Роман Солнцев - Минус Лавриков. Книга блаженного созерцания Страница 7

Вот такой у нее случился разговор, когда мать была на работе. И дочка снова села к зеркалу готовить — скоро же в школу — роль поведения несчастной, но разбитной девочки без отца. Можно татуировку на плечо — пылающую розу… или плачущую маску…

4

И был день, и была незнакомая работа.

Крышу крыть — дело несложное, есть и доски, и новые гвозди № 10, да вот беда — у Мини с детства боязнь высоты. В первый же день, ухватив в одну руку топорик, а в другую — длинный гвоздь, поставив на досках босые ступни «елочкой», чтобы не скользили, он не столько думал о том, чтобы топориком в шляпку гвоздя попасть, сколько чтобы голова не закружилась и он бы птичкой сам не полетел сверху — так тянет вниз зыбкая на солнечном свету высота.

Старик, равнодушно глянув на Миню, ушел с козами к ивняку на озере. Его молчаливая жена вышла с ведром по воду, возле самого крыльца у них скважина с насосом, включила — налила сверкающей, винтом крутящейся зеленоватой воды и остановилась посмотреть, как работает наемный рабочий.

Нельзя стоять нараскоряку, надо молодцом. И волнуясь, как всегда, когда за ним наблюдают, Миня пару раз махнул мимо гвоздя по пальцам и привычно рассмеялся. И это ее заинтересовало. Глухая, да не совсем.

Жена старика молодая — не старше Татьяны, в темном пиджаке, как и хозяин, а юбка разноцветная, подоткнута сбоку. Лицо обожжено солнцем, белые зубы сверкают усмешливо, глаза глубокие, как два ствола хозяйской двустволки. Когда знакомились, пожала кисть Мине очень сильно, как парень. И прокричала:

— Живи.

И вот стоит смотрит. И Лавриков, чтобы раскованней держаться на крыше, придумал про себя, что он давно уже с крыши сиганул вниз, разбился вчистую, и теперь это лишь душа его, светлая и прозрачная, невесомая, как дымок, порхает над досками… и получилось! Как циркач, бегал, прилаживая доски и колотя, и даже шляпками гвоздей в одном месте, балуясь, имя свое изобразил: МИША.

А ночью, после часу, когда вдали за лесом пропел петух и вдруг словно бы в ответ прохрипел, громыхнул гром… и вскоре сверкнули над лесом вблизи сразу три молнии… как будто треснуло темное небо, приоткрыв на секунду–вторую, что там за ним: не мрак, нет — вечный пронзительный свет, свет высшей справедливости и блаженного успения, если совесть чиста…

И захотелось Мине бежать немедленно отсюда, с сеновала, где он выбрал себе, как в детстве, место для ночлега, унестись куда–нибудь подальше, потому что скользкое что–то и тревожное прокралось в грудь, но поздно… вот и шаги внизу, качнулась и заскрипела деревянная лестница, и по ней к Мине кто–то ловко взбирается… Да не делай вид, что не понимаешь… это она, молодая женщина, это ее горячее дыхание… стоит рядом, пригнулась, дышит.

— Тебе не скучно? — шепотом. Умеет когда надо.

— Нет, — честно ответил Миня.

— А мне скучно, как в погребе, — она провела твердой ладонью по выданному Мине одеялу, по животу Мини и тихо засмеялась. Что–то колдовское было в ее невидимом лице со сверкающими глазками. Словно две сверкающие бабочки летают в темноте. От нее пахло полынью и еще чем–то вечным, как блуд и смерть.

— А я уже спал!.. — простонал Миня.

— Что?! — услышала и захохотала, как ворона, новая знакомая. Что–то сняла с себя, отбросила, и обняла его крепко, и уже мелко–мелко засмеялась, зажурчала, ища губами его губы. — Давай выпьем. Вот, я уже откупорила…

«Я Таню люблю!..» — хотел взмолиться он, но женщина уже ткнула ему в щеку холодным горлышком бутылки, и он, решив: «Теперь все равно!», высосал едва ли не половину содержимого — сладкого крепленого вина.

Она булькнула бутылкой и приникла к нему.

— Еще! — он сделал два больших глотка, в голове словно жернов повернулся. — Погоди!.. — он просунул ладони между нею и собой и уперся в жаркие голые ее груди. — Давай я сказку расскажу!..

— Что? — промычала она, улыбаясь возле самых его губ скользкими губами. И вдруг: — Ну, давай! — Может быть, решила, что он готовит некое хорошее баловство.

