Адам Бодор - Зона Синистра Страница 7

Изольда Мавродин приехала рано утром на военном вездеходе с красным крестом. Козырек ее фуражки, лобовое стекло и крылья машины были покрыты белесым налетом, на котором кто-то написал пальцем: Кока. Следом за вездеходом по Добрин-Сити плыла горьковатая вонь каких-то лекарств; впрочем, скорее она походила на запах растоптанных насекомых; густой волной она, колыхаясь, текла по улице, чтобы потом, подобно дождевой воде, скопиться в придорожных канавах и во дворах.

В первый же день Кока Мавродин-Махмудиа прямо так, без каких-либо церемоний, отобрала себе человек пятнадцать-двадцать деревенских парней — по какой-то странной случайности все они были бесцветны, с длинными шеями, круглыми головами и глазами-пуговицами — и, заставив их выбросить свое тряпье, одела всех в одинаковые серые костюмы, черные остроносые полуботинки и серебристые блестящие галстуки. В деревне сразу подметили, как они все друг на друга похожи, и тут же прозвали бывших соседей серыми гусаками. Хотя никто ничему их не обучал — да для этого и времени не было, — серые гусаки каким-то образом сами сообразили, что от них требуется, и с первых минут суровым взглядом окидывали все, что попадалось им на глаза. Когда они направлялись куда-нибудь, кожаные подошвы полуботинок дружно шлепали по мокрым от дождя камням.

Я, в вычищенном бушлате и вымытых до блеска резиновых сапогах, сразу явился к новой начальнице, засвидетельствовать свое почтение; однако она лишь смерила меня взглядом и попросила немедленно покинуть ее кабинет. Правда, потом я стал находить то тут, то там оставленные ею, корявым почерком нацарапанные записки; а когда, сломя голову, прибегал, она отсылала меня прочь. Это какая-то ошибка, ледяным тоном говорила она, она вообще не имеет удовольствия быть со мною знакомой; в других случаях, подняв голову от бумаг, махала рукой: нет-нет, не сейчас, лучше как-нибудь после, еще представится случай. Я был уверен: она хочет меня испытать и для этого старается вывести из себя, но однажды выдаст свои истинные намерения — хотя, может быть, и не в открытую — и тогда поднимет на ноги всех своих горных стрелков, собак, соколов, чтобы они достали меня хоть из-под земли.

В ту осень я, хотя и был уже в возрасте, вовсю, и не без надежды, ударял за Аранкой Вестин. Она была швеей, обслуживала казарму и если, выполнив очередную работу, иной раз оставалась одна и без присмотра, я, конечно, был на подхвате. У нее и нашли меня однажды перед обедом, когда амурные дела у нас были в самом разгаре, серые гусаки. И не мешкая увели с собой.

Кока Мавродин сообщила мне: до нынешнего дня она не переставала ломать голову, как со мной поступить. Заготпункт на старой мельнице ликвидирован, а вместе с ним — моя должность приемщика. Вот и выходит: поскольку я и родился не в этих краях, а неведомо где, то лучше всего, если я поскорее уберусь из зоны на все четыре стороны.

— Грибочки, ягодки, общение с природой — все это в прошлом, — говорила она тихим, тусклым голосом. — В этом и раньше-то никакой нужды не было. А что самое скверное, — подумав, добавила она, — у вас нет документов. Здесь вы не можете оставаться. И чтобы показать, что она говорит не просто так, она вынула из стола канцелярскую папку, серую и захватанную; на обложке большими кривыми буквами написаны были слова: «Андрей» и «Бодор» — то есть мое новое имя. Она открыла ее, показала: папка была совершенно пуста; то есть меня вроде бы не существовало. Не исключено, что кто-то просто-напросто сжег бумаги как абсолютно ненужные, или выбросил, или они уничтожились сами собой.

Я побренчал жестяным медальоном на шее, показывая, что меня в свое время оформил, в соответствии с правилами, полковник Пую Боркан, так что, если на то пошло, у меня все-таки есть чем удостоверить свою личность. В Добрине все, кто работал в лесу, носили на шее такой же медальон, на котором были выдавлены личные данные и, конечно, имя. В здешних краях это и считалось настоящим документом.

— Если бы вы оставались здесь, — сказала Кока Мавродин, — эта бляха когда-нибудь и могла бы вам пригодиться. И то не на все времена, не до тех пор, пока вы живете и еще шевелитесь.

Кока Мавродин-Махмудия была существо низенькое, сутулое, бледное, и сидела она, утонув в своей шинели, словно невзрачная ночная бабочка. Глаза ее под кожистыми веками были неподвижны, как у ящерицы; эти немигающие глаза, вместе с черными ноздрями, сейчас были устремлены на меня; от бесцветных, войлочных ее волос, от пучков желтой ваты, торчащих в ушах, шел густой запах раздавленных насекомых.

— Если можно, я бы все же остался, — стоял я на своем. — Я на какую угодно работу согласен. Я уже просился в путевые обходчики, на узкоколейку. Может, это можно еще обсудить?

— Мне ваши планы известны. — Она пренебрежительно махнула рукой. — В конце осени, когда ляжет снег, узкоколейка остановится. И я не уверена, что весной ее снова пущу. А вы рано или поздно попадете здесь в какую-нибудь скверную историю, раз у вас нет документов. Уезжайте вовремя и по-хорошему, пока я вас отпускаю.

Разговаривать было не о чем. Я схватил шапку, бросил на Коку Мавродин ненавидящий взгляд и, не прощаясь, зашагал к двери, по пути сплюнув от злости в окно. Я уже был на пороге, когда послышался ее голос.

— А ну-ка, постойте. Можете, конечно, плеваться. Но я считала вас джентльменом.

— А я он и есть. И вовсе я не плевался.

— Это другое дело. Тогда я вас все-таки попрошу об одном одолжении. Есть тут один перевал, называется Баба- Рогунда. Я хотела бы, чтобы вы меня туда проводили. Не хочется мне иметь дело с этими умниками, горными стрелками. — Она повернулась вместе со стулом и на рельефной карте, висевшей у нее за спиной, нашла точку, где шоссе, достигнув гребня, начинало спускаться вниз. — Скажу откровенно: в такой местности мне до сих пор не очень-то приходилось бывать, я сама с юга. Хорошо, если меня проводит штатский вроде вас. Которого я все равно больше не увижу.

— Ладно, не стану отказываться.

У входной двери на скамье сидели в ряд серые гусаки. На их черных полуботинках белели разводы засохшего пота. Глаза-пуговицы поблескивали в свете осеннего солнца; на верхней губе топорщились жиденькие усы, от них исходил запах дешевого одеколона.

— Вот это и есть та самая птица, — показала на меня Кока Мавродин. — Он согласился, поедет. А завтра утром проводите его до границы зоны и дождитесь, пока он вспорхнет и улетит.

Перед казармой, у проходной, стоял вездеход с красным крестом. В провисшем брезенте на его крыше покачивалась синяя лужица дождевой воды, испятнанная желтыми березовыми листьями; в лужице, воздев к небу скрюченные лапки, валялась дохлая ворона. В те времена птицы так и сыпались с неба.

Под забором грелся на солнышке с трубкой во рту Геза Кёкень, в прошлом герой-зверовод. Когда дым его трубки несло в мою сторону, ноздри мне щекотал запах тлеющего чабреца. Он отдал честь, поднеся пальцы правой руки ко лбу.

На перевал Баба-Ротунда шла, извиваясь серпантином, старая грунтовая дорога, полная выбоин и промоин, в которых блестела, отражая небо, дождевая вода. Кроме одного-единственного автобуса, который ходил в сторону Буковины, дорогой пользовались лишь углежоги, лесники да добринские горные стрелки. На вершине, почти у самого перевала, стоял домик дорожного смотрителя Золтана Марморштейна; на ближних полянах разбросаны были несколько заимок с посеревшими от ветров и дождей бревенчатыми избушками. Прямо напротив вздымались кручи Добринского хребта, на востоке темнело урочище Колинда, на севере горели под солнцем желтовато-бурые, как шкурка ласки, скалы Поп-Ивана.

Поскольку это было первым знакомством Коки Мавродин с местностью, я шел впереди, отодвигая перед ней ветки, отшвыривая с дороги еловые шишки, громко хлопая, чтобы птицы успели вовремя вспорхнуть и улететь. Неделю-другую назад тут еще пылала рябина, но сейчас лишь голые ветви серели: спасаясь от северных студеных ветров, сюда прилетели питающиеся рябиной свиристели.

Чтобы нарушить затянувшееся молчание, я упомянул Коке Мавродин эту маленькую деталь. Она, казалось, пропустила мои слова мимо ушей; ответила она на них лишь позже.

— Хоть ученый вы человек, а все равно не знаю, что с вами делать, — сказала она. — Не годится мужчине всю жизнь посвящать ягодам да птичкам. Кстати, что здесь вообще растет-то?

— Я в основном черникой да ежевикой занимался, — ответил я. — Знаете, я их в резервацию поставлял. Медведь, он ежевику обожает.

— Хм, чернику я в жизни не видела, но вы мне ее сейчас покажете, ладно? А что до ежевики, то ползучая ежевика, например, и у нас в Добрудже родится. И хотя снег там выпадает редко, холмы, пригорки и у нас зимой и летом белые — от соли. И среди этих белых сугробов ползут по земле стебли, мохнатые, как сороконожки, и сплошь усыпанные веселыми ягодами, которые словно смеются.