Эндрю Уилсон - Любовь в отсутствие любви Страница 7

— Кто был с большим приветом, так это Седрик, — произнесла Моника с таким выражением, словно чуднее этого Седрика никого не было. — Послушай, Бел, ты ничего не перепутала? Разве это ты познакомила Саймона с Ричелдис? Впервые об этом слышу.

— А кто же еще? Я об этом сто раз говорила. — Белинда на мгновение запнулась. — Мы познакомились на какой-то вечеринке.

— Хорошее название для мемуаров.

— Саймон предложил мне прогуляться. Помнишь, каким он был красавцем тогда?.. Он и сейчас чудо как хорош, постарел слегка, но это ему даже к лицу.

— Но ведь он не был… Вы с Саймоном никогда не были…

— Мы пару раз ходили то ли в кино, то ли к кому-то в гости, — решительно пресекла Белинда возможные вопросы. — Помнишь, какими мы тогда были? Ни о чем не думали, кроме как о своих романах.

— Не обобщай. Не все, а только некоторые.

— Короче, я пригласила его в Оукеры… Но ты же все это знаешь. Чтобы ты да что-нибудь позабыла… Тем более такое событие. Ну вот, значит, глаза их встретились, и они, конечно же, полюбили друг друга, — смешно сморщив нос и старательно выделяя каждое слово, Белинда процитировала фразу из какого-то фильма, явно подражая кому-то из актеров.

— Как они поживают?

— Наши-то? Они удивительные. Я про то, как им удается так жить. Особенно после того, как случилась эта трагедия.

— Бедняги. Не приведи Господь кому такое пережить. Маркус — это крест на всю жизнь.

— А по-моему, Ричелдис так не считает. По ней не скажешь, что она считает его крестом. Она его просто любит. Я бы на ее месте давно свихнулась. Я бы не выдержала.

Они обе умолкли и прислушались к голосу гида, рассказывающему, как Франциск I впервые посетил Фонтенбло. Попутно их просветили, что каждый зал во дворце имел свой, неповторимый стиль, в соответствии с которым подбирались оформление и мебель (тогда было модно интересоваться Второй Империей[13]).

Трещотки-итальянки, не слушая объяснений, давали друг другу попробовать рожки с мороженым. Все с облегчением вздохнули, когда автобус подъехал к массивным дворцовым воротам и им разрешили выйти. В их распоряжении было четыре часа, которые каждый мог провести по собственному усмотрению.

— Может, перекусим? — предложила Моника.

— Или хотя бы выпьем чего-нибудь.

— Вечно я про это забываю… Тоже одно из следствий холостяцкой жизни.

Зайдя в уютное, маленькое кафе в двух шагах от дворцовой площади, приятно удивившее своей изысканной старомодностью, дамы попросили принести по аперитиву. Им принесли бокалы с киром.[14] Изучив меню, они заказали наваристый рыбный суп, фрикасе из цыпленка в нежном лимонном соусе с горкой вареного риса в формочке, салат с сыром бри, сливовое мороженое-шербет и кофе.

— Тебе не кажется, что мы просто завидуем Ричелдис? — Моника задумчиво разглядывала крошечную чашечку с густым коричневым напитком. — Причем вовсе не ее красавцу мужу, дому или детям.

— Я так точно им безумно завидую, — согласно кивнула Белинда.

— Она для меня образец добродетели.

— Ага. Той самой, которую мы давно утратили.

— Не знаю, была ли она у меня вообще когда-нибудь. Вот у Ричелдис — это да… Она у нас кладезь достоинств… Ни одного, даже малюсенького, изъяна.

Они расплатились, вышли из кафе и неторопливо направились в сторону замка, где их уже поджидал англоговорящий гид. Здесь было очень красиво, но как-то однообразно, похоже на красивую добротную штамповку. В роскошных гобеленах восхищала не столько красота, сколько усидчивость мастериц, их создавших. От одинаковых, как две капли воды, полотен позднего Возрождения скукой сводило скулы. Громоздкая позолоченная мебель подавляла. Все это тяжеловесное великолепие окутывал аромат свежести, доносившийся с озера, на которое открывался великолепный вид из высоких окон. Даже у леди Мейсон невольно возникало ощущение причастности к вершившейся здесь истории, хотя она была катастрофически невежественна в этом вопросе. Она не могла отличить одного Людовика от другого, зато при упоминании имени Наполеона ее лицо светлело — и вовсе не из-за любви к императору-корсиканцу, а просто потому, что тут она чувствовала какую-то почву под ногами. Истории о великой Жозефине достигли даже ее ушей.

— Переходим в тронный зал, — сообщила дама-экскурсовод. — Наполеон, как вы помните, в Версале не жил. Вот это его трон. Обратите внимание на инициал над троном, он вырезан по первой букве имени Бонапарта. А вот этот стеклянный шарик на большом канделябре весит…

— Смотри, — вдруг прошипела Белинда, схватив Монику за локоть.

