Пер Энквист - Визит лейб-медика Страница 7

Врагами были все, но особенно самодержавный правитель Ревентлов.

То, что в качестве божественных образцов Кристиан называет «итальянских артистов», непосредственно связано с этой мечтой. Театральные актеры представлялись ему богоподобными. Боги были твердыми и неуязвимыми.

Эти боги тоже играли свои роли. При этом они были выше действительности.

В пятилетнем возрасте он побывал на гастролях итальянской театральной труппы. Прекрасная осанка актеров, их высокий рост и роскошные костюмы произвели на него такое сильное впечатление, что он стал считать их существами более высокого порядка. Они были подобны богам. А о нем ведь тоже говорили как о Божьем избраннике, и значит, если бы он добился успеха, он смог бы воссоединиться с этими богами, стать артистом и таким образом избавиться от «мук королевской власти».

Он постоянно воспринимал свое предназначение как муку.

Со временем у него к тому же зародилась мысль о том, что в детстве его перепутали. На самом деле он был крестьянским сыном. Это стало его идеей фикс. Его избранность была мукой. «Суровые допросы» были мукой. Если его перепутали, означает ли это, что ему никогда не освободиться от нее?

Ведь Божий избранник не был обычным человеком. И, следовательно, он со все большей лихорадочностью искал доказательства тому, что был человеком. Искал некий знак! Слово «знак» повторяется постоянно. Он ищет «знак». Если бы ему удалось найти доказательства того, что он был человеком, а не избранником, он освободился бы от королевской роли, от муки, от неуверенности и от суровых допросов. Если бы он, с другой стороны, смог сделаться неуязвимым, как итальянские актеры, он, возможно, сумел бы выжить и в качестве избранника.

Так представлялся Ревердилю ход мыслей Кристиана. Но уверенности у него не было. В то же время он был уверен в том, что перед ним образ, созданный воображением истерзанного ребенка.

Кристиан все больше укреплялся в убеждении, что театр был нереален и в силу этого являлся единственным действительно реальным способом существования.

Его мысль, которую Ревердиль прослеживает с величайшим трудом, поскольку логика здесь не совсем очевидна, его мысль заключалась в том, что если реальным был только театр, то все становилось понятным. Люди на сцене двигались подобно богам и повторяли заученные слова; это тоже было естественно. Актеры были реальны. Сам он был Милостью Божьей наделен ролью короля. Это не имело ничего общего с реальностью, это было искусство. Поэтому ему не было надобности стыдиться.

А вообще-то стыд как раз и был его естественным состоянием.

На одном из первых уроков, проходивших на французском языке, господин Ревердиль обнаружил, что его ученик не понимает выражения «corvée»[9]. Пытаясь прибегнуть для перевода к чему-то знакомому, он стал описывать мальчику элементы театра в его собственном существовании. «Мне пришлось тогда объяснить ему, что его поездки напоминали воинские призывы, что повсеместно высылались надзиратели с целью призвать крестьян для участия в представлении, кого с лошадьми, кого лишь с маленькими повозками; что этим крестьянам приходилось часами и днями ждать у дороги и на местах остановок, что они безо всякой пользы теряли много времени, что те, мимо кого он проезжал, были высланы ему навстречу, и ничто из виденного им не было реальностью».

Когда обер-гофмейстер и министр финансов Ревентлов узнал о примененном на уроке приеме, его охватила ярость, и он завопил, что это не приносит пользы. Вопил же граф Дитлев Ревентлов часто. Его поведение в качестве надзирателя за образованием принца вообще удивляло швейцарско-еврейского гувернера, который, однако, по понятным причинам не осмеливался выступать против принципов министра финансов.

Все было лишено какой-либо взаимосвязи. Театральная игра считалась естественной. Надо было заучивать, а не понимать. Он был Божьим избранником. Он стоял выше всех и был в то же время самым жалким. Регулярно повторялись лишь выпадавшие на его долю побои:

Господин Ревентлов славился «праведностью». Поскольку он считал заучивание более важным, чем понимание, он всячески подчеркивал, что принцу следует заучивать отдельные фразы и реплики наизусть, именно как в театральной пьесе. И напротив, совершенно неважным было, чтобы принц понимал то, что выучивал. Цель образования, с использованием, в первую очередь, театра в качестве образца, сводилась к заучиванию реплик. Несмотря на праведность и твердый характер, господин Ревентлов ради этой цели приобретал наследнику костюмы, сшитые в Париже. Когда потом мальчика демонстрировали, и он мог по памяти произносить свои реплики, министр финансов испытывал удовлетворение; перед каждой демонстрацией наследника престола он мог восклицать:

— Смотрите! Сейчас вам покажут мою куклу!

