Николай Климонтович - Мы, значит, армяне, а вы на гобое Страница 7

Как он будет здесь жить, он плохо себе представлял. И помышлял о самоубийстве. О том, чтобы повеситься, думал с отвращением. Равно как и об отравлении – уж больно неэстетично, начнет еще рвать. Легче всего ему представлялось, как он разрежет себе вены. Как настоящий римлянин, спасая честь.

Делать это надо в ванне. Положить левую руку на край, левую потому, что головой следует лечь в сторону, противоположную кранам, чиркнуть бритвой, и пусть себе стекает. Взять бутылку хорошего коньяка, очень хорошего, и томик Блока. Нет, Тютчева… Он понимал, разумеется, что такой план может прийти в голову лишь подростку-психопату, который боится провалиться на экзаменах. И гневался на себя, с одной стороны, за то, что фантазия эта навязчива, а с другой – что то и дело ловил себя на мысли: успеет ли кто-нибудь его спасти? Он отдавал себе отчет в том, что эти инфантильные суицидальные поползновения смехотворны хотя бы потому, что не подкреплены должной решимостью умереть.

И тем не менее он не мог не думать об этом время от времени, как о всегда возможном выходе. И тут же гнал от себя эту мысль, думая при этом об Анне. И еще: грех самоубийства не приемлет церковь, его даже отпевать откажутся… В последние годы он стал не то чтобы религиозен, но носил крест, тот самый, оловянный, нянькин, на шнурочке, который умудрился-таки сохранить, изредка заглядывал в церковь, ставил свечки, молился, подчас заставлял себя до конца отстоять службу. Однажды пристроился было в длинную женскую очередь – к причастию и с отвращением представлял, как должен будет целовать попу руку. Так и не достояв, отвернулся и покинул храм.

Начались томительные процедуры оформления его столь несчастливо обретенной недвижимости. Нотариусы, БТИ, жилищные конторы, – он никогда с этим не справился бы, если б не Анна. С каждым днем Гобоист все отчетливее осознавал, что они фактически поменялись ролями: сегодня она оказалась взрослее и ответственнее, чем он. Она была приспособлена к жизни, он – нет.

Он и прежде полагался на импресарио, режиссера, на подруг, всегда помогавших по мелочам: сходить в нотный магазин, в химчистку, в сберкассе заплатить по коммунальным счетам, предварительно эти счета заполнив, – даже заполнение квитанций Гобоисту представлялось сущим мучением. Позже все эти житейские заботы взяла на себя Анна. Он же творил, то есть зарабатывал своим искусством, и не менее искусно тратил. И теперь, оказавшись в новой истории, он чувствовал себя в полной от жены зависимости.

А ведь в благоприобретенной его обители еще конь не валялся. Там нужно было делать ремонт, подключать трубы и краны, приобретать газовые и электрические приборы, потом перевозить остатки мебели из его квартиры, не поместившиеся у Анны и перегруженные в гараж. Упаковывать посуду, ноты и книги…

Все чаще у Гобоиста повышалось давление, он чувствовал общую слабость в теле, кружилась голова; он хлебал коньяк, к вечеру делалось лучше, но утром, понятно, только еще хуже. Тогда он жрал какие-то таблетки и постепенно обнаружил, что на его ночном столике накопились какие-то пузырьки и упаковки – как у старика.

Он с удивлением, с раздражением на самого себя все больше убеждался, насколько не справляется с простой, обыденной жизнью. Его навыки филармонических интриг, ювелирная тактика гастрольных маневров, умение разбираться со своими музыкантами, людьми по большей части взбалмошными, подчас склочными, его способность схватывать на лету все, что связано с его профессией, – все это, оказалось, не имеет ни малейшего отношения к повседневной рутине. К тому ж он со страхом предчувствовал, что люди, среди которых ему предстоит здесь существовать, совсем не такие, среди каких он прожил жизнь. Это, может быть, не была иная порода, но как бы другой подвид. Ведь он их вовсе не знает, простых людей своей страны, всегда обретавшихся с ним рядом, вокруг него, ходивших в те же школы, магазины и киношки. Их привычки, повадки для него в диковинку, и даже их язык он не совсем понимает.

Иное дело Анна. Она умела ко всем подладиться и со всеми договориться. Она, так долго пробывшая с ним бок о бок, оказывается, была ближе к ним, чем к нему.

При этом Анна и его, Гобоиста, хорошо понимала. Что бы ни думал о ней Костя, она-то знала о себе, что совсем не глупа. И сейчас, когда наблюдала своего Гобоиста без прежней трепетной влюбленности, то видела, что в нем пыла больше, чем мощи, что воспламеняется он быстро, но под этим нет настоящей силы; не говоря уж о его восторженности, которая подменяет и глубину, и постоянство; и, кроме того, те порывы, что возносят его ввысь, воодушевляют думать о высоком, как он не без самоиронии выражается, сочетаются в нем с рассудительностью, а в последние годы даже с мелочностью… И она скорее чувствовала, чем осознавала, что за мелочностью этой стоят неуверенность и страх. А ведь она привыкла думать, что он всегда уверен в себе, зачастую даже чересчур, до почти самодурства и самолюбования.

