Михаил Берг - Вечный жид Страница 7

3

С чего начать, не знаю, это проблема, с чего начать? Хорошо с кем-нибудь посоветоваться, с каким-нибудь читателем, советником, сановником, приближенным, первым министром, председателем Государственной Думы или Государственного Совета. Все равно, безразлично, не с кем посоветоваться, нет ни читателей, ни Думы. Начни, говорю себе, с чего-нибудь главного, с особенного слова. Вот так и начну, только придумаю слово и начну. Тезоименитство. Чем плохое слово? Звучное. Длинное. Со смыслом. Тезо-именитство. Так и хочется произнести его по слогам, речитативом. Так и слышится в нем звон колоколов церкви Покрова Богородицы, что катился кубарем по холмам и булыжным скатам к пристани. К пристани, где стояла на приколе уснувшая шхуна «Мария». «Мария» или «Русь» - все равно, не имеет значения, безразлично. Чешут языками колокола. Прищелкивают, цокают. Цок-цок-цок, звенят подковы, цок-цок-цок. Тезоименитство. Вы слушаете меня? Слушайте, прошу вас, слушайте. Ценность сказанного не в том, что говорю, а в том, как говорю. Я говорю по памяти, как очевидец, как право имеющий. Злые языки спросят: а имеешь ли ты, друг ситный, место, время и так далее и тому подобное? На что я отвечу просто, чтобы не волноваться попусту: рачьи и собачьи депутаты. Вот вам. Да, да: рачьи и собачьи. Только так, а вы как думали, как я его срезал, будь здоров. И тут же, пока не очухались, манифест. Всем, всем, всем. Гражданам свободной России. Мы, Божьей милостью император Белой, Малой и Всея Руси, объявляем: милостивые государи и милостивые государыни, граждане мои и подданные, хорошие мои, с такого-то года вводится истинная свобода слова, печати, собраний и мнений. В скобках: истинность проверять тут же употреблением на месте. Зычно, как право имеющий. И подпись. Император Всея Руси и одновременно свободный гражданин, который един. Конечно, подозреваю, как иначе, какой-нибудь фома неверующий обязательно спросит: ну ты, император такой-сякой, даешь, ну, ты влево напахал: какая же у тебя свобода, если это монархия? На что я отвечу. Громким голосом, на все четыре стороны. Со снисходительной улыбкой. Не разумеете, милостивый государь, гражданин имярек: такая свобода и есть конституционная монархия, которая есть или нет, неважно, не имеет значения, ибо раз свобода - то ее свободно можно отменить. И тут же поясню. Спокойно, не торопясь. Не волнуясь. Возможно, гражданин имярек, любезный мой подданный, я, император Великой, Белой, Малой и прочее, специально вновь ввожу монархию, чтобы вы имели право ее отменить. Теперь понятно, не требует дальнейших пояснений, все темные места прояснены? А, говорит гражданин имярек, он же - фома неверующий, так вы монархию только для вывески вводите, тогда валяй, мне все равно, наше дело маленькое, разницы не вижу. Нет, нет и нет. Торжественно, но без нажима, ровным голосом без шероховатостей. Не для вывески, а на законном основании, как император Божьей милостью, как право имеющий, так, так и так. Точка, точка, запятая. Тук, тук, тук, стучит ночью ставня приземистого дома на косогоре, что стоит на перекрестке четырех ветров, в глубине сада, между проспектом и переулком одинакового названия, видимого еще издалека. От порыва ветра вздрагивает ставня в тихом двух-этажном доме на косогоре, в квадрате Вознесения, в зоне Особого Назначения. Ночь. Чутко дремлет охрана, опустив лицо в воду первого сна, где плавают ленивые рыбины сновидений. Желтым дряблым светом горит одно-единственное окно на втором этаже, отбрасывая косую тень. И кто-то бродит сквозь кусты вокруг дома. Каждую ночь. Вокруг да около. Куда ни глянь. Там и сям. Ходит-бродит циркульными кругами, оставляя следы на росе, пробираясь сквозь канитель кустов и веток, по рыхлой земле вскопанных клумб. Не разбирая дороги, по пересеченной местности. Мама говорит, что у него были дырявые носки и голые желтые пятки, которые он скрывал, нося постоянно