Роман Сенчин - В долине Дагестана Страница 7

У меня спасительно зазвонил мобильник.

— Извини. — Я шагнул в сторону. — Да?

Это был Виктор Федорович. Он сообщил, что отец Александр должен получить благословение на встречу со мной вышестоящего священника. Решение будет скорее всего уже завтра… Спросил, какие у меня на сегодня планы.

— Да, в общем-то, никаких больше.

— Тогда я подъеду, увезу вас в гостиницу.

— Хорошо бы, — отозвался я, с трудом сдерживая в голосе радость. — Посижу, записи начну расшифровывать, чтобы в Москве побыстрее материал подготовить...

Только я оторвал трубку от уха, Вахид продолжил свою эмоциональную речь, точнее, повел ее по второму или третьему кругу:

— А я не враг же! Я в девяносто девятом в ополчении был, под Кизляром стоял против вахов. А он не хочет зеленку дать. А где жить? У брата живу, мешаю семье его. Сам хочу хозяином быть. Жену взять, чтоб все хорошо было… Скажи Чепелову, друг…

Наконец-то появилась Надежда Николаевна, и Вахид, сунув недопитую бутылку в урну возле крыльца, пошел показывать ей свои произведения. Толстячок последовал за ним.

Я выдохнул с облегчением, мысленно торопил депутата на постоянной основе.

Следующий день, по всем предпосылкам, должен был повторить предыдущий. Опять интервьюшки, выслушивание жалоб, ожидание неизвестно чего в редакции или возле нее. Но получилось иначе — он был заполнен не очень сложными делами, довольно интересной поездкой и пролетел быстро…

Часов в восемь утра позвонила Надежда Николаевна:

— Вы не хотели бы съездить в Коктюбей?

— Не знаю, — спросонья промямлил я. — А что это?

— Это село у нас такое… Уникальное. Самое старое в районе. Там рыбаки живут… У меня в Коктюбее дела, могла бы вас захватить. Вам, уверена, понравится, да и ситуацию лучше поймете.

Довод про ситуацию был веским, и я сказал:

— Через пятнадцать минут буду готов… Да, а как с Виктором Федоровичем?

— Я ему позвоню. К обеду вернемся и продолжим.

Быстро умылся. Выпил в кафе кофейку, вышел на улицу. И как раз подкатил старенький жигулишко с Надеждой Николаевной на переднем пассажирском сиденье. Я бодро прыгнул назад.

Дорога до поры до времени была ровной, гладкой. Завуправлением культуры рассказывала о Коктюбее, и вскоре я уже знал, что там обитают потомки поморов, несколько веков назад пришедших на Каспий; что в селе есть хор “Рыбачки”; что в прошлом году в Коктюбее не было школы — затянулся ремонт здания — и детей возили за два десятка километров в Таловку. Но вот наконец школа почти готова к приему учеников.

— А вон наше Раздолье многострадальное, — указала Надежда Николаевна налево, где вдали виднелись постройки. — Такой богатый совхоз был, а теперь… И никаких надежд на возрождение.

Пейзаж вызывал уныние. Поля, на которых, видимо, ничего не росло, рощицы неизвестных мне деревьев; затем, когда съехали с трассы на тряскую и разбитую полуасфальтовку-полугрунтовку, пошли заросли какой-то высоченной сухой травы.

После долгого гадания, что это, я спросил.

— Камы-ыш, — подал голос до того молчавший водитель. — Раньше на целые километры тянулся вокруг озер. Фазанов было-о!

— А теперь что?

— Да выжигают.

Объяснять, кто выжигает и зачем, водитель не стал, а я не расспрашивал, — жигуль мотало и подбрасывало, да и устал я от длинных рассказов за эти дни. Хотя в Москве люди тоже болтливые, но утомляла скорее всего непривычность их речи: другие обороты, манера, новые для меня слова. Все это, ясное дело, напрягало слух, угнетало мозг… Вообще я заметил, с незнакомыми людьми или с теми, с кем давно не общался, в первые минуты говоришь словно бы на разных языках, и требуется время, усилия, чтобы привыкнуть друг к другу, наладить контакт.

Общался бы я здесь с одним, например, Виктором Федоровичем, было бы легче. А тут еще десяток других, в том числе несколько нерусских (а с такими я вообще почти никогда вот так близко не сталкивался; на рынке разве).

В Коктюбей отправился не зря — он мне понравился. То есть не то чтобы понравился, а — удивил.

Прямые улицы, крепкие избы на высоком фундаменте. Причем избы своеобразные: сначала жилая часть, за ней сразу впритык, но чуть пониже, видимо, сарай или коровник какой-нибудь, потом еще что-то, еще… Постройки напоминали поезд, где каждый последующий вагон все меньше.

— А почему так сделано? — спросил я Надежду Николаевну.

