Катрин Кюссе - Исповедь скряги Страница 7

К тому же это пошлость — оценивать гостя по стоимости подарка, который он принес!

Я никогда ничего не дарила по так называемому списку для новобрачных, в котором просто указывается денежная сумма. Это слишком безлико.

Одна подруга пригласила меня к себе домой на ужин. Полгода назад она вышла замуж, сыграв свадьбу в одном из самых шикарных заведений Парижа. Меня в тот момент не было во Франции, и я ничего ей не подарила. У нее есть все, она абсолютно ни в чем не нуждается; даже не знаю, что бы я могла ей подарить. Я захожу в единственную дешевую лавку на бульваре, где ничего привлекательного днем с огнем не сыщешь. Там я нахожу довольно уродливую, недорогую вещицу — черную вазу.

Ваза, говорю я себе, вещь всегда полезная для людей, которые часто принимают гостей. Черный цвет — это весьма оригинально. В сочетании с разноцветными цветами будет смотреться очень красиво.

Я помню, во что мне обошлась эта ваза — восемьдесят девять франков.

В списке для новобрачных наверняка не было ни одного подарка дешевле двухсот франков. Мне, как подруге детства, было бы просто неприлично подарить ей что-либо на сумму меньше четырехсот франков, даже если я и не была на самой свадьбе.

Стало быть, я сэкономила триста одиннадцать франков.

Однако это утешает меня лишь отчасти, поскольку сам подарок оставил в душе ощущение жгучего стыда, как та кража, совершенная пятнадцать лет назад у врача-психоаналитика.

Подарок неизбежно накладывает на тебя свой отпечаток. Одна моя приятельница, которая всегда покупает только товары лучших марок, воскликнула, развернув мой презент: «Как это мило, ты так добра». «Мило» — вот он, мой уровень. Чуть позже со свойственной ей бесцеремонностью она уточняет свою оценку: «Тебе присуща какая-то дурацкая безвкусица. И все эти жуткие штуковины, которые ты мне даришь, — наглядное тому подтверждение».

Но еще лучше — сделать подарок своими руками. Исходные материалы стоят сущие копейки, а подарок получается в своем роде уникальным.

В течение многих лет я успешно пользуюсь моими не слишком выдающимися талантами, готовя подарки к Рождеству и на дни рождения. Для бабушки карандашом или тушью я рисую картинки, которые помещаю под стекло, предварительно нарезанное в стекольной мастерской, и закрепляю на картоне маленькими дешевыми защипками. Для папы с мамой я пишу романы, которые переписываю в красивые китайские тетради красного и черного цвета.

Дешево и сердито. В лучших традициях журнала «Сделай сам».

Таким образом, я не только не трачусь на подарки, не считая тетрадок и рамок, но еще и получаю море комплиментов: «Она так талантлива! У нее столько дарований!» Мои романы перечитываются, мои рисунки висят в гостиной рядом с настоящими картинами. Мне это представляется вполне нормальным.

Область, в которой я действительно блистаю, и она же единственная, в которой я не жмотничаю, — это детская одежда. Не думаю, чтобы кто-нибудь, у кого нет собственных детей, покупал больше детских вещей, чем я. В этой сфере у меня безупречный вкус: все, что я покупаю, очень красиво. Чаще всего это вещи фирм, которые очень ценятся во Франции. Но, само собой разумеется, это всегда еще и немыслимо выгодные приобретения.

Когда в Париже все сходили с ума по полосатым комбинезончикам Oshkosh, я притащила из Америки целую охапку. Обнаружив где-нибудь на распродаже такой комбинезон, я тут же его покупала. Всегда найдется какой-нибудь ребенок, которому можно будет его вручить.

У меня в запасе куча детских вещей. Случается, я годами забываю их подарить.

Моя мама за бешеные деньги покупает детские вещи фирмы Jacadi, которые при желании можно обменять.

Ресторан — дело сложное

Моя бабушка очень щедрая. И это основная ее черта. Она любит баловать родных и близких всяческими радостями жизни. Всю свою жизнь она проработала именно ради этого — чтобы иметь возможность пойти в ресторан не считая денег и друзей туда пригласить.

Для матушки тоже нет ничего приятнее ужина в ресторане, но необходимость доставать чековую книжку обычно сильно ее удручает.

