Андрей Ефремов - История о трех пистолетах Страница 7

– Идиотка! – сказал он, наведя на Лильку сигару. – Ты выбрала самое лучшее, что было у меня в мастерской. Ты решила, что можешь раскрутить меня. – Тут он снова впился в сигару, выпустил облако дыма и сказал почти шепотом:

– Ты – безмозглая идиотка! Понимаешь ли ты, что это Сомов? Это его оригинал к «Книге маркизы». Ты о такой книге не слышала, ты ее в руках не держала! Говоришь, я поднялся на новую ступень? Так вот учти, никто и никогда не унижал меня так жестоко! Да, девочка, у тебя есть глаз. – И вот тут он заорал: «Но я бы выбил тебе его!»

Тут он схватил бутылку, но безмолвная Альбина схватила бутылку тоже. Она, видно, знала своего Валерия Викторовича и держала его крепко. Лилька сидела белая как стена, а я не мог решить, что мне делать. Разнимать наших гостей не следовало. Начни я их разнимать, непременно бы мы с художником подрались. Но и ждать, пока они закончат свое единоборство, тоже было глупо. Вот я и смотрел, вот я и думал, что мне делать. И тут с умыслом или без умысла Альбина вывернула бутылку с виски так, что на Валерия Викторовича полилось. Он взвизгнул и вскочил совершенно по-кошачьи. Благородный ирландский самогон темным ужасным пятном расползся по брюкам.

– Молодой человек, – сказал Валерий Викторович, – я чувствую себя ужасно. Дайте мне какое-нибудь рядно, я прикрою чресла. Я ужасно себя чувствую.

Я принес ему три махровых полотенца, он выбрал черное и ловко им обернулся.

– Полно грустить! – сказал он Лильке. – В конце концов вы действительно выбрали лучшее, что у меня было. У вас действительно есть глаз, Лиля. Кроме того, я полагаю, что вы не собираетесь возвращать мне свое приобретение.

От этих слов у Лильки сразу исправилось настроение, и я-то понял, в чем тут дело. Когда выясняется, что на тебя орал и ругался круглый дурак, на душе становится легче. А ведь нужно быть круглым дураком, чтобы требовать назад оплаченную вещь. Для нас с Лилькой это было ясней ясного. Я и не смотрел на нее, а знал, что больше она не сидит как мертвая. Все, дорогой художник, мы тебе цену знаем! Да, вот еще что: по-моему, Валерий Викторович тоже увидел, как ожило Лилькино лицо. Увидел, черт усатый, и понял, что держим мы его за пацана. Он свою Альбину еще гладил и трогал по-всякому, а глаза у гостя были как у Самандарова, когда у того брата насмерть забили. Блин горелый! Почему я забыл про это? А потому забыл, что Лилька развеселилась. Когда она улыбается, со мной делается что-то необыкновенное. Пацаны, мужикам так нельзя! Я просыпаюсь утром и думаю: а что она скажет мне, когда проснется, а какое настроение будет у Лильки? Я отдавал бы по одному дню своей жизни за каждое хорошее утро. Только эти мои дни никому не нужны.

– Эх ты, мудило-крокодило, – сказал наркоман, – в каждом дне – свой кайф. Боженька тебе твоих кайфов нарезал, и лопай. У каждого свой прикол. А твой никому не в кайф.

И тут за дверью камеры началась возня, потом послышались удары, и некоторое время продолжался неравный бой. Мы примолкли в ожидании развязки, и я вдруг понял, что все четверо опасаются одного. Опасаются того, что сейчас распахнется дверь и к нам впихнут пятого. Да, черт дери, для всех нас это вонючее пространство заключало в себе жизнь Ивана Перстницкого! Жизнь, которую он, повинуясь неодолимой скорби (я был убежден, что именно скорбь была причиной его откровенности), разворачивал перед нами, как будто бы сотворяя ее заново из наших взглядов, вздохов, почесываний, неуместных замечаний, глупых подначек и скверной электрической мути, которая взамен света наполняла камеру. Да, мы были соучастниками этой проживаемой наскоро жизни, каждый складывал Ивану свое бытие.

Впихнуть сюда еще кого-то значило разбить эти четыре мира вдребезги. Даже у погруженного в свой рассказ Иванушки искривились в досаде губы. Но и удары, и сдавленный мат сдвинулись куда-то, и мы остались в тишине и удушливом электрическом сиянии.

– Да! – сказал Перстницкий с силой. – Мы успокоились. Мы выпили виски, и художник сказал, что Сомова он лишился поделом, что Магду нужно было гнать в три шеи давным-давно и что поделом вору и мука.

– Но, господа, – сказал он, – будьте снисходительны к побежденному. – Он выбрался из кресла, захватил щепотью край махрового полотенца и поклонился Лиле. Он был шут, и его нужно было гнать.

– Не будем подсчитывать, на сколько вы меня наказали. Добыча – ваша. Однако прошу об утешении.

Утешить Валерия Викторовича оказалось просто. Он пожелал написать наш с Лилькой портрет. «Портрэт» – так он говорил.