хромовые сапоги и галифе. А у нее самой был двойной лифчик из толстого полотна, два сшитых вместе лифчика, между которыми кое-что лежало: изумруды, аметисты, сапфиры, бриллианты. Как тебе бриллиантовая грудь принцессы? Она изумрудна, то есть изумительна. У него, моего папочки, были голые желтые пятки и еврейский местечковый характер, у нее, моей мамочки, потный двойной лифчик на теле и императорская кровь. Тук, тук, тук, беспокойно подрагивает на окне ставня дробным стуком ночью, от ветра. Чутко дремлет охрана, зажмурившись во сне, прислушиваясь на всякий случай к ночным звукам. Мало ли. Чтобы чего не случилось. Ни-ни. Ибо бродит кто-то вокруг да около, не разбирая дороги, по пересеченной местности, оставляя следы на росе.

Итак, вы помните, сударь, что я впервые почти за долгие десять лет увидел Магду однажды, в белый жаркий полдень, под трактирным навесом, когда возвращался со свертком кож под мышкой по пыльной желтой дороге: пыль клубилась под ногами и горько пахла полынью. Но тут я должен сделать одно признание, сам не знаю, как это получилось, неизвестно зачем, почти случайно, поддавшись непонятному порыву, вероятно, был утомлен, с какой-то досады, но я действительно ввел вас в заблуждение, описывая столь памятный разговор на околице, ночью, перед нашим отъездом из Назарета, когда, если помните, я и предложил Магде все, что мог, а она ответила мне фразой, которая тут же выветрилась из памяти, ибо я был потрясен презрительной, знаете, как это умеют делать женщины, гримаской ее физиономии, возмущенно раздувшимися раковинками ее маленьких ноздрей и побелевшей кожей оскорбленного личика, и все из-за того, что я как-то неловко отозвался об Иегошуа, которому, как вы уже поняли, было все равно, безразлично, кто и что, флегматик, мучающийся желудком; и когда она ушла, проскользнула сквозь волны расступившейся зелени, оглушительно шелестя платьем и хлопнув на прощанье дверью, то стала мне безразлична, как, сам не знаю зачем, нашло какое-то затмение, сумерки сознания, вдруг, знаете, пережил то, что было, как сейчас, с этим холодком в спине и ватными коленями, но утверждал, ничего не поделаешь, хотя вместо безразличия на самом деле, нечего скрывать, теперь я с вами полностью откровенен, меня пронзила судорога ненависти, будто во мне разом скисла кровь, как, говорят, у женщин от испуга скисает молоко в груди. И потом каждый раз за эти десять лет, когда мне случалось вспоминать об отвергнувшей меня Магде и ее обидной фразе, должен признаться, повторялись эти припадки бессильной ненависти, и даже в промежутках между ними, как понял я впоследствии, о сударь, у меня имелось немало времени для раздумий, даже вроде не вспоминая о ней, я жил, как бы готовясь к будущей встрече, надеясь, очевидно, поразить ее своими деловыми успехами, заставить раскаяться, признать свою ошибку, слепоту, знаете, эта драгоценная сцена, вытисненная на подкладке любого мечтания: женщина, прижимая судорожно сжатые кулачки к груди, просит ее простить, сетуя на слепоту души, и шепчет: Господи, как я в тебе ошибалась, как ошибалась, Господи. Теперь, раз я решил говорить все в открытую, до конца, без прикрас, до мельчайших подробностей, я признаюсь, что всегда в этой сладостно-мучительной, точно сновидение, сцене видел себя, сударь, гордым и невозмутимым, насмешливым и трагическим мужчиной, отвергающим запоздалое прозрение и говорящим какую-нибудь красивую, словно рыбий плавник, фразу (как бы уравновешивая этим другую фразу, сказанную Магдой памятной ночью у полуразвалившейся изгороди из ивняка), мол, да, конечно, дорогая, осуши свои слезы, я давно простил тебя, несомненно, иначе и быть не может, но, как ни прискорбно, прошлое невозвратимо, к сожалению, наши пути разошлись навсегда, тут ничего не поделаешь, и еще что-нибудь о прошедших десяти годах. Но, и это несомненно, чем более суров я был в мыслях, тем каким-то пяточным, ахиллесовым чувством острее знал, что, только предоставь мне Магда самую песчиночную надежду, я опять повторю то, что говорил и предлагал уже однажды на рассвете у ее дома в Назарете. Но, сударь, я должен прерваться, дело в том, что я в сомнении, не знаю, как быть, боюсь, что зря злоупотребляю вашим вниманием, не уверен, имеет ли смысл продолжать мое, так сказать, повествование, ибо не знаю, как это лучше выразить, но раз я ввел уже вас в заблуждение однажды, подорвав столь необходимое для меня доверие, то вы с полным правом можете сомневаться в правдивости и искренности всего дальнейшего, а это убийственно для истории, не правда ли, какой смысл рассказывать, если вам не верят, не может быть двух мнений, несомненно, ясно слепому, толку в подобном рассказе не будет. Именно поэтому я и обращаюсь к вам с вопросом, жду вашего приговора, на который заранее согласен, так как знаю, что заслужил, это понятно, не надеюсь на ваше снисхождение, прошу вас ответить, я весь в нетерпении, пожалуйста. Нет, нет, милостивый государь, не клевещите на себя, милый Маятник, я давно понял, это очень похоже, здесь нет ничего удивительного, настоящее чувство всегда напоминает верблюжий горб или волну: ненависть, испытанная вами к женщине, которую вы только что обожали, не менее естественна, возвышенна и прекрасна, чем предшествующее ей обожание, и только доказывает, что обожание было, имело место, присутствовало в гамме ваших чувств, ибо, не будь его, не было бы и ненависти: таким образом, первое кивает на второе, а второе, в свою очередь, на первое. Пожалуйста, не подумайте, что я считаю испытанную вами ненависть обязательно сменяющей обожание при отказе, совсем нет, прошу меня понять, возникшая на ее месте любовь была бы не менее естественна, возвышенна и прекрасна, хотя и говорила бы скорее о романтической или, я бы даже сказал, платонической подкладке чувства. Но, милостивый государь, я недаром употребил слово «обожание», ибо ваше чувство было скорее страстным, нежели воздушным. Недаром вы так рельефно описали рано набухшую грудь вашей пассии, ее крутые подвижные бедра, огромные миндалевидные глаза с бархатными ресницами, глаза не менее горячие, чем жаркая кожа семнадцатилетнего предмета вашего любовного внимания, а главное: волосы, густые и шикарные, как у леди Годивы, прекрасно, несравненно, чрезвычайно живописно; но - я должен вас предупредить! То, что кажется столь естественным мне, милый Маятник, необязательно должно казаться естественным для другого взгляда и, в частности, для вашего. Да, да, милостивый государь, именно так я расцениваю тот, если разрешите, ложный ход, который, можете здесь быть уверены, только подтверждает, доказывает и, я бы даже сказал, углубляет искренность вашего повествования. Действительно, для меня очевидно, не может быть двух мнений: вы на самом деле, обращаю на это ваше внимание, до самого последнего момента не знали, что подмените свое истинное чувство другим, ложным, даже не подозревали. Но ведь это прекрасно, милостивый государь, поверьте мне, прекрасно, если не сказать более. Только с ваших уст готово было сорваться признание в ненависти к женщине, которая ушла в темноту, шелестя платьем, и которую вы только что обожали, как внезапно, так кажется мне, простите, что я фантазирую, внезапно вы поняли, что испытанное вами некогда чувство ненависти необязательно, с точки зрения романтической поэзии несуразно, и, вместо того чтобы ответить искренне, вы провели, если можно так выразиться, равнодействующую между вашим страстным чувством и платонически-воздушной любовью, не решаясь ни на одну, ни на другую крайность, вы остановились на промежуточном равнодушии. Замечательно, трудно придумать что-либо более подходящее и менее умозрительное, одновременно доказывающее вашу правоту. Так что никаких упреков, сомнений, подозрений или, как вы изволили выразиться, приговоров - ни в коем случае. Но, милостивый государь, что сказала вам Магда