Впрочем, сейчас Анна сочувствовала ему: пересадка экзотического растения на чужую почву происходит болезненно. Конечно, ее раздражала его беспомощность, которую она расценивала как безволие, хотя скорее это была растерянность. Но понимала и причины его расслабленности: чтобы собраться, ему нужен был импульс, надежда, новый азарт и кураж. И она не уставала повторять ему, что именно здесь он наконец-то исполнит свою мечту и начнет сочинять.

Дело в том, что, как почти всякий настоящий музыкант, Гобоист не избежал тщеславной мечты самому писать музыку, сочинить хоть пару опусов для своего квинтета. О чем и говорил Анне на протяжении многих лет. Она привыкла к этому свойственному подчас даже сильным и профессиональным мужчинам прекраснодушию – я еще такое напишу – и теперь играла на этой слабости. И делала все возможное, чтобы как можно уютнее и удобнее для мужа обставить и обустроить его новое загородное пристанище, выглядевшее пока так уныло. Сама она все, что лежало за кольцевой дорогой, терпеть не могла. Но объясняла матери, которая принялась укорять ее заботами о Коттедже при небрежении к родительской даче: кто-то же должен сварить ему суп.

Анна и Гобоист в процессе налаживания дачного быта – а это потребовало немалых усилий и немалых денег – сошлись на том, что уик-энды Анна будет проводить с ним, здесь, на даче. А он, если нет дел в Москве – Гобоист неотвратимо делался, так сказать, всё свободнее, – будет проводить за городом большую часть времени и сочинять.

Новый год они, конечно же, будут встречать тоже здесь. И что, наконец, заведут собаку. Боксера, как давно мечтали. В детстве у Костиного соседа и приятеля была рыжая боксериха, и она катала мальчишек на санках, как пони в зоопарке. С тех пор Костя относился к боксерам с ностальгической нежностью и застывал на улице, если мимо проводили морщинистую курносую псину с грустным и умным лицом.

Мало-помалу Гобоист стал примеряться к неизбежному своему будущему. И вот однажды он, пыхтя и фыркая, затащил в их московскую квартиру велосипед. Хороший, наверное, Анна в этом не разбиралась: какие-то цепи, передачи, шестеренки, звонки, всего много и выглядит очень богато. Прибамбасы, так это называется, знала Анна. Наверное, дорогой велосипед, подумала она, но не в цене было дело. Она поняла, что усилия ее были не напрасны, муж смирился и как будто увидел во всем происшедшем хорошие и удобные стороны. И будет дачником. Ее утвердило в этом умозаключении еще и то, что муж называл велосипед машиной. И Анна испытала облегчение.

Наконец, все было налажено и отремонтировано: шла из крана и такая и сякая вода, подключили отопление, можно было пользоваться туалетом и ванной. И в июле состоялся переезд.

Обиталище вышло таково. На первом этаже были гостиная и кухня. На втором – хозяйская спальная, вторая спальная, самая уютная во всем доме, – Анна упорно называла ее детской, Жениной, комнатой, а Гобоист не менее упорно гостевой; наконец, кабинет Гобоиста с видом на деревню, на сад, на соседок-старух, на ветхую их избенку, на сарай, на кур и петухов. Вдали, за последними крышами поселка, синел сосновый лес, и по ночам где-то на краю улицы мигал колеблемый ветерком единственный фонарь. И Гобоист, стоя в кабинете у окна, испытывал нежданное чувство умиротворения, странно замешанное на сладком нетерпении: ему представлялось – Анна раззадорила его, – что здесь, в одиночестве, он непременно что-нибудь этакое да сочинит…

Надо сказать, что и соседи по Коттеджу не дремали. В этот начальный период освоения нового жилища всеми владел веселый азарт, как перед коллективными сборами в обещающее быть счастливым путешествие. Все стремились помогать друг другу, переходили из рук в руки молотки и ножовки, мужчины вместе посасывали на солнышке пивко, вечерами семьями жарили шашлыки, запивая водочкой. С гордостью показывали приобретения и изобретения. Артур, открывая очередную бутылку, часто наивно спрашивал Гобоиста: скажи, ведь здесь офигенно? Всё пытался убедиться, что не прогадал, вложившись в этот самый Коттедж. Гобоист, жмурясь, с готовностью подтверждал: да, здесь хорошо. И тут же Артур советовался с Гобоистом, какую им сделать веранду -одну на двоих, поскольку у них было одно на двоих крыльцо. И как крыть крышу. И куда будет сток. Гобоист кивал, увлеченно что-то показывал. Рядил о стойках, узнал слова шпунт, надель. Конечно, в строительном деле он ничего не смыслил. Но был задет, когда случайно подслушал фразу, которую Артур неосторожно громко – армяне не умеют говорить тихо – сказал жене после одних из таких строительных переговоров: