Эмилиян Станев - Волчьи ночи Страница 7

— Это я вряд ли смогу вам объяснить, раз вы сами того не чувствуете. Но какое удовольствие испытываете вы от ничем не оправданного их уничтожения?

— Для меня стрельба что азартная игра! — с жаром ответила девушка. — Она увлекает меня так же, как запальчивого игрока покер. Хотя я уверена, что могу поразить любую цель, но вместе с тем и рискую промахнуться. Вот такое сложное чувство я испытываю на охоте, неповторимое, жгучее…

— Но неужели вы совсем не любите природу?

— А какое это имеет значение?

— Тот, кто любит природу, не может не любить и ее обитателей, прежде всего диких птиц и животных. — В таком случае ему вообще не следует охотиться на них.

— Только охотнику выпадает счастье близко видеть дичину, — возражал я, — непосредственно наблюдать за ее жизнью, находиться в прямом контакте с ней. Ведь чтобы кого-то любить, надо иметь точное представление о нем, иначе любовь не будет естественной, настоящей.

Она все же стояла на своем. Мы не понимали друг друга. Впрочем, мы с ней расходились во взглядах не только на охоту, а на жизнь вообще. Признаюсь, что уже тогда мое будущее супружество с Йоникой — так ее звали — виделось мне невозможным. Я понимал, что она невыносимый человек, который привык жить по-своему, не считаясь с общепринятыми правилами. И не сомневался, что эта женщина меня погубит. Мне предстояло ежедневное противоборство с тем типом современной дикарки, который создают сегодня большие города и повсеместный упадок нравственности. Все это требовало и времени и усилий, то есть меня ждала затяжная борьба, в которой я наверняка потерпел бы поражение, если, конечно, наш брак до этого не был бы расторгнут. Однако отказаться от помолвки было выше моих сил, я даже и не помышлял об этом. Моя страсть к ней была еще живой и сильной…

Так мы провели две недели в имении ее отца. Чем ближе мы узнавали друг друга, тем упорнее становились наши стычки. Непримиримая борьба, которую я предвидел, уже началась. Так, она беспощадно высмеивала мое, по ее выражению, «торгашеское понимание жизни». «Каждый болгарин, — говорила она, — в душе мужик, а что касается разницы между торговцем и крестьянином, то она вообще ничтожна. Любой торговец и по сознанию, и по морали — тоже мужик. Таков же он, как правило, и по происхождению». Мне оставалось лишь потешаться над нелепостью и предвзятостью ее рассуждений.

Однажды, накануне официальной помолвки, мы поехали в ближайший город, где она собиралась принять участие в тамошних состязаниях — стрельбе по живым голубям и заодно купить все необходимое для помолвки.

Не буду подробно расписывать наше путешествие на пароходике, который вез нас, скажу только, что она уже там спровоцировала меня на сцену ревности. Всю дорогу Йоника кокетничала с двумя англичанами. Сам же я не знаю ни слова по-английски, поэтому чувствовал себя очень глупо. Вечером в отеле я потребовал от нее объяснений. Так мы серьезно поругались в первый раз…

На другой день начинались состязания. Они собрали огромную толпу зевак. Участников насчитывалось пятнадцать человек, из них три женщины, йоника волновалась, нервничала с самого утра — все еще не оправилась после нашей вечерней ссоры. Она заявила, что в таком состоянии обязательно провалит состязания, и решила в них не участвовать, но позже, кто знает почему, все же поехала туда. И этот-то турнир стрелков, дорогой мой, спас меня, исцелил от мучительной страсти к этой женщине. За какие-то полтора часа я возненавидел ее и почувствовал к ней такое отвращение…

Ей выпало по жребию стрелять третьей. Вот вышел на плац первый стрелок: тощий румын. По условленному знаку дверца одной из клеток, где сидел пестрый голубь с предварительно ощипанным хвостом, распахнулась. Но птица не спешила на свободу. Она спокойно зашагала по земле, вращая миниатюрной головкой. Ее пытались поднять в воздух с помощью деревянных шариков. Только когда в ее сторону покатили третий, она неохотно расправила крылья. Но вместо того, чтобы лететь прямо перед собой, голубь взял и повернул на публику. Стрелок все же успел сразить его, и тот упал возле своей клетки. Выпустили второго — та же история. Просто птицы были очень смирные и закормленные. Казалось, они понимали, что их ждет, и поэтому летели к зрителям, как бы прося У них защиты. Когда одной из них удалось благополучно 58 увернуться от выстрелов, она стала садиться на плечи и шляпы людей, сдаваясь им на милость.

