Аскольд Якубовский - Четверо Страница 7

Когда же приходили северные ветры и снег схватывала ледяная корочка, тротуары посыпали солью, чтобы не падали горожане: от соли опять подтаивал снег.

Новый дом — на месте старого — рос. На его стройке шла великая суета. Ненужные теперь краны убрали и обрабатывали дом снаружи, с подвесных люлек. Работали штукатуры и маляры, по этажам вверх и вниз бегали сердитые бригадиры в сапогах, выпачканных известкой.

Приходил к дому Пестрый, нюхал следы: искал знакомых. Не находил. Подолгу сидел, подвернув хвост, и глядел на суету.

Это был уже не забавный щенок, а рослый и сильный пес с узкой и изрядно лукавой мордой.

Наряд его по-прежнему клоунски смешон — пятнами, торчащими древесными стружками. Но вид он имел благополучный, сытый.

Удачливый был пес: ему повезло даже с окраской.

Видя Пестрого, люди невольно улыбались. Он же подходил к ним неуклюже-ласковыми шажками. Но глаза его следили за руками человека, опыт боролся с добродушием.

Пестрому везло: склад ящиков хотели убрать, объединить с другим складом, побольше. И не убирали, а сторожа были предобрые старики.

Пестрый ночевал, если хотел, с ними в теплой проходной. Но в такой шубе ему редко хотелось ночевать в помещении, он предпочитал закапываться в стружки или в снег.

Сторожам нравилось — охрана на дворе!..

Им же в тепле можно пить чай и прочитывать очередной толстый роман. Или курить, размышляя о жизни. А надоест думать, то можно позвать собаку, и та будет слушать с вниманием, что ей ни говори.

Пестрый считал склад домом. Охраняя его, он часто лежал, высунув нос из подворотни, и лаял на прохожих басом: гау! гау! гау!.. Желудок его был отличный и переваривал все, что удавалось съесть. Но счастья Пестрому хватило только до января месяца — склад перевели в другое место, а дряхлое помещение снесли.

Теперь Пестрый спал в снегу. Он ложился и ждал, когда его занесет теплым снегом.

Есть же ходил к старику сторожу домой. Тот впускал его и давал кости, хлеб, вчерашний суп. Ну, а если старик болел и выпадало несколько голодных дней, пес пристраивался к воронам.

С холодами прилетела эта стая больших серых ворон. Ночевали они в лесу, но кормились в городе.

Они были пожилые, умные, солидные вороны. Пестрый быстро заметил, что они постоянно что-нибудь находят в снегу и едят, все вместе. Он следил за ними и тоже прибегал есть. Но не отбирал, не набрасывался, а ждал свою долю.

Вороны привыкли к нему и присматривали за псом с деревьев, зданий. И частенько, добыв что-нибудь съедобное, он обнаруживал вокруг себя кружок ожидающих ворон. Чувство справедливости было заложено в нем — пес оставлял еду воронам.

Так он жил, и хорошо жил: покидал места, где его не терпели, не слишком часто бывал там, где и привечали, безошибочно ловил ту грань, за которой собака начинает надоедать.

Пестрый изучил людские слова и жесты.

Вот старик сторож говорит ему. «Ты несчастный пес, я дам тебе поесть». Но рука сжимается, ноги сердито топчутся и говорят: «Ты приходишь слишком часто, у тебя бездонный желудок, я же совестлив и не могу отказать».

И Пестрый исчезал на несколько дней и приходил, когда старик начинал тревожиться.

Из Пестрого вырабатывалась га беспризорная городская собака, что неистребима и вольнолюбива, может жить без человека и — не может без него.

Пестрый все ждал, что его позовут в какой-нибудь дом. Иногда часами разглядывал освещенное окно и людей за непроницаемым прозрачным стеклом.

Вот едят, разговаривают, смеются… Повиливая хвостом, Пестрый частенько засыпал напротив чьих-нибудь окон. А однажды он долго рассматривал Гая, сидевшего на диване (тот принюхивался — запах Пестрого входил в раскрытую форточку).

И все же Пестрый не озлобился, не стал угрюмым добытчиком, его спасало добродушие. Дурных людей он остерегался и всех прощал.

Удача быстро вернулась к нему, в феврале друг-сторож уже караулил новый магазин «Промтовары». Пестрый стал жить при магазине. Там было много ящиков, кучи превосходных стружек. В Сибирь же шла весна, и на солнечном припеке весело запрыгали воробьи. Наконец пришел теплый март. Снег таял, ходили туманы. Вороны каркали, сидя на деревьях. Весело свистели чумазые жуланы, и повисали копья сосулек. Мальчишкам до смерти надоела и зима, и уроки. И тогда вспомнили Окатова и Володьку Румпеля: они швыряли в них жеваный хлеб, наливали чернила в шапки и сшибали с ног, будто нечаянно набежав.

В марте была сделана и последняя операция Белому псу. Не сраставшиеся сами по себе кости (оставленные для контроля) тоже были соединены клеем. Пес лежал в гипсовых бинтах, скованный ими.

Он дышал легкими движениями груди, забирая воздух постепенно, мелкими вдохами. И когда в форточку к нему влетал жулан — поклевать еду из миски — и оглушал его бойким посвистом, Белый пес считал его сном.

В марте Алексин закончил домашнюю дрессировку Гая. Пес выполнял команды «лежать», «сидеть». Он слушался приказа «ко мне!», умел ходить без поводка на улице, полной соблазнов — бегающих кошек, валявшихся костей, заманчивых столбиков. А их так любят обнюхивать гуляющие собаки.

Занялся Алексин и отработкой поноски — заказал гантели из дерева. Он так решил: пусть Гай развивает мускулы шеи, пусть в будущей своей жизни пса-охотника приносит хозяину убитую дичь. Любую, даже глухарей и зайцев.

Иванов противился гантелям.

— Ты что, собаку шаху персидскому готовишь? — ядовито спрашивал он.

— А почему бы пойнтеру не приносить дичь?

— Легаш не должен носить дичь, он слишком утончен, слишком нервен, в этом и сила его и слабость. Только очень нежные, тонкие нервы, заметь, могут усилить чутье собаки.

— Плевать!

— Гай — комок нервов. Он только внешне спокоен, убитая дичь его раззадорит. Он мне стойки будет срывать! Ведь стойка — приостановка хищника перед броском на дичь, стрессовая ситуация! А тебе еще и дичь подавай. Сорвет он стойку. Пойми!

— Не сорвет! — возражал Алексин. — Я миллион раз повторил команды «лежать!» и «ко мне!». Эти команды вошли в каждую клеточку Гая. Если ты ему отрежешь хвост и тот погонится за кошкой, крикни «лежать!» — и хвост ляжет. Скажи «ко мне!» — и хвост вернется.

— Хвост, а не собака Она с темпераментом, дай бог оправиться.

Охотники спорили, Гай дремал на коврике. В лесу глухарь пробовал токовать и чертил крыльями снег.

К нему кралась Стрелка, глядела из-за деревьев — ее мечтой было схватить эту черную грозную птицу.

8

Хорошо быть собакой в весеннем городе!

Бегать улицами, шлепать лапами по снежным лужам, нюхать вытаявшие из снега рукавицы, слушать визг котов, грызть низко повисшие сосульки.

Хорошо быть весенней шалой собакой и нестись во все лопатки, и лаять на прохожих, не потому, что ты зол, а потому, что рад!

Вкусно лакать из первых луж!

Хорошо влюбиться в болонку, которую выпускают гулять в подстеженной шубке, оставляющей открытыми тонкие ее лапы и пружинку хвоста.

Можно долго ждать, когда вынесут ее. И кинуться навстречу, вывеся язык и пыхтя от изобилия весенних чувств.

Пестрый, выросший в огромного, но пресмешного пса, бегал по весеннему городу и влюблялся.

Сначала он влюбился в болонку. Хозяин выносил ее гулять в кармане пальто — чтобы не пачкала лап.

Она глядела на всех из этого удивительно глубокого кармана, дышала свежим воздухом и лаяла.

— Ты не лай, а дыши, Миля, ты дыши, — внушал ей хозяин.

Но она лаяла на всех, даже на Пестрого. А тот брел за хозяином удивительной собачки и принюхивался к его карману. Хозяин кармана не гнал Пестрого. Он смеялся и говорил:

— Что, брат, любовь не картошка?… Ах ты, грузовик.

— Тяв-тяв! — кричала болонка.

Хозяин болонки сочувствовал Пестрому. Он брал в другой карман хлеб или большую кость, завернутую в газету. И угощал его.

Пестрый так и ходил за ними — с костью во рту и нежностью в глазах.

— Адью, — говорил ему болонкин хозяин, возвращаясь в подъезд, пропахший кошками, и оставляя Пестрого за дверью. Но этого ему было мало.

— Сильвиль, как говорят французы! — смеясь, кричал он ему, высунувшись с балкона, через полтора или два часа. — Это значит: «жизнь есть жизнь». Держи! — и бросал сахар или конфету, иногда шоколадную.

Но собачка не покидала кармана, и легкомысленный Пестрый влюбился в бульдожку, толстенькую, французскую. Он нравился ей, но их жестоко разлучили. Это не разбило сердце Пестрою: он немедленно проникся симпатией к овчарке. Та скучала на балконе третьего этажа в доме, где по нему тосковала бульдожка цвета модных ботинок.

Овчарка глядела на Пестрого сверху: он казался ей красивой таксой. Пестрый созерцал ее снизу. Приходил он часто. Хозяева овчарки заметили его и назвали Клеопатриным поклонником.

Сердце овчарки по имени Клеопатра победила неотступность и многочасовое сидение Пестрого в снеговой луже под балконом. Но когда ее вывели гулять, Пестрый увиделся ей совсем другим, нежели с балкона. Запах был тот же, но вид, вид!.. Поклонник оказался до отвращения длинноногим и лохматым. Клеопатра со злостью принялась его рвать и грызть — Пестрый едва унес ноги. Несколько дней он пролежал в стружках, зализывая раны. И Клеопатрины хозяева говорили знакомым по телефону, что Клеопатра заела насмерть поклонника.