Но Миня Лавриков начал и в самом деле торопливым шепотом сочинять сказку, как когда–то своей дочке Вале:

— Жил–был маленький человек, был он ниже всех ростом, даже гуси выше его. Но вот однажды поднялся ветер в грозу, и унесло его за облака, а когда молния сверкнула и небо раскрылось, он залетел туда, где ослепительный свет и больше никого. И вдруг навстречу старик идет с белой бородой, золотой обруч на челе, а в руке посох, от которого исходит сияние. И спрашивает старик: «Зачем в мои владения пожаловал?» — «Я не сам… меня ветром занесло». — «Никто никогда не занесет ко мне человека, если сам не хотел. Что тебя мучает?» — «Мой маленький рост». — «Рост? — засмеялся старик. — А вот я могу стать меньше тебя. — И он уменьшился, и стал по плечо земному гостю. — Хочешь со мной побороться?» — «Ты, наверно, бог. Все равно одолеешь». — «А ты? Разве не по моему подобию слеплен? Если боишься, ты уже проиграл. Ну, хорошо, я тебе подарю большой рост. Раз ты хочешь». И вернулся человек на землю, выше всех на земле. Сидит между домами, и все женщины его обходят… одна радость — птицы на голове гнезда вьют…

— Поняла!.. — задышала в ухо Мине Таисия, больше не давая ему слова сказать. — Ишь ты, мой Шахерезад!.. — И снова захохотала, как ворона. «А может, так и надо», — подумал, окончательно сдаваясь, Миня. Может, судьба его — насладиться здесь чужой женщиной и сгинуть… И еще мелькнуло: старик узнает — убьет… и пускай.

Он тоже обнял ее, но каждую минуту боялся, сам не понимая чего: то ли появления Татьяны из темноты, то ли скрипа по лестнице, щелчка ружейного… и торопился, как кобель, скалясь от страха и смеха, и она, понимая его, опять давилась смехом… Очень они долго и жутковато смеялись…

Таисия («Зови меня Тая, я таю в твоих руках!») умудрялась лоном своим не отпускать Миню, когда он уже на вершине тоски и блаженства готов был, извергнув животное пламя, умереть… словно спрут какой, она продолжала затягивать его в себя, словно у нее внутри копошились десятки крохотных пальчиков… она ими бесконечно могла перебирать и наполнять его деревянной силой… «У нас с Таней так не бывало… — рвались мысли у Мини. — Наверно, так и не бывает у нормальных любящих людей. Это от чрезмерного сладострастия, от особого умения, может, даже профессии…»

Он погиб и смирился с этим.

Страстная, немного коротковатая женщина лет тридцати… и чего замуж за старика–то пошла?

— Расскажи мне о себе, — простодушно попросил Миня, глядя сквозь мрак сеновала в щель крыши, где мелькал желтый месяц, как кривой палец черта. Теперь уже все равно. И жаркая Тая, вздохнув, рассказала о себе и все время, пока рассказывала, качала носочком левой ноги, словно в ее теле еще не растаяла разбереженная страсть…

— Я не всю жизнь в этом домишке… думаю, ты понимаешь… о, я везде жила… училась в ЛГИТМИКе, в Питере… за дружбу с профессором уволена… идиоты! Он, провожая меня, рыдал, как дитя! Потом в Москве дворничихой в Теплом Стане работала, поступила во ВГИК… знаменитого артиста иностранного полюбила… он приехал на фестиваль, жил в «Метрополе», а я от «Мосфильма» таскалась за ним с диктофоном… на меня наговорили и выслали… да, был суд, на три года… ухо одно выбили… и вот я в Енисейске, пожила месяц, потом в монастырь пошла, да меня не приняли — глаза мои настоятельнице не понравились… ты еще не перегорела, говорит… И вот на полдороге до Красноярска сошла с баржи, где плыла в окружении парней… ну, не было сил, домогались всем скопом, а тут еще азербайджанцы… А на берегу — благодать. Цветы, птицы. Думаю, вот первый дом понравится — останусь. Вот — на этот дом и напоролась. Старик стоит в окне, курит трубку. Думаю, киношный какой тип. Тоже кстати из сосланных… только у него отец был сослан… а этот так и остался бобылем. Чем хуже других мужиков? Правда, уже немолод… одно время подвигала его на подвиги, а потом он плюнул, говорит — ладно, будем жить, как товарищи при революции жили — разговорами. А у меня мать–старуха с сестрой в Ачинске, у них внуки. И чё я буду мешать? Осталась тут судьбу до дна испытать.

— Я тоже… — вдруг заволновался Миня. — Тоже хочу до дна… чего уж теперь?! — И тоже захотел рассказать, и начал рассказывать про деньги, но Тая не дослушала, засмеялась, губы ему запечатала горячими губами, живыми, как змейки, и снова забрала его в себя… И уже по проистечении времени, в пустыне:

— Деньги дело хорошее, а камушки лучше. У моего куряки где–то закопаны… А может, вместе поищем?! — знойно задышала она в лицо Мине. — Ты мужик, ты сообразишь, куда он их мог…

— Нет–нет!.. — замотал головой ограбленный всего лишь на днях Лавриков, отныне преисполненный тихой ненависти ко всем грабителям и ворам. — Брать чужое?..

— Я сама знаю, что нехорошо… Ну, ничего, подожду… — Она хохотнула. — Обещал отдарить… ну, как помирать начнет. Я продам их — и в Москву. А хочешь — вместе? Где ты будешь? Живи где–нибудь неподалеку… А его не бойся, — шептала в самое ухо, суя туда и язычок, — он же понимает… не ревнует…