Публика начала роптать, стрелки занервничали: кто это додумался доставить таких неудачных голубей? Настала очередь Йоники. Я пробрался к ней и стал уговаривать бросить эту затею. «Это безобразно, — говорил я ей. — Человеческие нервы не в состоянии всего этого вынести. Публика вот-вот вмешается! Откажись!» Но она была глуха, как камень, и злее обычного. Видимо, таким образом решила со мной рассчитаться за скандал в гостинице. Одетая в белое спортивное платье, которое подчеркивало ее стройную, гибкую фигуру, она вступила на площадку для стрельбы. Ей пустили голубя. Тот стартовал хорошо, но она в него не попала. Выпустили второго, белого. Этот сразу не поднялся на крыло, и в него стали бросать шарики. Наконец он вспорхнул и полетел прямо к Йонике, петляя в воздухе, словно большая белоснежная бабочка. Она выстрелила, но не задела его. Птица закружилась над толпой, выискивая место для посадки. Не выбрав ничего подходящего, голубь развернулся и сел на голову самой йоники. Одобрительные возгласы раздались среди болельщиков. А Йоника ловко, как кошка, сцапала птицу и энергичным движением своей смуглой руки подбросила ее вверх. Голубь взвился, как белый платочек, и, прежде чем он расправил крылья, она выстрелила — Пораженный с такого близкого расстояния, он упал на землю, точно растерзанный белый бутон крупного цветка. В воздухе образовалось целое облако из светлых перьев…

Возмущенная публика громко зароптала. Послышались осуждающий свист и выкрики. Между зрителями и стрелками возникла перебранка. А Йоника требовала пустить ей следующего голубя. Ее черные глаза сверкали, лицо горело, багровое, отталкивающее.

Я выбрался из толпы и долго бродил по улицам как шальной. Искренне пытался бороться с нахлынувшим на меня отвращением к этой женщине; твердил себе, что будет подло с моей стороны вот так бросить ее. Но не мог справиться с собой. Вернулся в отель, взял свои вещи — небольшой чемоданчик — и, ничего не говоря управляющему, съехал в другую гостиницу…

Вечером, написав общее письмо ей и ее отцу, отправился на пристань, чтобы сесть на пароход до Варны. Его надо было ждать, так что я располагал временем. Зашел в какой-то ресторан на открытом воздухе у самого моря и заказал себе ужин. Я выбрал столик в углу на террасе.

Волны плескались у моих ног. Несколько лимонных деревцев, посаженных в кадки, образовывали здесь что-то вроде отдельного кабинетика и делали меня невидимым. Ужинал я без всякого аппетита, больше пил.

Неожиданно я увидел, что в ресторане появилась Йоника, сопровождаемая пожилым господином. Пара прошла на террасу. Уж не ищет ли она меня? Кто знает. Они пересекли площадку в двух метрах от меня и остановились на другом ее конце, где начинался дансинг. Там шумно играл оркестр… Взошла луна. Медно-красный свет прикоснулся к белому платью Йоники и очертил ее фигуру огненным контуром. Я молча глядел, как они пили пиво и вскоре медленно растворились в глубине ресторана.

Больше я не интересовался ее судьбой. Как-то случайно услышал, что она вышла замуж. Вот и все… С тех пор я питаю омерзение к любому охотнику, который ценит в охоте только убийство, и при этом вспоминаю о той женщине, по чьей милости я остался холостым, по крайней мере еще на год…

Мой товарищ умолкает. Старый сторож смотрит на него рассеянно. Видно, ничего не понял. Собака по-прежнему сидит возле убитой косули и время от времени лижет ее потемневшую рану. Солнце начинает пригревать. Иней растаял. Легкий ветер колышет заросли векового леса. Кажется, что лес дышит. Внизу, по равнине, плывет похожий на пар редеющий туман, а напротив, под горою, белеют маленькие домики какого-то селения.

— Ну, nopal- говорю я.

Мы рубим жердь, на которой понесем косулю. Связываем ее длинные, уже закоченевшие ноги и трогаемся в путь. С неприятным звуком ломаются под нашими шагами смерзшиеся листья — словно хрипят от боли. Жердь прогибается под тяжестью косули, ее беспомощно повисшая мордочка ритмично раскачивается, а мертвые глаза бесстрастно глядят на нас. В их темных зрачках отражаются стволы деревьев и клочок голубого спокойного неба. За нами затихает шум шагов. Звуки исчезают в величественном молчании гор.

После охоты

© Перевод Н. Глен

Как-то раз после охоты на перепелов мы почувствовали такую усталость, что несколько километров пути до ближайшего села, откуда мы вышли утром, стали казаться нам бесконечными.