебя мое сердце вернуть».

— Это стихотворение «Лира часов». Давай, что ли выпьем!

Волчатников в молчании налил коньяк и мы выпили.

Каждый думал о своем, но меж нами сохранялась внезапно возникшая атмосфера дружеской близости, которая появляется между людьми в минуту задушевных откровений. Уныло шуршащий дождь за окном, казенная комната в летном бараке — все это отошло на второй план. Это все было не главное, так — декорации жизни, меняющиеся в зависимости от нашего настроения.

Я посмотрел на Волчатникова. Мне нравился этот человек. Его глаза излучали какой-то добрый свет, струились теплом, проникавшим вглубь, и на душе становилось легко и спокойно.

— Сергей Николаевич, — прервал я молчание, — у вас семья в Азовске?

— Нет, Витя, они еще живут по старому месту моей службы в Бердянске. У меня жена и сын. Правда, — он замялся, — с женой у нас нелады, не хочет переезжать в Азовск. Говорит Бердянск лучше, он на Украине, снабжение там хорошее, а в Азовске, кроме рыбы ничего нет. Но я думаю дело в другом. Может, у нее кто-то есть — Сергей Николаевич внезапно замолчал, затем, словно нехотя, продолжил — не знаю Витя, зачем тебе это говорю, тебе ведь эти проблемы ни к чему.