Андрей Ефремов - Искусство уводить чужих жен Страница 7

– Скажите мне, Надежда, отчего никто не хочет идти мимо ректора? Что за опасения? Говорят, он очень приличный человек.

– У нас про человека еще и не такое скажут, – отозвалась Надя. Она сосредоточенно глядела себе в ладонь и осторожно раскручивала пойманный Филиппом листок. Наконец пересохшие жилочки не выдержали, и листок лопнул. – То-то и оно, – сказала Надежда и посмотрела на Филиппа.

– Филипп Юрьевич, – сказала она, стряхивая с ладони зелено-бурый прах. – Давайте разойдемся миром.

– Что за черт? – изумился Филипп. – С какой это стати нам расходиться миром, если мы не начали воевать?

– Вы шутите. Вы все шутите. Муж залез ко мне в черновики, и теперь у него, видите ли, идея: он боится, что теоретическое изучение супружеских измен перейдет в практическую фазу. Что вы на это скажете?

– Собачий бред! – сказал Филипп. – Не может ваш муж быть таким олухом.

– Так-так. Зря вы мне не поверили. Тогда слушайте. Милый Филипп Юрьевич, все это добром не кончится.

– Э-э, – махнул рукой Филипп, – сколько было студентов, и все, слава Богу, целы.

– Вам меня совсем не жалко, – сказала Надя. – Вы хотите, чтобы я сказала все до последней буковки. Так вот вам!

И Надя с неожиданной ясностью объявила Филиппу, что он и его друзья добром не кончат.

– Вы сами не заметите, как оно вокруг вас соберется, и тогда всем … – Тут Надя сказала общеизвестную грубость, надеясь, видимо, что дальше Филипп не захочет слушать. Лицо у него и в самом деле покривилось, но разговора он не прервал. – Фу, – сказала Надя. – Ничем вас… Вот слушайте. У вашей Сони есть собачка или там канарейка на жердочке? Очень плохо. Зверюшки… Зверюшки все чувствуют. Вы бы еще выслеживали друг друга, вы бы водили Соню от одного к другому, все бы делали вид, что они знают, что будет дальше. А зверюшки бы уже померли. А потом бы вы померли, Филипп Юрьевич. Потому что вы хотите всех помирить, а как их помирить, если они уже могилку выкопали и только договориться не могут – кому в эту могилку лечь, и глазки закрыть, и ручки сложить? Вот вы туда и ляжете. А я не хочу!

– Уверяю вас, боязливая студентка Мамай, никто вас не собирается толкать в могилу. Да и нет никакой могилы!

– Есть, есть, – тихонько сказала Надежда, поймала пролетавший мимо листок и отдала Филиппу. – А это от меня вам. А я, к вашему сведению, могил не боюсь. А боюсь я, что встанем мы с вашими замечательными друзьями над вашей могилкой и будем говорить, какой вы были замечательный. Так уж я лучше пошлю ваш курсовую куда подальше, а вместо меня к вам Серега Вертихвостов придет. Он всем надежды подает. И вам подаст. И тема ему в кайф.

– Значит, Вертихвостов, – сказал Филипп угрожающе. – Ловко вы мной распорядились.

Тут Надя Мамай закусила губу и сказала Филиппу, что пора бы ему и привыкнуть, что им и без нее распоряжаются все, кто дотянется. Она, как видно, хотела сказать что-то еще, но, увидев, как побледнел Гордеев, смолкла испуганно.

– Да-да, – сказал Филипп, – вы, конечно, правы. И вся эта история с телефоном была непростительной импровизацией. Я, может, первый раз в жизни заставил другого человека сделать по-моему. Первый раз, понимаете, Надя? Какое-то подлое вдохновение. А теперь вы уйдете, и случись теперь что-нибудь неприличное, такое, что постороннему не объяснишь, не докажешь, такое, что своими руками ничего не сделать… Вы что думаете, я себе тут же другую студентку найду? Или, может, я Вертихвостова к Соне пошлю? Вот, мол, вам еще один сослуживец. И что вы обо мне так странно тревожитесь? Сами тревожитесь, а сами сбежать хотите. Подумаешь – могила! Может, так оно и следует. И нечего перекладывать на козла Вертихвостова свои заботы!

Словом, оба были в ярости и вошли на факультет такой поступью, что исшарканные плитки под ногами звенели. „Господи, Господи! – только и подумал Гордеев, придерживая дверь и глядя в узкую Надину спину. – Я ее мучаю совершенно так же, как мучила меня Сонетка. Я ее мучаю, мучаю, и нет в этом никакого толка. Вот что мне нужно ей сказать…“ – Они поднимались по лестнице, отчетливо шагая, плечом к плечу, сосредоточенно глядя перед собой, и встречные столь стремительно отступали вправо и влево, что все это напоминало легкую панику. Однако Филипп не замечал шарахающихся людей. Отсчитывая по привычке ступени, он про себя повторял: „Мне – нужно – ей – сказать. Мне – нужно – ей – сказать“. На площадке между этажами заклинание подействовало, и слова вспыхнули у Филиппа в мозгу пламенными буквами. Слова были неожиданные, их смысл настолько не пролезал ни в какие ворота, что Филипп огляделся: а не занесло ли ему в голову чужие мысли?