тогда, в жаркий полдень, когда вы увидели ее под трактирным навесом, в сомнительной компании богатых молокососов, когда вы сами шли, поднимая пыль ногами, по обочине желтой дороги? Она изменилась, вы ее узнали, произошло что-то неожиданное? И потом, прошу вас, рассказывайте так, будто вы говорите сами для себя, уверяю, я для вас лучший слушатель, пожалуйста, я жду, продолжайте. Да, да, конечно, спасибо за доверие, очень признателен, но на чем я остановился? Секундочку, я вспомнил, на запахе полыни. Солнце, стоящее высоко, пекло нещадно; пот, который стал катиться по спине, когда я пересек черту городских ворот, делал влажной рубаху, липнущую к лопаткам и под мышками, накапливался над надбровными дугами, попадал в глаза, отчего воздух, неподвижный от нависшего зноя, казался слоящимся, точно слюда. Стоящие вдоль обочины каштаны отбрасывали фиолетовые тени в виде сходящих на нет клиньев, чернильно-лиловая тень лежала на земле от козырька трактирного навеса, как вдруг у самых ног юркнула зигзагом изумрудная ящерка, я споткнулся, чтобы не наступить, знаете, это брезгливое чувство, поднимая клубы терракотовой пыли, и взрыв смеха слева, со стороны свертка кож, заставил меня приподнять голову. Вы удивитесь, действительно, прошло столько лет, но Магду я узнал сразу. Узнал, только встретившись с ее взором; широко раскрытые миндалины глаз, которые, так мне показалось, возможно, я это придумал, точно не знаю, мне хотелось, чтоб так оно и было, казались теплыми и печальными, как глаза больного животного, и спорили со злорадной улыбкой, изгибавшей змейку карминного рта; паучьи лапки морщин проступали на висках и на шее, что не скрывало даже положение чуть откинутой назад головы со свешивающейся набок тяжелой массой золото-каштановых волос. Я споткнулся, погружая самого себя в облако пыли, и как раз в этот момент ощутил ноздрями и на языке запах и горький вкус полыни; заранее хочу предупредить - вся сцена длилась не больше минуты: сгорбившись больше обычного, не понимая зачем, почти непроизвольно я почему-то ускорил шаг, продолжая видеть искаженное хищной улыбкой личико Магды, ее глубокие, как полуденная тень, глаза, расплывающиеся физиономии ее подвыпивших компаньонов, успел заметить ленивый изгиб ее тела, скрытый ослепительно белой накидкой с вышитыми шафранной и лимонной нитками аистами, которые перекрещивались иглообразными клювами (шафранные головки и контуры, а лимонные лапки и клювы); аисты проступали ярко, словно печати, край накидки, свешиваясь через круглое колено, лежал на земле, в пыли, рядом с обутой в узорную сандалию ножкой; увидел, как Магда, чуть наклонившись, продолжая вносить лепту своего смеха в общий котел грубого застольного хохота глазеющих на меня бездельников, шепнула что-то своему соседу с угольной клинообразной бородкой на худом бледном лице. «Эй, как там тебя, иди сюда!»- визгливо закричал он, сидящие рядом с ним захохотали еще громче, один из расположившихся на угловой скамейке легионеров поднял багровую физиономию, ничего не понимая и мутно поводя глазами, а потом опустил голову на сдвинутые вместе кулаки. Парило еще беспощадней, пот, казалось, покатил только сильнее; отвернувшись, я ускорил шаг. Спиной чувствуя обращенные на меня взгляды, летящий вдогонку хохот, через несколько метров я свернул направо, оставляя трактир позади. Впереди лежала пыльная желтая дорога, именно с этой точки начинающая подъем в гору. Вздохнув, ощущая воспаленным от жажды языком горький привкус полыни во рту, я начал подъем. Но, милостивый государь, простите, я опять вас перебил, но я не понял. Разве вы с Магдой так и не сказали друг другу ни слова? И потом, никак не возьму в толк, что шепнула Магда своему спутнику с узкой черной бородкой, этому хрестоматийному злодею в античном варианте? Зачем он звал вас? И, если позволите, еще: в вашем трепетном, я бы даже сказал, взволнованном рассказе о первой встрече с женщиной, которую вы