– Три сеанса по часу. Вы красивые ребята. Мы с Альбинкой будем развлекать вас. Лилечка, голубчик, в вас так замечательно играет капелька тюркской крови, что мне просто неймется.

Лильке понравилось про тюркскую кровь. Я посмотрел на нее и тоже согласился.

Мы трижды приехали к нему поздним вечером, и трижды он потратил на нас по часу. Именно потратил. Стоило пикнуть будильнику, он откладывал кисти и провожал нас до дверей. Он вел себя как человек, которому возвращают по частям давний долг. О развлечениях, которые он сулил, не заходило и речи. Один только раз весь сеанс рядом с ним просидела Альбина. Пока она сидела рядом с Валерием Викторовичем, он каждые десять минут бросал кисть и принимался целовать ее. Да и бог бы с ним! И подумаешь. А то мы не видали, как целуются. Но вот была, блин, в этом какая-то фигня. Вот видно было, что по фиг ему, что нас рисовать, что ее целовать. Нет, не так! Он ее целовал, чтобы нас, типа, нарисовать. У него без этого чего-то там клинило. Вот!

Только когда мы с Лилькой зашевелились, он так прикрикнул, что мы уж больше и не дергались.

Три сеанса прошли, и я, честно говоря, стал забывать Валерия Викторовича. Я крутил наш денежный барабан, а Лиля приходила в себя. Она бы ни за что не созналась в этом, но история, в которую ее впутала Магда, отравила Лильку. Тому, кто все время играет, нужен выигрыш. Она выиграла со своими бутылками на баррикаде, но только потому, что появился я; она выиграла в казино, и хоть ей прострелили ногу, это был настоящий выигрыш. Но я переиграл ее! И ей от этого не было покоя. Она не понимала, что весь я со всеми своими выигрышами сижу у нее в кулаке. В ее стриженую башку не входило, что все деньги, которые я добывал, я добывал только потому, что они были нужны ей. Она думать не думала, что стоит ей в одно прекрасное утро встать с левой ноги, приказать мне, и я поеду воевать на Кавказ. Заплачу, а поеду. Хрень! Хрень! Хрень какая-то! С той самой ночи, как я ее увидел, с той гребаной ночи, когда между нами горел бензин, во мне не осталось ничего моего. Весь я давно стал ею. И вот себя она все время старалась победить. Я думаю, мы бы давно поженились, если бы я раньше это понял и поддался.

Коммерсант Геннадий спросил:

– Ты ей не пробовал морду бить?

К моему удивлению Иванушка не послал его подальше, а задумался.

– Не тот случай, – сказал он наконец. – Она бы и тут устроила состязание, а на фиг мне это нужно? Короче, прошла неделя, потом еще одна, и Лилька стала оживать. Скажу прямо, я боялся, что ее понесет к художникам. Не понесло. Знал бы я, чего бояться. Один знакомый чел говорил: «Всю жизнь боишься сифилиса, а бояться нужно инфаркта». Тому чуваку повезло, все у него так и вышло. Нужно ли говорить, что у нас все было иначе. В общем, мы живем, цветем и пахнем, и я уже начинаю думать, что пронесло. Хотя что пронесло, куда пронесло и зачем пронесло – об этом я стараюсь не думать. Тонкости торговли куриными ногами – вот что помогает в таких случаях. Мы с Самандаровым ведем куриный бизнес, я же кроме этого имею в виду коварство Самандарова. Все вместе очень хорошо оттягивает.

Но вот в один прекрасный день я прихожу домой и обнаруживаю Лильку, рыдающую так, словно у нее разом умерли все родные. Она сидит на полу между креслами, колотит ногами в пол, захлебывается и ничего толком сказать не может. Я ее хватаю и пытаюсь переложить на диван, потому что вокруг нее на полу осколки стекла, и не хватало нам еще ранений. Лиля, однако, начинает вырываться, бьет меня по чему ни попадя и даже рычит. Тут я начинаю понимать, что у нас никто не умер и что события развиваются именно в направлении жизни.

Мы все-таки оказываемся на диване, я Лилечку обнимаю и держу изо всех сил.

Минут через двадцать она начинает подвывать, потом икать, как ребеночек обревевшийся, потом засыпает ровно на три минуты. Проснувшись, Лиля высвобождается у меня из рук и приносит газету. В газете фотка нашего Валерия Викторовича и дурацкое его интервью. Но прикол-то весь в том, что этот козел сфотографирован около своей картины («новое нонконформистское полотно известного маэстро»), а на картине – мы с Лилькой трахаемся без зазрения совести. У Лильки лицо стало деревянное. Она говорит: «Читай». И вот я читаю, а она дрожит, так дрожит, будто по ней ток пустили.

«Что же означает, маэстро, такой поворот в вашем творчестве?»

«Помилуйте, нет никакого поворота! В советские времена я писал доярок и сталеваров, ну, иногда физиков каких-нибудь. Героев эпохи. Эпоха теперь другая, герои другие, а я их по-прежнему рисую».