Секундой позже и перед ней открылось зрелище, поразившее Белинду. Возле противоположной двери стоял Саймон Лонгворт, муж их обожаемой Ричелдис, чьей семейной идиллией они не уставали восхищаться. По преувеличенно отсутствующему виду, с которым он смотрел в окно, было ясно, что он тоже заметил старых знакомых. Не нужно было обладать особым воображением, чтобы понять, почему он не поспешил им навстречу. Под руку его держала ну очень молоденькая блондиночка.

Не сговариваясь, Моника и Белинда попятились за спины экскурсантов. Пока осиротевшая группа расширяла свой кругозор, они спешно покинули тронный зал, минуя сверкающий позолотой холл, не менее щедро сверкающую гостиную и наконец добрались до начала обзора, где по-прежнему висели похожие друг на друга гобелены и набившие оскомину полотна итальянцев.

— Это точно был он, мы не обознались? — заикнулась было Белинда, хотя и так все было ясно.

— Они держались за руки, и… может, это какая-нибудь родственница?.. Нет, не может этого быть… А кто же еще, конечно, это он.

— Да не беги ты так, тебе хорошо, у тебя вон какие туфли удобные, а я на этих проклятых каблуках то и дело ногу подворачиваю.

— А я и не бегу. Я просто быстро иду.

— Вообще-то, бежать должен был он.

— Давай отойдем подальше, тогда и поговорим.

— Ну, Моника же! Не перепрыгивай через ступеньки.

— А нечего было надевать неудобные туфли.

Добежав до озера, они остановились отдышаться и обдумать, как себя вести в такой чудовищно щекотливой ситуации. Только что они видели мужа своей лучшей подруги под ручку с какой-то смазливой финтифлюшкой. И это после того, как они весь день ставили друг другу в пример Саймона и Ричелдис. Называли их символом идеальной семьи, воплощением счастья, надежности, верности. Подруги чувствовали, что их пошлейшим образом обвели вокруг пальца.

— Самое ужасное, что он нас заметил, — вздохнула Белинда, роясь в сумочке в поисках сигарет. — Да куда же запропастился этот чертов «Фальстафф»?!

— Хуже всего, что это вообще случилось, — отрезала Моника.

— Сказала бы я, что все мужики… — продолжение потонуло в струйке сигаретного дыма, выпущенной леди Мейсон.

— Но Саймон?

— Моника, ну мало ли что могло случиться, тут может быть невиннейшее объяснение…

— Ты сама знаешь, что это не так. Если поведение нужно объяснять, значит, оно уже не невинное.

— Возьми сигарету и успокойся.

— И чего нас сюда занесло? Можно подумать, в Париже больше деться некуда. Могли ведь поехать в Шантильи, в Версаль… да мало ли куда!

— Значит, ты согласна со мной. Хуже всего, что мы это видели. По-моему, душа моя, нам лучше сделать вид, что ничего не произошло.

— Но, Бел, неужели ты не видела?..

— Тогда, по крайней мере, хоть кого-то удастся пощадить… Между прочим, единственного человека, который нам небезразличен.

— Наверно, ты права. Но это так мучительно. Очень мучительно. Дай-ка мне закурить.

Моника уставилась на пачку сигарет с таким изумлением, словно в жизни не видела ничего подобного. Прохожий, увидев ее недоуменно вскинутую бровь, подрагивающие пальцы, неумело вытаскивавшие из пачки тонкую белую палочку, и то, как она обнюхала сигарету сначала с одного конца, потом с другого, решил бы, что она собралась ее съесть. Когда сигарета попала наконец куда следует, Моника недовольно скривилась. Белинда поднесла ей зажигалку.

— То есть мы должны притвориться слепоглухонемыми? — переспросила Моника. — Он хоть понимает, что он сделал?

— Да что тут понимать? Все и так ясно.

Мисс Каннингем буквально кипела от ярости.

— Он… — и запнулась, подбирая нужное слово. После очередной затяжки, непривычная к сигарете, она отбросила ее прочь и с ожесточением выдохнула первое пришедшее в голову слово: — Дурак!

Проблема осложнялась тем, что подруги совершенно по-разному воспринимали случившееся. Леди Мейсон, конечно, признавала, что ситуация сложилась щекотливая, но впадать из-за этого в такой транс? Было бы из-за чего! Ей самой был знаком азарт предателя, она сама, бывало, рыдала в подушку, когда предавали ее, но ей как-то не пришло в голову подумать о том, каково будет Ричелдис, если она узнает… Она бы предпочла обернуть инцидент в шутку — подумаешь, попался котяра. Странно, что Моника так раскипятилась, была, что называется, bouleversée.[15] Все-таки одинокий образ жизни накладывает свой отпечаток. Представления о семейной жизни складываются не то чтобы превратные, но несколько идеализированные и не сильно соответствующие действительности. И ведь так и проживет всю жизнь в счастливом неведении. Счастливом ли — вот в чем вопрос.