Анатолий Елисеев - Страна Эмиграция Страница 7

Ира — Во-первых — не думаю, что это так. Я уже могла говорить более или менее сносно, и что помогло мне это? Ты помнишь нашу приятельницу Алину, она устроилась на работу только потому, что ей очень помогли родственники «ватики».

Без этого найти нормальную работу было, особенно в нашем возрасте, почти невозможно.

Во-вторых, о изучении языка, что было легко для наших детей — вспомни, как лихо они затараторили на иврите через месяц после приезда — было во много раз труднее для нас.

Я — Ты напомнила мне, как я чуть не заплакал, когда перед самым отъездом мы получили письмо из муниципалитета, и я не смог прочесть ни строчки, а я ведь был не из последних учеников в ульпане.

Ира — А ты ведь мечтал о научно-исследовательской работе, о преподавании.

Я — Английский язык оказался легче, если я не стал в Южной Африке исследователем, то с преподаванием у меня проблем нет.

Ира — Ты думаешь дело было только в языке?

Я — По твоему тону чувствую, что всё о чем мы беседовали не исчерпало тему.

Ира — Нет, конечно! Ты знаешь, по моему все это было лишь внешним поводом для нашего отъезда. Мы, во всяком случае лично я, представляла себе «заграницу» так — широкие авеню, небоскрёбы, машины, машины, машины и нарядные веселые люди. Может быть это слишком по-детски, но то, что я увидела в Израиле с самого первого момента глубоко меня разочаровало. Я увидела, что мы попали в прошлый век, в «местечко», где то на западной оконечности Российской империи, и даже, как вскоре выяснилось, не на западной, а скорее восточной, азиатской. Нет, конечно были и высокие здания и автомобили, но в них сидели в них жили люди, которые были созданы для «местячковой» жизни, которые и поддерживали этот невыносимый для меня стиль жизни. Люди! Вот, что было основной причиной.

Я — Ты считаешь, что именно израильтяне подтолкнули нас к отъезду? Но почему? Что было в них «местячкового» и почему ты употребляешь это слово в таком негативном смысле? Шумные, часто бесцеремонные, а иногда просто наглые — но ведь это скорее восток, чем даже Средиземноморье. Потом, они все были такие разные…

Ира — Ты конечно вспомнил Шрагу и Абрахама…

Я — Да, в первую очередь их и «олимовский склад»

Опять специальная терминология и нужно объяснить, что такое олимовский склад.

В каждом городке Израиля существовала такая муниципально-добровольная служба — специальное место, куда «ватики» и «сабры» приносили ненужные или не очень нужные им вещи для новоприбывших эмигрантов. Отдавали одежду и мебель, теннисные ракетки и детские игрушки, матрасы и кровати (в них олимы нуждались прежде всего — не повезёшь же их с собой из России), телевизоры и посуду. Вещи были не новые, иногда вовсе не новые, хотя попадались, нужно было только порыться, и такие, что мы взяли их с собой в Южную Африку. В нашем маленьком городке складом управляли два пожилых ватика — Шрага и Абрахам. Попал я к ним случайно, им нужен был человек для переноски тяжестей, для погрузочно-разгрузочных работ и кто-то из ульпановских соучеников, уже работающий с ними, пригласил меня. Это не было в полном смысле работой — приходил я в олимовский склад по воскресениям через неделю, платили за это скорее символически, но была возможность приносить в дом из склада полезные вещи, отбирать их до того, как в понедельник двери открывались для широкой публики, да и малые деньги были не лишними. Так что занимался я этим с удовольствием, хотя иногда приходилось серьёзно надрывать пуп.

Кажется я понял, что ты имеешь в виду. Я вспомнил одну поездку в Хайфу. Какой-то чиновник, по-моему чуть ли не заместитель мэра Хайфы, в любом случае, судя по жилищу, человек богатый, позвонил на склад и сказал, что мы можем забрать для бедных олимов его холодильник — «почти новый». Он жил в пентхаузе, на четвертом или пятом этаже, холодильник оказался неподъемным и весьма пожилым чудовищем местного производства и нужно знать, что такое лестницы в Израильских домах (в лифт этот монстр не вошёл), чтобы представить, как, мягко выражаясь — намучились мы с напарником. Самое пикантное в этой истории, что холодильник оказался неработающим.

«Зачем же он позвал нас?» — спросил я Шрагу.

«Наверное не хотел платить рабочим, чтобы его вывезти на свалку» — объяснил тот.

Примечательный случай, не правда ли.

Впрочем пора рассказать о главных героях этого отступления. Шрага и Абрахам не могли принадлежать к славному ордену «сабра», так как появились на свет не в Палестине и еще до образования государства Израиль, хотя и присутствовали при его рождении и способствовали родам изнутри, прибыв нелегально в Палестину сразу после Второй мировой из Польши. Абрахам из концлагеря, Шрага из Армии Крайовой. Оба продолжили войну в Палестине, да и после провозглашения Израиля воевали, сначала сами, потом их дети. Шрага потерял одного сына в шестидневной войне, второй остался калекой после войны «Йом Кипур».

Они по своему опекали нашу семью, и если мы не подружились — мешал между прочим и языковой барьер, стоило послушать как мы общались на иврито-польско-русском языке — то испытывали к нам большую симпатию, которой так не хватало в Израиле.

Я думаю, что Ира могла бы здесь добавить — «Показной доброжелательности нам хватало с избытком, не было желания приблизиться. Так улыбаются далеким родственникам из провинции, думая про себя — зачем вас только принесло».

Я — Мы варились в основном в олимовской и около-олимовской среде и общались с теми, кто вертелся вокруг, использовал и наживался на олимах. Но согласись — на примере Шраги и Абрахама — были хорошие люди в Израиле и наверное их было больше, чем мы встретили.

Ира — Конечно были, но что это доказывает? Местячковость остается. В местечках черты оседлости жили рядом Тевье Молочник и Буба Касторский, Бабель и Беня Крик…

Я — Погоди, ты уже добралась до Одессы — неужели и этот славный город ты называешь местечком?

Ира — Конечно! Одесса и Кишинев, Касриловка и Егупец — не столько географическое, сколько психологическое понятие. Местячковость — это черты характера, впитанные с молоком матери и, согласно учению Мичурина, воспитанные окружающей средой. Исторически оправданное постоянное осознание обособленности, превратилось в чувство особенности, сбивание вместе «… чтобы не пропасть поодиночке…» в «мишпуху», родственность превратилась в мафиозность. Одно из крайних проявлений местячковости — Одесса.

Бунин назвал Одессу фабрикой пошлости. В «мишпухе», со своими можно позволить себе небрежность, раскованность, даже безвкусицу. Безвкусица, если она доминирует, становится пошлостью. Например в книгах Бабеля, знаменитый одесский сленг был ещё новинкой, в устах Розенбаума или Шафутинского это уже верх пошлости. Замкнутые «мишпухи» Одессы рождали пошляков и все, что связано со спецификой Одессы — пошло. Одно выражение «Слушай сюда» чего стоит.

Одесса переехала на Брайтон и родила Вилли Токарева и Любочку Успенскую. В Израиль приехали евреи из Кишинева, Бендер и Бердичева (ехали не всегда самые лучшие) и превратили его в местечко на берегу Средиземного моря.

Еще один признак местячковости — высокомерие, я принадлежу, а вы — нет… Я в этом мире — всё, а вы…

Я — Крылатое выражение ватиков нашего времени по отношению к олимам — «Мы в свое время вдоволь поели дерьма, теперь ваша очередь». Меня это удивляло — казалось логичней было бы услышать — «И мы и вы — евреи. Зачем вам кушать этот неаппетитный продукт, мы вам поможем, хотя бы советом». И ведь многие помогали…

Ира — Да, но сколько было тех, кто старался новоприбывших запихнуть поглубже в дерьмо, пользовался немотой и бесправием олимов. Помнишь Нахума, нашего квартирного хозяина, который не только содрал с нас втридорога за свой сарай, но и еще подсунул договор, написанный на иврите, согласно которому мы на целый год лишены были возможности менять квартиру. Помнишь свою работу в пекарне «Ахдут»?

Я уже упоминал профессоров метущих улицы. Одного такого я встретил в Хайфе. За неимением настоящего дела, я тогда что-то организовывал — какой-то научный сборник, по-моему, в рамках Форума ученых при сионистском фонде Щеранского. Однажды, ожидая кого-то в скверике я разговорился с пожилым олимом с метлой в руках. Он оказался профессором, уж не помню чего, из Ленинграда. Я предложил ему присоединиться к нам — не могу забыть его явного испуга.

«Что вы, не дай бог узнают в муниципалитете — меня же выгонят с работы!». Так я узнал, что такое over-education.

Ну положим это была государственная служба, частные фирмы на такую мелочь внимания просто не обращали. Профессор, доктор наук Борис Гутник жил в Бершеве и поддерживал семью тем, что по ночам мыл туалеты на бензозаправке в 20 километрах от города. Он добирался на работу на велосипеде и однажды по дороге его сбил грузовик. Шофёр даже не остановился — олимов узнавали сразу. К счастью Борис отделался только ушибами.