Виктория Токарева - Можно и нельзя Страница 7

Борис молчал. Такой период уже был в его жизни, когда родилась дочь. Рождение нового человека — большое счастье, но прежде всего — это большой труд.

Все осталось, как есть. Ковалев — на месте. Маруся — при Ковалеве. А та часть, которая звалась Марианна, — принадлежала Борису Мещерскому.

Борис машину не взял. На ней ездила Марианна.

— Все-таки ты — аристократ, — насмешливо заметила Марианна. — Мог бы и машиной пользоваться, и женой.

— Если говорить на твоем языке, я не хочу продешевить. Мое чувство дороже, чем машина. Оно бесценно. Или не стоит ничего.

— На моем языке? — насторожилась Марианна.

— На вашем. Твоем и твоего мужа. Он — страшный человек.

Борис услышал в себе неприязнь. Это было непозволительно. Его душа должна быть свободна от ненависти. Она должна быть чиста для работы.

Борис заканчивал свою картину. Странная была картина.

В небе самолет, как рыба в воздушном океане, внизу круглая земля, а в середине земли — человек, и из его глаз растут цветы.

Марианна долго смотрела на картину, потом спросила:

— Этот человек твой отец?

Борис долго не отвечал, потом проговорил:

— Когда Берию расстреливали, ему заткнули рот. У него от напряжения чуть не вылез глаз.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Наверное, когда человека расстреливают — ужасное, нечеловеческое напряжение.

Марианна поняла: он думает не о Берии, а о своем отце, о его последних секундах.

Борис стоял к ней спиной. Лицом к своей картине. Марианна подошла, прижалась животом, обняла его сиротливые плечи.

— Если будет мальчик, мы дадим ему имя твоего отца. Как его звали?

— Дмитрий…

— Значит, будет Дмитрий, Митя…

Но родилась девочка. Назвали Анной.

Ковалев принес ребенка из родильного дома и просто сошел с ума от любви. Он мог часами смотреть на крошечную девочку. Даже не хотел по утрам уходить на работу. Зачем куда-то выходить и что-то делать, когда главное — в доме. Вот он — клад. Настоящее сокровище. Нашли няньку, деревенскую деваху. Она выстраивала на голове прически — кому это надо, но ребенка обожала. Девочка была ни на кого не похожа. На себя. Сама по себе отдельная девочка.

Борис заходил несколько раз, смотрел на дочь, но ничего не чувствовал. Он не любил таких вот, совсем маленьких. Он любил постарше, когда можно общаться. А здесь что? Тю-тю-тю, гу-гу-гу… Как дикарь. Марианна, напротив, вся ушла, просто рухнула в тю-тю-тю и гу-гу-гу. Марианна любила ребенка до самозабвения, может быть, потому, что от любимого человека, а может, просто созрела для материнства. Ей исполнилось тридцать два года. Марианну потрясала зависимость ребенка. Вот возьми, урони на пол — и убьешь. Надо просто развести руки, и нет человека. Никто, конечно, не собирался развести руки, но какая хрупкость… Говорят, только что вылупившиеся птицы — уже летают, волки — уже охотятся, утки — уже плывут. И только человеческие детеныши — беспомощны. Что у них есть для защиты? Обаяние и слезы. Вот и вся защита: хорошенький…

Марианна чуть-чуть свихнулась, сдвинулась. Ей казалось, что нянька утопит ребенка в ванне, выронит в окно, нечаянно, конечно. Или ребенок сам захлебнется во сне. Срыгнет — и захлебнется. Марианна просыпалась в холодном поту, всматривалась и вслушивалась. Но девочка росла, становилась крепкой, у нее были сильные руки, как лапы у щенка. И как-то казалось, что, если даже выпадет из рук, не убьется. И даже не ударится. Удачно упадет. Маленькая Анна любила поплакать, потому что все кидались к ней со всех ног и старались угодить. Обаяние, слезы и упрямство — вот три рычага, которыми она переворачивала весь дом, устанавливала свою диктатуру.

Когда Марианна уходила в мастерскую, она мысленным взором видела перед собой гримаску плача, выдвинутую вперед нижнюю губу, и ей хотелось домой.

Борис Мещерский обожал старинную архитектуру, предметы быта. Хорошо знал все это. Он вообще как-то больше принадлежал девятнадцатому веку, чем двадцатому.

Он увлекал Марианну в старые усадьбы, их сохранилось довольно много под Москвой. Обязательные аллея, купальня, барский дом. Марианна в отличие от Бориса была человеком сугубо современным, городским и не понимала: как можно было всю жизнь сидеть в поместье, в деревне, без телевизора и без работы. Только играть на пианино и разговаривать, разговаривать… Потом кто-нибудь стрелялся, тоже развлечение…

Однажды осенью они возвращались из Ясной Поляны, машина забуксовала в тяжелой грязи. Борис вышел, стал толкать машину. Марианна включала зажигание, машина ревела, Борис толкал, колеса прокручивались вхолостую, и у Марианны впервые возникла мысль, что их отношения тоже стали буксовать и вязнуть, потому что… А какая разница почему?