„Надя! Мне тридцать восемь лет, – перекатывалось в голове у Филиппа, – голова моя в полном порядке, и сердце не встревожилось ни разу. Я суечусь и хлопочу, и мои друзья привыкли к этому, но не было ни одной ночи, когда бы я ни заснул спокойно и сладко. Я хочу, я хочу, чтобы мое сердце было разбито, и чтобы оно болело нестерпимо, и чтобы было все, что полагается. Не уходите, Надя!“

Сказать это вслух было немыслимо, но они стояли, глядя друг на друга, и Надины зрачки пульсировали, как будто отголоски беззвучных речей Филиппа оказались внятны и ей.

– Надя! – сказал Филипп, с трудом ворочая багровые буквы. – Мне тридцать восемь лет…

И тут на следующей площадке у них над головами раздалось:

– Филипп Юрьевич! Филипп Юрьевич!

– Это вас, – сказала Надя растерянно. Похоже, и она с трудом вернулась в факультетское месиво. – Это вас Уткина из деканата.

Тем временем, встряхивая локтями при каждом шаге, сверху спустилась Валерочка Уткина, и Гордееву вручен был стильный конверт, из которого сквозь целлофановое окошечко смотрел факультетский адрес и его фамилия. Послание было из Каунаса.

– Приглашение на конференцию по католическому литературоведению, – сообщила Валерочка торжествующе. – Пишут, что ждут с нетерпением. – Валерочка извлекла из конверта бумагу с университетским гербом и огласила: … в частности, ваш доклад „Нравственное падение литературного героя: от осуждения и сострадания к анализу и соучастию“.

– Какого черта! – сказал Филипп неожиданно брюзгливо. – Зачем эта суета? Почему вскрыт конверт?

Валерочка потерялась и отступила.

– Международная конференция, – залепетала она. – Вы же помните… репутация факультета… престиж…межконфессиональ-ное нравственное падение…

– Бред! – проговорил Филипп, против воли и с раздражением глядя в Валерочкино декольте, куда убегала золотым ручейком воздушного плетения цепочка. – Я говорил, говорил, что мне там нечего делать! Говорить с ними о грехе, дорогая, это все равно, что вручить ключи от рая уголовному кодексу! Вы, прелесть моя, знаете, почему они еще не торгуют индульгенциями?

Бог знает, что подумала Валерочка про индульгенции, но декольте ее зарумянилось.

– Так вот имейте в виду! – рычал на бедняжку Филипп. – Они не могут решить, взимать налог с этих операций или это будет оскорбительно для истинно верующих. – Тут до Филиппа дошло, что бедная Уткина ни в чем не виновата, что студенты глядят на них с изумлением, а главное – что исчезла Надя Мамай. Он кинулся вниз, выбежал на улицу и обнаружил, что Надежда стоит под тем же тополем.

„Так просто нельзя, – сказал себе Гордеев задыхаясь. – Надо бы сделать вид… Сделать вид, что я совсем не за этим. Что я, может быть, иду на остановку…“

– Филипп Юрьевич, – окликнула его Надя. – Я здесь. За что вы так на Валерочку? Мне и то страшно стало. Она же, бедненькая, закроется теперь в деканате и будет плакать. – Надя вдруг фыркнула. – Наплачет себе полное декольте.

Филипп оперся спиной о морщинистый ствол. Сил никаких не было. Левым плечом он чувствовал легкое прикосновение Надиного плеча. Мимо прошел доцент Гуськов, и вид у него был необыкновенно назидательный.

– Надя, – сказал Филипп, – а вы замечали, что филологи живут удивительно долго?

– Глядя на вас, этого не скажешь.

Они разговаривали, отделенные друг от друга кривизною ствола. Со стороны их даже нельзя было заподозрить в собеседованиях. „Надька! Надька!“ – кричали с факультетского крыльца какие-то пестрые барышни.

– Что же вы молчите? – раздался с той стороны тополя Надин голос. – Может, и я буду жить долго?

В крохотной квартирке Кукольникова Филипп сразу устремился к цветку, но удивительного растения не было на месте, и вот он в тревожном недоумении стоял посреди комнаты, а лежащая на подоконнике кошка следила за ним не отрываясь. Надежда тем временем, подняв брови, медленно переходила от одного предмета к другому, не замечая растерянности Гордеева. Как обиталище одинокого мужчины Гошина комната и в самом деле была удивительна. В ней было чисто, и она была уютна тем редким мужским уютом, который так ценят женщины. Уют этот заключается, как правило, в разумном устройстве жилых пространств. В комнате Кукольникова всевозможные совершенства и приятные неожиданности сосуществовали так плотно, что казалось еще чуть-чуть, и в этом осмысленном пространстве соткется сам Гоша.