Наталия Роллечек - Избранницы Страница 7

Колокольчик исторгал тревожные звуки. Через какую-нибудь минуту в коридоре стало уже тесно. Сбегались все воспитанницы — одни прямо из подвала, в грязных рабочих передниках; другие — с кухни, подпоясанные пыльными тряпками; третьи — от корыта, с руками, разъеденными щелочью. И, наконец, прибежали одетые опрятнее других, умытые и причесанные девчата, которые заняты на работах в белошвейной мастерской.

Колокольчик отозвался еще раз — коротко и резко — и замолк. Теперь только звонкое эхо дрожало в морозном воздухе коридора. Выспрашивая друг у друга, что случилось, мы выстраивались рядами в трапезной.

— Сейчас придет матушка… — раздался беспокойный шепот, и все взоры устремились на дверь.

И вот она пришла. За нею — сестра Алоиза. У обеих мраморно холодные и надменные лица.

Матушка-настоятельница встала посредине столовой перед двумя рядами возбужденных воспитанниц приюта. Пряча руки в широкие рукава рясы, словно ее неожиданно стало знобить, она начала:

— У сестры Романы из пелерины исчезла двадцатизлотувка[7], предназначенная для закупки продуктов на приют. Пелерина висела на крюке возле кухонных дверей. Кражу мог совершить только человек, находящийся внутри помещения. Подозрение падает на всех вас. А потому пусть виновница немедленно признается.

Всех нас бросает в жар. Под испытующим взглядом матушки-настоятельницы склоняются тридцать девичьих голов. Беспокойно бьются сердца. Кто же украл двадцатизлотувку? Сегодня утром Зоська долго рылась в ящике. Почему рылась? Вон она как покраснела. Однако и Сабина тоже зарумянилась, и Йоаська, и Геля. Я украдкой прикасаюсь ладонью к своей щеке: она горяча, словно я стою у печки.

Испугавшись, как бы кто-нибудь не заметил моего жеста, побыстрее опускаю руку. А ну как меня примут за воровку?! В зловещей тишине, которая воцарилась вокруг, любое самое идиотское подозрение может оказаться вполне возможным. И вот уже я не одна, а тридцать воровок прячут глаза, не решаясь взглянуть прямо в лицо матушке-настоятельнице.

— Пусть виновница признается в своей вине!

Виновница! Здесь нет невинных! Каждая из нас в одинаковой степени обременена подозрением, потому что каждая из нас когда-нибудь и что-нибудь украла. Мы крадем часто и охотно. Успешная кража родит надежды на то, что завтра можно будет просуществовать лучше, чем сегодня, укрепляет веру в свои силы. Здесь нет невинных. Я осенью таскала яблоки из кладовки; другая украла нитки из белошвейной мастерской; третья — мыло во время стирки перед рождественским праздником. И очень немногие не занимаются в школе кражей завтраков у своих соучениц.

— Если виновница отдаст деньги и сердечно раскается в своем преступлении, то она будет помилована.

Раскаяться!.. Мы теснее прижимаемся друг к другу. Молчание становится все более упорным. Мы каемся на протяжении трехсот шестидесяти пяти дней в году: за собственные слабости и за добродетели хоровых сестер, за их непримиримость ко злу, благоразумие, проницательность, за их учтивость в словах и делах.

Девчата из первой шеренги, уставившись на воспитательницу, притворно всхлипывают.

— Поскольку виновница продолжает упорствовать, не выражает раскаяния, мы вынуждены действовать по-другому. Сестра, прошу начинать!

Девушки инстинктивно хватаются за руки. Вспотевшие пальцы ищут братскую руку соседа.

— Всем повернуться лицом к стене! — раздается голос сестры Алоизы.

Воспитанницы послушно выполняют команду. Одна из малышек, поворачиваясь, споткнулась и упала, но тотчас же поднялась, едва сдерживая плач.

Повернувшись лицом к стене, мы можем услаждать свои глаза благостной картиной, которая открылась перед нами. Вот на картине святой Станислав Костка, покровитель молодежи, рвется из золоченой рамы навстречу раскрывшему свои объятия Христу; его лучезарное лицо выглядывает из облаков. Святой Франциск Ассизский прижимает к сердцу головы сирот. Святая Кинга милосердно подносит мисочки с едой к устам голодных детей. Святой Викентий с восхитительным вожделением уставил глаза на крест терпения. Его хитон нежными фалдами прикрывает двух бедняков, истосковавшихся по теплу. Вся стена поет гимн милосердию, славит убожество человека — убожество, которое открывает прямую дорогу на небо и вызывает милость у бога.

— Йоася!..

Йоася повернулась на пятке.