Запомнился случай, когда к ним подошла нищенка, попросила у Бориса денег. Борис вытащил кошелек и дал. Нищенка повернулась к Марианне и сказала:

— А теперь вы. Немножко он, немножко вы.

— И ты такая же, — вдруг сказал Борис. — Немножко тут, немножко там.

— ВСЕ тут и ВСЕ там, — поправила Марианна.

— А в результате нигде.

— Почему? — удивилась Марианна.

— Половинчатость — это дорога в никуда. Время работает против нас.

— Но я не могу без тебя, — испугалась Марианна.

— Ты не можешь без меня, без Ковалева, без его денег, тебе надо все. А так не бывает. Надо уметь от чего-то отказываться…

Через три года Борис Мещерский вернулся к жене. Вернее сказать, жена вернула Бориса обратно. За время разлуки жена поняла: с мужем ей плохо, но без него еще хуже. К тому же до нее дошли кое-какие слухи, и она сообразила: даже такого безлошадного мужа-Деву умыкнут и приватизируют. Хотя слово «приватизируют» появилось позже.

Так что жена сама бросилась, сама вернула. Борис подчинился. В его жизни почти ничего не изменилось. Он по-прежнему уходил на целый день в мастерскую, но ночевал дома. А перед сном съедал тарелку борща с куском мяса. Ничего не изменилось, но изменилось. Другим стал фон его жизни. Был цветной, стал серый. И пройдет еще много лет, прежде чем он привыкнет к этому новому фону.

Борис по-прежнему путешествовал по барским усадьбам. Любил бродить по старому парку, который помнил своих прежних хозяев. Борис ходил по их стершимся следам и казался себе одним из них…

Маруся первое время существовала со спокойным, бесстрастным лицом. Оказывается, она проигрывала варианты смерти. Мысли о смерти стали будничными, даже деловыми. Убить себя — это единственное решение, которое зависело только от нее. Это свобода. И месть. Она отомстит, всем сразу — и своей славе, и любви. Но время шло. Младшей дочери сделали прививку, от которой поднялась температура до сорока двух. А у старшей она нашла в сумке табак, высыпавшийся из сигарет. Состоялась большая разборка. Хотя слово «разборка» появится позже.

Марусе стало ясно: если не умирать, то жить. А жить — значит сражаться.

Когда Маруся назвала полный дом народу, Ковалев понял, что все вернулось на круги своя. Он понял также, что выиграл Марусю у жизни, и в этот вечер сидел за столом вместе с гостями и напился изрядно.

И Маруся отдалась мужу, а он обладал ею — ритмично и неистово, как сумасшедший, но алкоголь мешал доплыть до конца. Все это продолжалось, продолжалось, пока Маруся не сказала:

— Хватит. Надоело.

Ковалев послушно свалился и заснул. Перед сном ему показалось: так было когда-то…

Действительно, так было в начале их жизни. А потом пошла долгая хорошая полоса. И сейчас: тучи рассеялись и теперь взойдет солнце.

Но солнце не всходило. В Марусе образовалась пустота, и в эту пустоту немедленно стала просачиваться жажда кино.

Маруся просила меня посодействовать. Я содействовала. Звонила на телевидение. Мне отвечали:

— Зачем нам нужна двадцатирублевая актриса?

Двадцать рублей — ставка актрисы, не народной и не заслуженной.

Марусю не любили за богатство, за открытую смелую жизнь, которую она не скрывала от людей.

Это была пора нашей молодости, расцвета, гормональной бури. Вокруг меня многие заводили романы, я была набита чужими тайнами от пяток до макушки, но все было скрыто, все прятались, все должно быть прилично. «Без юбки, но прилично».

Семья Ковалевых — неординарное явление тех лет. Они не соблюдали условия игры. Может быть, это было безнравственно. А может быть, они шли впереди времени. Принимая жизнь как она есть. А это честнее и шире.

Дела у Маруси не двигались. Но вдруг проклюнулась роль. Сценарий был хороший, но режиссер какой-то вялый и совершенно не знал, чего он хочет. Режиссер был весь в долгах, его преследовали кредиторы, и голова была постоянно занята заботой: у кого-то срочно перехватить денег, чтобы кому-то срочно отдать. Пригласив Марусю на роль, он терпел несколько дней, потом позвонил и сказал, что хочет поговорить с ней с глазу на глаз. Маруся ответила: