Ирина Потанина - Русская красавица. Анатомия текста Страница 7

— А-а-а-а, что наделала! Кто тронет волю покойничью, тот и долю покойничью на себя перетянет. А, что наделала! — внезапно раздается громкий вой откуда-то из угла.

Не совладав с собой, бешено визжу и вскакиваю. Дверь в комнату тут же распахивается, кто-то щелкает выключателем. На пороге — Карпик с товарищами. В кресле возле комода — сумасшедшая старуха, та, что бубнила в маршрутке. Смотрит на меня в упор безумными водянистыми глазами в обводе наведенных тенями фиолетовостей, мелко трусит головой и прической, как японский болванчик, повторяет несколько раз свою фразу, потом принимается за еще более маразматичное:

— Кто так делает? Кто так хоронит? Кто так? Бабок зовут, бабки ведают! Кто так? Так не положено! Так во снах видеть будете. А кто воли покойничей коснулся без наговора, тот долю на себя перетянет, век не свою жизнь жить будет… Кто так?

Одни люди подскакивает к ней, другие — ко мне:

— Успокойтесь, бабушка. Выпейте водички… Что происходит тут?

Старуха моментально замолкает. Пьет жадно и с удовольствием. Теперь она выглядит вполне нормальной. Тупит взгляд, опускает плечи, дает себя вывести…

— Что? — Павлик смотрит на меня в упор, с едва сдерживаемым гневом. — Что, говори?

— Мне сделалось нехорошо. Я зашла в комнату, а она как закричит из дальнего угла. Я испугалась. Любой бы испугался…

Да что он смотрит на меня так, будто я ему жизнь испортила? Просачиваюсь сквозь плечи любопытствующих, не смотрю ни на конец очереди, ни на предмет ее внимания… Вылетаю на улицу, берусь за сигареты. Надоели!

Кажется, все уже распрощались… Снова загружаются в транспорт, чтобы ехать к месту захоронения. Прячусь за дом, чтоб дали спокойно докурить. Все равно в своем траурном состоянии загружаться будут нестерпимо долго и муторно…

— Алло, да. Здесь, рыбка, здесь. А что, есть варианты? — не замечая меня, за дом влетает запыхавшаяся барышня. Та самая, с фляжечкой…. Она явно ищет уединения со своим телефоном и с фляжечкою. — Что? — нервно кричит своему телефонному собеседнику. — Нет, Артура тут не наблюдается. Да, действительно она и действительно мертвая. Поцелую и от тебя. — ухоженное лицо искажается тяжелой усмешкою, потом обретает отрешенно-деловое выражение. — Мы опоздали, друг мой. Сборник уже издают другие. Не знаю кто, что-то государственное. Да, именно тот. «Нараспашку», если не ошибаюсь … Да пусть издают, ну их к дьяволу! Мы что-нибудь другое для нее издадим… Что-нибудь более громкое!

Надо же, какой ажиотаж вокруг нашего сборника. «Нараспашку» — так назвали мы его еще при создании. Стихи. Маринкины, Анечкины, мои… А еще новеллы всякие и уматные Карпика рисуночки… И никто, никто им раньше не интересовался, а тут вдруг — сразу многие. Карпик, кстати, в связи с этим очень забавным образом нас всех и обзванивал. Никогда не забуду тот день, никогда не забуду ощущения…

— У меня две новости, с какой начинать? — наигранно приветливым голоском спросил тогда Карпик.

— С хорошей, конечно, — ответила я, ожидая большого приятного сюрприза а затем, в качестве плохой новости, малюсенького какого-нибудь к нему неприятного дополнения. Иначе, мне казалось, Карпуша бы не звонил. Попросил бы секретарш Нинелькиных, или еще кого. Раз звонит сам, хочет полноправно владеть честью носителя какой-то новости, значит новость не может быть ужасною… Так рассуждала я, и смеялась, немного кокетничая:

— С хорошей, конечно!

— С нашим «Нараспашку» подписали договор об издании. Хороший тираж и оформление должно быть приятственным, — сообщил Карпик, как-то очень уж сухо, для такой грандиозной новости, а потом сразу перешел к главному: — А плохая новость такая: Марина повесилась. Позавчера, в ванной, от сумасшествия. Похороны завтра. Собираемся возле ее подъезда в восемь, и не опаздывая. Хоронить будем у родителей. Да, полтора часа на машине от города. Она там уже.

К чести для себя я не стала ахать, рыдать и расспрашивать. Сухо сообщила, что все ясно, и что приду обязательно. Карпик даже растрогался:

— Спасибо, что так реагируешь. Я задолбался уже по телефону успокаивать и всем отчитываться, будто сам ее вешал. Тебе вообще боялся звонить, думал, замучаешь истерикой. Ты — молодец.

Я поблагодарила за похвалу и повесила трубку. Вообще, я так правильно отреагировала не из-за сдержанности, а от глупости. Не поняла я просто, что случилось. И тут же давай Павлуше на работу названивать. Не потому, что он тот, с кем любым горем поделиться можно, а потому что Марину мы оба хорошо знали, и он может распологать какой-то информацией… Звоню, звоню, а там — занято. Оказалось, потому что он мне дозвониться пытается:

— Ты в курсе? — хором спросили друг у друга мы, созвонившись-таки.

Выяснилось, что Павлуше только что звонил Жека — тоже близкий друг Марины и даже бывший муж по совместительству. Ничего конкретного Жека не рассказывал, сообщил, что они на пару с Карпушею занимаются организацией, попросил при матери никаких околоцерковных разговоров не вести, потому что отпевать самоубийцу церковь отказывается, и для Марининых близких это в сто крат усиливает трагедию.

Павлик как услышал — сполз по стенке без сил себя контролировать. Благо стул на работе возле телефона стоит, а то б так на пол и уселся. В таком состоянии, естественно, ничего толкового Павлуша у Жеки не спросил и очень поразился собственной реакциею.

— Знаешь, — говорил мне, подавленно. — Марина рассказывала как-то про сына поэтессы Цветаевой. Так тот сын, когда вернулся однажды к дому и услышал от соседей, что мать повесилась, схватился за голову и бессильно опустился на землю. Уселся прямо в дорожную пыль, хотя рос во Франции и потому был большим пижоном и чистюлею. А я, помню, еще не поверил этому рассказу. Слишком уж пафосно, картиночно, в Маринином стиле: взрослый мужик и вдруг подкашиваются ноги… А вот теперь у самого так. Это Марина меня, наверно, проучивает…

А потом Павлуша неожиданно разозлился и воспринял все случившееся прямиком на наш счет:

— Но что же мы могли поделать? Откуда мы знали? — закричал отчаянно.

И поплыл-поехал тот разговор, неприятный и с каждым словом всех нас загрязняющий…

— Вот и придется нам встретиться. Видишь, я же говорил, что все эти твои переосмысления — бред сплошной. Вот даже судьба нам сама доказывает… — сказал Павлик в конце разговора.

Об этом напоминать мне было не нужно, об этом я и сама подумала. А ведь накануне, совсем переполнившись презрением к себе и жалостью, я на миг стала чистою и решила все же сделать выбор. Ну конечно, не в пользу Павлика. Не потому, что он хуже Бореньки — он в стократ лучше, надежней и положительней. А потому что я — не чета Пашуле совсем. Нам обоим только хуже будет от продолжения этого союза. Сорвемся ведь, прекратим притворство — Павлик вон уже потихоньку срывается — и пойдут сплошные взаимные претензии и раздражения…

Сказать открыто о разрыве я не решилась: уж слишком ночь была звездной и пронзительной, а мы, сидящие на балконе, так походили на романтичную влюбленную пару… Я не смогла поломать красивую картинку, которую с таким азартом когда-то строила. Я была влюблена. Не в Павлушу, нет… В наши с ним романтичные и светлые отношения. И вот сейчас, когда все так запуталось, когда я врала каждый день и оттого нигде не чувствовала себя счастливою, когда я поняла, что пора делать окончательный выбор, то все равно не могла сказать нужных слов. Произнесла неопределенно намекающее:

— Может, отдохнем друг от друга немного?

Как ни странно, Павлуша принял мое высказыванье всерьез, не так как все предыдущие мои попытки поговорить на подобные темы — те попытки он принимал за мое кокетничанье и тут же набрасывался с цветами и необходимым, как он думал, словесным доказательством моей превосходности. Сейчас он уделил моему предложению должное внимание и разгорячился весь.

— Соня, я понимаю, отчего ты так говоришь. Знаю, что тебе все это кажется увяданием… — начал он с проникновенной глубиной в голосе. — Да, мы почти не гуляем вечерами по городу, да, видимся только дома у тебя и каждый раз все одинаково. Но посмотри на вещи объективно: новая работа, у меня, у тебя, новые нагрузки, хлопоты… Сейчас это грузит, но пойми, это же перспективы, они дают нам уверенность в будущем! Ведь кроме проявлений чувств, существуют еще и сами чувства! А у нас с ними все в порядке. Мы целенаправленно и устермленно идем к стабильным отношениям. Не побоюсь сказать даже «к семье». А это больше, чем страстные встречи и полуночные гуляния. Так? Мы ведь оба уже взрослые…

Взрослой скорее была я, а не он, потому во все эти выгоды, перспективы и планирования уже наигралась, и теперь хотела настоящего чувства. Было бы оно, а уже остальное — приложится, кровью и потом выстроится.

— Пойми, — продолжал Павлуша. — Мы ведь привыкли уже друг к другу. А привычка — это всегда убийство яркости… И видимся теперь чаще. Если каждый день будешь есть конфеты, то перестанешь ощущать их сладость, в конце концов…