некогда обожали (кстати, я не понял: она изменилась, подурнела, обрюзгла, ее стан расплылся, буйные волосы потускнели, под бархатными миндальными глазами нависли явно не красящие мешки, как-никак десять лет, шутка сказать, приличный срок, особенно для такого нежного предмета, как женская телесная красота, или, напротив, несмотря на изменения, которые, конечно, произошли, не без этого, что поделаешь, годы, время, как говорят, берут свое, но то, что мы называем внешностью пленительной особы, могла, пусть и потеряв девическую трогательность и грациозность, приобрести лоск и таинственный шарм ухоженной женщины, которой около тридцати, которая уже устала, но зато подробнее знает, что ей надо, и это все обязательно, только нужно уметь увидеть, запечатлелось в жестах рук, в привычке взбивающим приемом поправлять пену волос и, конечно, точнее и тоньше всего, это понятно, в живых гримасах личика, высокомерного или утомленного, насмешливого или печального, подвижного или окаменевшего); но, минутку, я же не кончил фразу о том поистине электрическом напряжении, возникшем между вами, милый Маятник, и вашей пассией при столь неожиданной встрече, описанной вами весьма оригинально, если не сказать мастерски. Но, знаете, никак не поверю, что вы так и расстались, что даже не попытались найти Магду в самые ближайшие дни или даже в тот же день, коль судьба впервые за десять лет свела вас вместе, смешно сказать, в одном городе, на развилке проселочной дороги, хотя и разделила расстоянием в несколько метров, если не саженей или даже локтей, между трактирным навесом и обочиной? Простите, но не может быть, чтобы вас не потянуло увидеть Магду тем же вечером. Да, конечно, сударь, вы правы, тут нечего скрывать, да я и не собирался, зачем, не вижу резона, наоборот, в моих интересах передать вам все тонкости и мотивы моих поступков, и, должен признаться, вы не ошиблись. Еще не успело стемнеть, только-только спала жара, я, придумав что-то, какую-то причину, объяснив отцу, что забыл прикупить в лавке при трактире масло для ламп и притираний, поплелся, ругая себя в душе и одновременно стараясь не давать ходу этим мыслям, в обратную сторону, то есть в сторону трактира. Знаете это чувство, когда понимаешь, что делаешь не то, но не можешь не делать, глушишь в себе сомнения, точно боишься притронуться к больному месту, боишься как бы открыть глаза и увидеть то, что происходит, в истинном свете? Даже не помню, как и сколько времени занял у меня путь до трактира. Меня обманули голоса, невнятный гул которых донесли до меня волны воздуха, когда я сделал последний поворот и белые стены трактира, осененные камышовой шапкой крыши, открылись моему взору. Услышав ватный рокот голосов, я решил, что теплая компания еще там и, видно, собирается кутить до ночи. Все еще отыгрывая тощую легенду о масле для ламп, я решил, не заходя под навес, наведаться сначала в лавку, а затем, как ни в чем не бывало, обойти трактир с тыльной стороны и еще раз продефилировать мимо веселящихся посетителей. Сорвав с придорожного можжевельника пахучую веточку, я растер упругую зелень пальцами и поднес к самому носу - не знаю более резкого и освежающего запаха. На что я рассчитывал? С одной стороны, как вы уже поняли, я это подчеркивал, считая важным, отбрасывающим тень, имеющим первостепенное значение: явно, в открытую, рассудком я не давал себе никакой надежды. С другой стороны, что-то подталкивало на всю эту авантюру, давало невероятные авансы, строило куры ошалевшему, замкнутому на себя уму, заставляло делать необдуманные поступки. О, Магда, женщина, имя которой ныло у меня в гортани при каждом вдохе, кровь шипела и прибоем билась в виски, Магда, женщина моего вдоха и выдоха, она меня узнала, безусловно, точно, никакого сомнения, не могло быть двух мнений. То, что, увидев меня, вместо приветствия, какого-нибудь кивка, легкого движения рукой, ведь как-никак, что ни говори, друзья