В некоторых вопросах матушка проявляет себя образцовой скупердяйкой. Например, в еде она не приемлет никаких изысков и никогда не выкидывает остатки. Она говорит, что это из-за войны и несчастных, обездоленных детей всего мира, но поступает так главным образом потому, что из этих самых остатков можно сварганить отличный ужин, а это хоть какая-никакая, а экономия. Едва заслышав, как кто-то из нас открывает холодильник, она выскакивает, как чертик из коробочки, с вопросом, что это мы там ищем. Ей проще выписать нам чек на тысячу франков, чем дать йогурт, зубчик чеснока или горбушку хлеба. У нее никогда не бывает десяти франков или билета на метро, когда тебе надо. Она терпеть не может, когда папа в воскресенье с утра покупает круассаны — вполне достаточно свежего хлеба; или когда мы останавливаемся пообедать в ресторанчике у дороги — это дорого и невкусно. Всякий раз перед отъездом в отпуск она энергично готовит шесть сэндвичей, хотя сама при этом их уже видеть не может.

Много лет я мечтала о стейке с картошкой фри в придорожном ресторане, мне это казалось верхом роскоши. Двадцать лет спустя я не в состоянии этого сделать: дорого и невкусно. Приготовленный дома перед отъездом сэндвич куда вкуснее.

Но есть и такая область, в которой мама позволяет себе расточительство: шмотки. Она обновляет свой гардероб каждый сезон, покупая только фирменные вещи из лучших тканей. Больше половины ее зарплаты уходит на одежду. Ее шкафы забиты вещами. Чтобы расчистить немного места и успокоить свою совесть, время от времени мама раздает излишки: нам с сестрой, менее богатым друзьям, домработнице.

Ради этого мама и работает — чтобы иметь право сорить деньгами, покупая шмотки. Это ее страсть, ее радость. И попробуй скажи ей что-нибудь против: узнаешь, почем фунт лиха!

Это мама попрыгунья-стрекоза, несмотря на все ее приступы жмотства. На те деньги, которые она тратит на одежду, можно было бы приобрести замок, и не один. Но маму замки не интересуют. Она никогда не хотела владеть никакой собственностью. В ней нет духа собственника.

А вот у папы есть, в принципе, склонность к воскресным вылазкам за круассанами, и этой его слабостью можно было бы легко воспользоваться. Но он настоящий муравей. Все подсчитывает. Он думает о будущем. Он вкладывает деньги. Он покупает квартиры. Он хранит старые обрывки веревок, так, на всякий случай.

Если у папы попросить пятьдесят франков, в отличие от мамы, он никогда не ответит, что у него нет ни гроша. Он вытащит из кармана целую пачку денег, скрепленную специальным серебряным зажимом. «Спасибо, папа». — «Это в долг». — «Ну конечно, не волнуйся».

Мы навещаем папу в больнице после операции. Первое, что он спрашивает, когда мы входим к нему в палату: «И где же мои пятьдесят франков?»

Эта мелочность у папы в крови. Я знаю о ней не понаслышке, поскольку я и сама такая. Он совершенно не в состоянии быть щедрым до конца. К примеру, он искренне хочет совершить благое дело, поскольку не может пройти мимо чужого горя или нищеты. Но при этом у него обязательно вырвется ненароком какое-нибудь словцо, которое с потрохами выдаст всю его неискоренимую, примитивную подозрительность, и весь эффект от его щедрости пропадает, а порывы благодарности умирают.

Мы с папой всегда проверяем счет в ресторане. Считаем все в уме. Совершенно не выносим надувательства. Мама же верит сумме, которую ей называют. Если она обнаруживает, что ее обманули, то винит себя в собственной глупости и утешается мыслью о том, что та сумма, на которую ее облапошили, несомненно, достанется кому-то, кто нуждается в этих деньгах больше, чем она сама.

Бодлер сказал, что страх быть обманутым — отличительная черта француза.

Француз расчетлив и скуп. Где-нибудь на базаре за границей француза всегда легко узнать по тому, как он торгуется и недовольно брюзжит, чтобы снизить цену. Когда я хотела поторговаться, то всегда говорила, что я француженка. Но иметь рядом мужа-американца оказывалось в этом случае сущим наказанием.

Быть скрягой означает не только, что тебе трудно раскошелиться.

Важнее другое — то, как это отражается на твоем поведении: подозрительность, прижимистость, расчетливость и паранойя, которые не отпускают тебя ни на минуту.

Я это осуждаю и с этим борюсь. Мне кажется, скупость унижает человеческое достоинство. Но в то же время она является основным инстинктом. Это из-за нее я себя ненавижу. Я ненавижу себя за косой взгляд, брошенный на мужа, и слова, с которыми я на него нападаю: «Ты проверил счет? Сколько? Что?! Этого не может быть! Тебя начисто облапошили! Да когда же ты наконец перестанешь быть таким наивным?! Будь повнимательней!»