— Традиция. Я же говорила, что жители — потомки поморов. А на Севере так принято. Там ведь метели, да и у нас случаются.

— Интересно. — И я сфотографировал на мобильный один из этих продолговатых домов.

Кстати, въезд в село был закрыт шлагбаумом. Мы оставили жигуль на площадке перед ним. Я хотел спросить, есть ли автомобили у местных (на площадке стояло несколько машин), и если есть, то имеют ли они право въезжать в свой Коктюбей, но передумал, — не стоит представать чересчур любопытным, а следовательно (вполне можно сделать вывод) глуповатым.

Сначала зашли в здание администрации села. Глава оказался типичным — невысокий, плотный, немолодой.

Надежда Николаевна нас познакомила и тут же добавила:

— Михаил Павлович, оставляю гостя на вас, покажите село, а мне пока нужно с Ириной Геннадьевной, — как я догадался, местной культурной начальницей, — поговорить. Счастливо!

— Что ж вам показать, — вздохнул глава с видом человека, которого оторвали от важного дела и бросили на непонятную, но необходимую ерунду. — Пойдемте пройдемся… Достопримечательностей-то у нас немного. Так, живем…

— А чем занимаетесь?

— Традиционно-то у нас тут рыбалка. Потомственные рыбаки. Но сейчас запретили рыбалку. Даже на удочку нельзя. Вот нерест кончается, а лицензию до сих пор не выдали. Хотя научный вылов такой ведется, что промышленному не уступает.

— В смысле научный? — не удержался я от очередного вопроса.

— Ну, дескать, в научных целях… Для исследований… И черпают и черпают под этой маркой, а мы тут, считай, голодом сидим. Мужики бесятся, пьют. Что им делать, если они только рыбачить умеют? В последнее время жены их кормят — у нас ведь хор, “Рыбачки” называется. Не слыхали?

— Надежда Николаевна говорила, но так не слушал.

— У них вроде как сейчас репетиция. Можно заглянуть.

Вошли в большой, с фантазией построенный, но сильно покосившийся от старости клуб.

Сразу в лицо ударил холод. Я даже вздрогнул от такого контраста — на улице почти лето, а в помещении — чуть не минус.

Издалека слышались гармошка или баян и пение нескольких женщин. Мы миновали какие-то коридоры, стены которых были украшены стендами с портретами ветеранов, детскими рисунками, и наконец оказались в концертном зале.

Десять-двенадцать закутанных в платки, полных, мясистых матрешек пели не на сцене, а рядом. Баянист сидел на стуле и бойко аккомпанировал.

Увидели нас, остановились.

— Вот наша гордость, — представил их глава села, — хор “Рыбачки”. Не все, но основной костяк… А это, — указал на меня, — журналист из Москвы… м-м…

Поняв, что он забыл, как меня зовут, я скорее представился сам.

— Молоденький, — сказала одна из рыбачек; остальные добродушно засмеялись.

— Так, товарищи, — наоборот построжел глава, — спойте для нашего гостя лучшую песню. Про Коктюбей.

Женщины послушно выстроились в полукруглую шеренгу; баянист установил удобнее на ляжках свой инструмент, напрягся, готовясь заиграть.

“Как в соцреализме каком-то”, — мелькнула мысль, и я усмехнулся, правда про себя. Внешне был приветлив и доброжелателен.

Баянист заиграл лирическую мелодию, рыбачки запели… Сперва я не мог понять ни слова, но постепенно тарабарщина стала превращаться в членораздельные фразы:

…Традиции, обычаи

Твоих былых времен,

И купол храма светлый,

Что к небу устремлен.

По-своему приветливо

Рыбацкое село.

Рыбак мотор заводит,

Едва лишь рассвело.

Я осторожно достал из кармана диктофон, включил на запись. “Пригодится”.

…И Господу помолимся,

Чтоб мир был, благо ей.

Святые Павел, Петр,

Храните Коктюбей!

Святые Павел, Петр,

Храните-е-е…

Кок-тю-у-бе-ей!..

Мы с главой села похлопали.

— Ой, чтой-то озябла я, девочки! — по-актерски воскликнула одна из певиц. — Давайте полечкой согреемся!

— “Полечка рыбацкая”! — объявила другая.

Баянист рванул баян, пробежался пальцами по кнопкам, и хор тут же задорно отозвался:

Много танцев есть у нас —Вальс,

фокстрот и па-де-грас,

Танго, блюз и минуэты,

Но милее всех на свете

Полечка рыбацкая,

Эх, да залихватская!..

После этой песни репетиция кончилась, и женщины повели нас в соседнюю комнату — гримерку, видимо, — где был накрыт стол. Тарелки с соленьями, пирожки, салаты какие-то, бутылки.

— Давайте, давайте! У нашей Анюты день рождения.

Я послушно шлепнулся на стул. Глава поотказывался, но быстро сдался:

— Ну что ж, десять минут можно.