Часто, как пишет Ревердиль, эти представления были для Кристиана мучительными. Когда он однажды должен был продемонстрировать свои способности в танцевальных движениях, он попробовал сделать вид, что не понимает, чего от него ждут. «Это был тяжелый день для принца. Его отругали и побили, и он проплакал до самого начала балета. То, что должно было произойти, связалось у него в голове с навязчивыми идеями: он вообразил, что его ведут в тюрьму. Оказанные ему у ворот воинские почести, барабанная дробь и караул, окружавший его карету, укрепили его в этой мысли и вызвали у него сильный страх. Все его представления пришли в полнейший беспорядок, он на многие ночи лишился сна и непрестанно плакал».

Господин Ревентлов именно «постоянно» вмешивался в преподавание, особенно, когда характер заучивания смягчался до того, что он называл «беседой».

«Когда он замечал, что процесс обучения „вырождался“ в беседу, что он проходил тихо и спокойно и вызывал интерес у моего ученика, он тут же кричал из другого конца комнаты и притом по-немецки: „Ваше Королевское Высочество, если я не держу все под контролем, то просто ничего не делается!“ После этого он подходил к нам, заставлял принца начинать урок заново, добавляя при этом собственные комментарии, сильно щипал его, сжимал его ладони и наносил ему сильные удары кулаком. Мальчик совершенно терялся, пугался и отвечал все хуже и хуже. Упреков делалось все больше, и побои усиливались, то потому, что он все повторял чересчур дословно, то потому, что слишком вольно, то потому, что он упускал какую-то деталь, то потому, что он отвечал правильно, поскольку нередко случалось, что его мучитель сам не знал верного ответа. При этом обер-гофмейстер только все больше распалялся и, в конце концов, кричал через всю гостиную, чтобы ему принесли трость („stok“), которую он тут же применял к ребенку и которой продолжал орудовать еще долгое время. Подобные возмутительные сцены были известны всем, ибо их слышали и во дворе толпившиеся там придворные. Эта толпа, собиравшаяся, чтобы поприветствовать Восходящее Солнце, то есть наказываемого и кричащего ребенка, которого я знал как ребенка красивого и приятного, эта толпа стояла и слушала, пока ребенок, с широко раскрытыми от испуга и полными слез глазами, пытался по лицу своего тирана угадать, чего тот хочет, и какие слова следует употребить. За ужином ментор продолжал требовать внимания и задавать мальчику вопросы, встречая его ответы грубостями. Ребенок, таким образом, выставлялся глупцом перед своими слугами и знакомился с тем, что такое стыд.

В воскресенье ему тоже не давали отдохнуть; господин Ревентлов дважды водил своего ученика в церковь, громогласно повторял принцу в ухо важнейшие умозаключения проповедника, время от времени щипал его и толкал в бок, чтобы подчеркнуть особое значение отдельных фраз. После этого принца заставляли повторять услышанное, и если он что-то забывал или понимал неправильно, его избивали с той силой, каковой требовала каждая конкретная тема».

Это и был «суровый допрос». Ревердиль отмечает, что Ревентлов часто избивал наследного принца так долго, что «на губах графа выступала пена». В дальнейшем вся власть должна была быть, безо всякого посредничества, передана мальчику избравшим его Богом.

Поэтому он ищет «благодетеля». Пока он никакого благодетеля не находит.

Прогулки были для Ревердиля единственной возможностью объяснять что-либо вне всякого контроля. Но мальчик казался все более неуверенным и растерянным.

Все, казалось, было лишено какой-либо взаимосвязи. Во время этих прогулок, которые они временами совершали вдвоем, а временами — в сопровождении камергеров, следовавших «примерно на расстоянии тридцати локтей», растерянность мальчика становилась все более очевидной.

Его язык, можно сказать, начинал поддаваться расшифровке. Ревердиль замечал, что все связанное с побоями и царившим при дворе распутством в языковом сознании мальчика было «праведным».