— Я слушаю, матушка!..

— Откуда ты взяла вот этот предмет?

Будто дохлая мышь, поднятая за хвост и зажатая между двумя пальцами, в руках монахини очутилась серая рукавичка. Матушка еще раз потрясла ею в воздухе:

— Откуда ты взяла эту рукавичку?

— Нашла, — прошептала Йоася, вся красная от смущения.

— Где?

— В костеле, на хорах, после молебна…

— Присваивание найденных вещей всегда является грехом, а тем более вещи, найденной в костеле. Разве ты не знала этого?

— Знала…

— Почему же ты не принесла рукавичку в ризницу?

— Не знаю, — залепетала Йоася.

— Потому что думала: найдется и другая, — буркнула Зоська, но буркнула достаточно громко, так, чтобы могла услышать матушка-настоятельница.

— А что ты скажешь на это, Йоася? — спросила матушка, глядя в упор на горько плачущую девчонку.

— Я очень сожалею и прошу прощения, — бормочет Йоася, в ярости взглянув на Зоську.

— Когда отправишься сегодня на скотобойню, то зайдешь в костел, попросишь прощения у господа Иисуса и отдашь рукавичку.

Матушка с отвращением швырнула рукавицу на стол.

Йоася всхлипывала, то и дело поднося к губам край передника. Тем временем сестра Алоиза запустила руку в следующий по порядку ящик…

Несмотря на то, что деревянные отсеки в буфете, всегда открытые настежь, назывались ящиками (по всей видимости, только потому, что в них никогда и ничего невозможно было спрятать), не было еще случая, чтобы одна воспитанница обокрала ящик другой. Пустота и убожество приютской действительности порождали в нас все более глубокое убеждение в том, что хоть какая-то частица нашей жизни должна остаться неприкосновенной, вызывать к себе уважение, а то иначе жизнь станет совершенно невыносимой.

Но горе той вещице, которая случайно вздумала бы выпорхнуть из рук своей владелицы! Уроненные на пол карандаш, лента или английская булавка никогда уже не возвращались к хозяйке.

Сейчас на наших глазах руки сестры Алоизы погружались в один ящик за другим, все там переворачивая, перегребая, извлекая на свет божий чем-либо подозрительные предметы. С ненавистью наблюдали мы за тем, как рыщет она в жалких пожитках самых малолетних воспитанниц приюта. Вот сейчас она подберется и к нашим отсекам… А каждая из нас прятала в ящике какую-нибудь милую сердцу безделушку, которую ревностно берегла, потому что связывала с нею мысленно свои привязанности, свои смутные представления о том, что зовется домом, уютом, хотя бы небольшой радостью жизни. И каждая предпочла бы в эту минуту скорее провалиться сквозь землю, чем позволить извлечь свою драгоценную чепуховину на яркий и беспощадный дневной свет.

Если бы им это разрешили, то все сироты в один голос молили бы того, которого изо дня в день величали они всемогущим, чтобы своих многочисленных ангелов, не занятых делами на небе, он послал сюда, — заслонить крыльями наш невзрачный монастырский буфет.

— А это еще что? — сестра Алоиза брезгливо вертела в руках плоский черный предмет, извлеченный из-под кипы смятых "Заступников".

— Это мое!

И Стася сорвалась с места, словно собираясь броситься на монахиню.

— Оставьте, сестра! Разобьете!

— Кусок граммофонной пластинки, матушка, — заключила сестра Алоиза, обращаясь к настоятельнице и швыряя хрупкую черную пластинку на стол.

— Но там ведь еще два куска, — быстро объясняла Стася. — Если их склеить, получилась бы целая пластинка…

— Танго "Милонга"', - прочитала матушка. — А ты откуда взяла это?

— В школе был вечер, — продолжала растолковывать малышка, сгорая от стыда и страха. — Для старших учениц. И я нашла это в мусорной корзине.

— А ксендз-катехета знал об этом вечере? — спросила матушка, и щеки ее покрылись легким румянцем, а глаза заблестели.

— Я не знаю, знал ли он, однако подружки говорили, что ксендз сам крутил ручку патефона и веселился со всеми.

— Что значит — веселился со всеми? — оборвала Стасю матушка-настоятельница, и в ее голосе заметно проступило внутреннее волнение.

— Ну… так, всякое… В "короля Люля" играл и танцевал краковяк…

Матушка даже отпрянула в сторону и скороговоркой приказала сестре-воспитательнице:

— Прошу вас, достаньте-ка и тот недостающий кусок.

Сестра Алоиза тщательно обшарила весь ящик.

— Нету здесь, — сообщила она, сдувая пыль с руки.