юности, это все-таки обязывает, хотя бы во имя самых элементарных приличий, вместо всего Магда, если помните, презрительно наклонила голову, встряхнула гривой волос и что-то, несомненно ехидно, прошептала на ухо своему случайному спутнику, не смутило, напротив, было естественно, она должна была откликнуться именно так, подобным образом, как иначе, характерная женская реакция, защита нападением, говорило о многом, после долгой разлуки я встретил ее в компрометирующей компании, она, конечно, понимала, что до меня не могли не дойти слухи о ее интересной профессии, и то, что она откликнулась именно так, говорило, что мое мнение ей небезразлично, имеет значение, как-то влияет и тревожит, короче - считается. И глаза, показавшиеся печальными и глубокими, словно полуденная тень, не погасили встрепенувшийся мотылек надежды. Тут, сударь, я должен отметить, что, конечно, уверен, вы понимаете, я не думал тогда именно такими словами, я вообще старался не думать о Магде, когда с оплетенной соломой бутылью оливкового масла огибал трактир с западной стороны, со стороны кипарисовой рощицы, скорее всего, все вышесказанное - не что иное, как переложение на слова того смутного ощущения, которое шипело, создавая воронки и водовороты в крови, заставляло набухать жилы, хотя еще глубже, на илистом дне, где обитают неосознанные прозрения, что-то шептало мне, настаивая, что из моей затеи ничего хорошего выйти не может. Ощущая сырую прохладу, что струилась от белой, находящейся весь день в тени трактирной стены, я завернул за угол. Никого не было. Не поворачивая головы, боковым зрением увидел пустой стол и перевернутую скамейку, боком лежащую на земле, там, где несколько часов назад веселилась компания юнцов во главе с моей Магдой, рядом лежала надломленная веточка жасмина, оброненная, очевидно, случайно и полузатоптанная чьей-то ногой; зато в дальнем углу навеса, их-то голоса и ввели меня в заблуждение, продолжала пировать пара римских солдат, виденных здесь мной днем, к которым присоединилось еще двое товарищей. В тот самый момент, когда я, ощущая локтем тяжесть плетеной бутылки, перевернул в кулаке полученный в качестве сдачи серебряный сестерций, который почему-то не удосужился положить в кошелек, ибо торопился, сам не давая себе отчета, надеюсь, вы понимаете, хотел обогнать собственную мысль, в свою очередь пытавшуюся поставить мне подножку, в этот самый момент (я только что вынырнул из-за угла, неся еще в себе воспоминание о приятной сырой прохладе, что исходила от теневой стены, ошеломленный увиденной картиной, так чревато не совпадавшей с другой, созданной моей надеждой и воображением) сидящий с краю легионер, тот самый, с багровой, точно вздутой физиономией, рыжими усиками и небритой щетиной, альбинос с маленькими медвежьими глазками и бесцветными бровями и ресницами, что-то говорил своим собутыльникам, которые отвечали нутряным хохотом на его слова, очевидно обильно сдобренные сальными остротами. То ли услышав мои шаги, хотя вряд ли, маловероятно, мягкая пыль пепельным слоем покрывала дорогу, глушила их, делая бархатно беззвучными, то ли увидев мое отражение в тускло отсвечивающих латах одного из своих товарищей, но обладатель рыжих усов и багрового лица резко повернул свое крепко сколоченное, округло коренастое тело, напоминающее туловище блохи, сверкнул колючими глазками и рявкнул неожиданным тенорком: «Эй, жидок, чего прохаживаешься? Иди-ка сюда!» - повелительно взмахивая при этом коротенькой ручкой, покрытой рыжеватыми волосками, будто обсыпанной тальком. Развернувшись в мою сторону, легионеры радостно заржали. Сделав вид, что меня это не касается, я продолжал топать дальше, глядя себе под ноги, будто меня интересовали вспыхнувшие облака и клубы разной формы пыли, поднимаемой сандалиями, сжимая в моментально вспотевшей ладони режущий краями сестерций. Пятый легион, зачем-то повторил я про себя, заметив латинские цифры и знаки различия на кожаных шлемах, что лежали между стаканов, тут же на столе. Не хотелось связываться с пьяной солдатней. Жаловаться на них я не собирался, хотя имел право. Номер легиона я запомнил машинально, не думая им когда-либо воспользоваться. Но что странно, и хочу это отметить, возможно, с вами такое тоже бывает, осадок от неприятного инцидента с римским легионером наложился, хотя по существу не имел с ней никакой связи, на горечь разочарования от несостоявшейся встречи с Магдой, но наложился, смешался, словно песок с цементом, образуя намертво схватывающий раствор обиды, которая с изворотливой легкостью заполнила все трещины и морщины моей потревоженной души. Но, милостивый государь, простите, я только хотел спросить. Не встревожило ли вас, так сказать, повторение, эхо, движение по замкнутому кругу: ведь что странно и просто бросается в глаза, дважды за один день вы проходите по одной и той же дороге, дважды с одного и того же места вас окликают незнакомые вам люди, и дважды, не оборачиваясь, вы делаете вид, что вас это не касается, и уходите в одном и том же направлении: с одной стороны, простите, несолоно хлебавши, с другой - так и не узнав, что именно хотели окликающие вас из-под трактирного навеса. Не знаю, как вы относитесь к магии чисел, но не пришло ли вам в голову, что в третий раз вам не удастся так легко вывернуться из чреватой ситуации, оставив тайну неопределенности за спиной? И потом, милостивый государь, простите, милый Маятник, имеется ли связь между, должен признать, весьма красочно описанным легионером, что напомнил вам блоху, и Магдой, которая одним своим коротким, точно жизнь бабочки-поденки, появлением перевернула, если позволите сравнение, ваше положение в жизненном пространстве, как песочные часы? И еще, я не понял, вы что, так и потеряли след Магды, которая исчезла неизвестно куда, растворилась в вечереющем воздухе, в спускающихся сумерках, и как повлияло на вас это странное исчезновение: огорошило, вызвало досаду, переходящую в раздражение, но раздражение на кого - на себя, что вы упустили, возможно, лишь раз представившийся случай, на нее, Магду, за то, что она так посмеялась над вами, что тоже возможно, на нечто не относящееся к делу, например на легионера с коротенькими ручками, покрытыми рыжим пушком? Поясните, если не трудно, прошу вас. Да, сударь, вы опять правы и даже подчас удивляете меня своей проницательностью - действительно, только на полсотню шагов хватило мне невозмутимой осанки, что являлась защитой от грубости легионеров: стоило трактиру исчезнуть из поля моего зрения, как спазма гордости освободила плечи, они обмякли, спина устало сгорбилась, и, перекладывая серебряный сестерций из вспотевшего кулака в кошелек, привязанный у пояса, я увидел белый след, выдавленный сильно сжатой монетой на ладони. Только что, подгоняемый щекоткой воображения, я шел по желтой дороге, не замечая ничего вокруг (правда, хотя угол наклона был и невелик, но я спускался с горы), теперь, возвращаясь и поднимаясь в гору, я, кажется, процеживал через свое раздраженное зрение буквально, если поверите, каждый камешек и каждый листок. Знаете, сударь, так бывает, здесь нет ничего удивительного, только потом я понял причину своей обостренной восприимчивости: оскорбленная душа, не желая ничего знать, выталкивала предметы, как жидкость - погруженные в нее тела. И опять, если позволите пример, как на лице неприятного человека мы видим все поры и уродливые волоски, так и моя наблюдательность от огорчения обрела крупнозернистость увеличительного стекла нумизмата. Сделав поворот, я поплелся по берегу небольшого озерца, которое, если помните, уже описывал, с чистой водой, будто набранной в ложку черненого серебра, с одноглазыми кувшинками, что плавно покачивались на стройных ножках, и с щетиной камыша, постепенно заполонявшего окоем. И вот тут-то произошло то, что завязало новый узелок во всей этой истории. Хочу обратить ваше внимание, подчеркнуть, выделить: возможно, вероятно, почти не вызывает сомнения, могу поклясться чем угодно - не будь в этот момент так обострена моя наблюдательность, почти наверняка на этом бы все и кончилось. Дело в том, если не ошибаюсь, я, кажется, уже говорил: сразу за озером, чуть выше его, на берегу тихого ручья стоял дом с колоннадой, окруженный густым, точно кисель, садом, что затягивал это изысканное с карминной черепичной кровлей строение в зеленую воронку своего водоворота. Старого хозяина этой усадьбы я видел всего раз, прекрасно помню, три года назад, за месяц до своего тридцатилетия, когда решился прикупить новую мебель: он носил седые пейсы, которые пальцами с желтыми плоскими ногтями часто заправлял за уши, а его сынка, этого самого владельца узкой угольной бородки на желчном лице, по общему признанию, лоботряса и бездельника, я неоднократно встречал в увеселительных местах города в самое что ни есть неурочное время. Нет, сударь, я не хочу быть понятым превратно, это очень важно, имеет первостепенное значение: идя по обочине желтой дороги, я не думал об обитателях белокаменного особняка, что мятно просвечивал сквозь канитель ветвей и кустов, совершенно, абсолютно они не интересовали меня. Мельком, что называется, пустым взглядом, окинул я по инерции ближний ко мне ряд можжевеловых кустов, живописную аллею седых серебряных маслин и жасминовую беседку, кое-где оплетенную страстным телом плюща. Что именно первое зацепилось за крючок ассоциаций, сам точно не знаю, голова была занята другим, возможна ошибка, кажется, сначала из омута воспоминаний выплыла веточка жасмина с надломленным черенком, неведомым образом вросла в переплетение жасминовых кустов, образующих тенистую беседку, затем глаза заметили проглядывающее сквозь ветви белое покрывало с перекрещивающимися аистами на чистом фоне, а язык во рту, неизвестно как, почему, откуда, - ощутил вкус и запах полыни. Хотя нет, боюсь ввести вас в заблуждение, это очень важно, кажется, наоборот, сначала я ощутил запах полыни, затем увидел белую накидку, небрежно свисающую с жасминового куста, и только после этого волна услужливой памяти вынесла на поверхность надломленную веточку жасмина, что лежала рядом с перевернутой скамейкой под трактирным навесом. Сударь, спешу сказать, я понял все сразу. Вы хотите сказать: увидели все сразу? Нет, ни в коем случае, ни-ни, вы не так расценили мои слова, поймите, я ничего не увидел, я шел по обочине желтой дороги, ощущая знакомый привкус полыни во рту, и ничего не видел, но знал, что и кто сейчас находится внутри жасминовой беседки, хотя, должен признаться, не слышал ни звука, но в ушах стоял влажно-гортанный смех Магды, аисты на белом поле любовно перекрещивали шпаги клювов, постепенно смеркалось, солнце зашло три четверти часа тому назад, где-то за садом свистел и журчал ручей, пыль толстым слоем, накопившись за день, покрывала сандалии, я нагнулся и провел по ним пальцем: осталась темная полоса. Но, милостивый государь, я ничего не понимаю. Что сделали вы: что-то закричали, не имея сил сдержаться, с отчаяния, в сердцах запустили в беседку камнем, просто, что есть духу, бросились вон от этого проклятого места? Нет, ничего подобного, я пошел по обочине желтой дороги, стараясь поднимать меньше пыли. Но, милый Маятник, а как же ваши прекрасные чувства: любовь и ненависть, гнев и ревность, тревога и отчаяние; что испытывали вы? Я сказал уже, сударь, я старался поднимать меньше пыли ногами. И больше ничего? Больше ничего; я шел по обочине, не оглядываясь назад. Ни разу? Нет. А потом? А потом я сделал еще один поворот, особняк с истаивающими в сумерках белыми колоннами остался за спиной, темнота, кажется, сгущалась с каждым шагом так, словно я постепенно опускался на дно, а когда потянул на себя скрипящую, точно ржавое колесо, калитку изгороди, что обегала отцовский дом, на землю опустился первый черный пух ночи.