Мария Галина - Ригель Страница 7

Как они ухитрялись ходить босиком, когда между пальцами продавливается черная жидкая грязь, как избавлялись от живых и мертвых насекомых, мышей и тикающих невидимых домашних тварей?

Джулька вышла на крыльцо, вся в бледных мурашках от утреннего холода, и сонно терла кулачком глаза. Даже не девочка-подросток, кроха, заблудившийся ребенок… Кстати, насчет девочки…

Позвонить Ваньке не получалось, не хотел понапрасну, а может, и не понапрасну пугать Джульку, а Джулька все время терлась рядом. Матрас он развесил на турнике, который, видимо, поставил папа-Заболотный. Матрас за ночь промок еще сильней, надо было занести его в дом все-таки. Ну и вонял бы себе сырыми тряпками, тут все воняет, зато бы уже немного просох к утру, а днем бы он его досушил.

Небо было мутное, сизоватое, но он уже знал, что такая дымка на самом деле предвещает хороший теплый день: в какой-то момент она уплотнится, точно войлок, а потом сваляется комками и разбежится, открыв бледное чистое небо. А когда тепло, в саду пахнет смородиновым листом и полынью, и надо бы, кстати, нарвать полыни и бросить ее под кровать, говорят, насекомые ее не любят. Может, уйдут загадочные ночные пильщики, и он сможет бестревожно спать?

Дождавшись, когда Джулька уйдет в деревянный серый сортир в дальнем углу сада, он присел на крыльцо, как раз на то место, где умер кузнечик, и перезвонил Ваньке-Каину.

— Ну, как бы непонятно, — сказал Ванька, помолчав, — как бы не могут найти. Серега выехал уже.

— Серега?

— Ну, Заболотный.

— А куда выехал?

Крыльцо было мокрым. Еще не высохло с ночи, черт.

— Сюда, — неохотно ответил Ванька. Он подумал, что Ваньке вся эта история неприятна еще и потому, что нарушает образ идеальной деревни, который можно впарить доверчивым покупателям.

— Ванька, — сказал он, — а ты во втором своем доме давно был?

— Позавчера был, — Ванька насторожился, — второй этаж там доделать надо. Пол настелить. А что?

— Знаешь, я, когда шел от тебя… — он замолчал.

— Ну?

Джулька вылезла из сортира и приближалась по дорожке, стараясь увернуться от цепких стеблей пырея, хватавших ее за голые ноги.

— Там, может, кто-то был.

Получалось, он вроде как струсил: не зашел, не проверил.

— Ты определись, — голос у Ваньки стал тоньше, когда он злился, у него всегда голос становился тоньше, — где она, по-твоему, прячется? У меня или у тебя?

— Ванька, — сказал он тоскливо, — я не знаю. Ну как она у нас может на чердаке? Мы ж все время… Слушай, вон, Джулька идет. Давай, что ли, я выйду навстречу? И мы вместе посмотрим?

— Зачем?

— Ну, не знаю. На всякий случай.

Он слышал, как Ванька вздохнул с какой-то обреченной покорностью,

— Прям с утра, что ли?

— А когда?

— Что там? — Джулька подставила ладошки под пимпочку умывальника. Смешной умывальник. Старый. Наверное, еще до Заболотных тут был, а они так и не повесили новый.

— Ванька просит… помочь ему там… с ремонтом. Немножко.

— А! — Джулька вытерла руки мокрым полотенцем, висевшим на гвоздике, и тут же затрясла пальцами, потому что в полотенце запутался крупный комар, карамора, — я с тобой, да-а?

— Нет, — он сурово покачал головой, — это для больших мужчин. Это мачистское шовинистское дело. А ты, Джулька, диссертацию свою совсем не пишешь, это плохо.

Сперва сидела за своим лэптопом, азартно тюкала, потом опять же охладела, оказалось, что архивы, которые ей нужны, не оцифрованы, нужно в Ленинку, или куда там еще, в ИМЛИ, что ли, она еще пыталась что-то писать, но он видел, как ускользает, расплывается ее азарт.

— Наверное, да, — худенькие плечи поднялись, опустились, — наверное, я буду сейчас писать диссертацию.

— Только знаешь что, — сказал он, — ты вот что… пока я не приду, посиди дома, ладно? Не ходи никуда.

— Почему-у?

— Ну, так. Для меня, ладно?

А чего, собственно, я боюсь, думал он, пока Ванька-Каин возился с ключами на чистеньком белом крыльце? Маленькой девочки? Или наоборот, за маленькую девочку? Но ведь девочка свихнулась, вроде, и чего ждать от нее, непонятно.

— Псих ненормальный, — ворчал Ванька, открывая двери, — примерещилось ему.

А в гостевом Ванькином доме пахло стружкой, свежим деревом. И никакой сырости, никаких старых обоев, рукомойников, помойных ведер — все крепкое, чистое. И евроокна. Надо же, евроокна.

— Кулак ты, Ванька, — сказал он горько.

И биотуалет, наверное…

— Руки надо иметь, — Ванька охлопал стену как охлопывают добрую лошадь, — и голову на плечах. Пол сделаю на втором этаже, сюда переберемся. А тот потихоньку ремонтировать начну.

Он вдохнул чистый, прекрасный запах стружки.

— Ванька, сколько на самом деле стоил мой дом?

Ванька смотрел на него, сузив черные, и без того узкие глаза. Было и правда в нем что-то разбойничье, диковатое…

— Ты сказал мне, что оформлять будем на пятьдесят, а остальные сто они просили налом, без оформления, чтобы налог меньше. Сколько на самом деле ты им отдал?

Ванька молчал, только выдвинул почему-то челюсть.

— Потому что ты лох, — сказал Ванька с неожиданной, испугавшей его злобой, — грех лоха не надуть. Приехал, дезодорантом воняешь, американ бой, мы тут в дерьме, а он весь в белом… утю-тю… уси-пуси…

— Ты ж мне, вроде, друг.

— Откуда теперь друзья? Нет теперь друзей. Где ты был, пока за мной рэкетиры бегали с утюгом наперевес?

Новый Ванька испугал его. Он был совсем чужой, незнакомый Ванька. Чужая полупустая деревня с чужими, незнакомыми людьми, посреди чужой незнакомой земли. И они с Джулькой. И деваться некуда.

— Как же мы теперь с тобой? — растерянно сказал он, — как же мы будем?

— А вот так и будем, — Ванька отряхнул руки, словно избавляясь от чего-то ненужного, раздражающего.

— Знаешь, Ванька, мы наверное уедем отсюда, — сказал он и сам обрадовался, что наконец-то эта простая мысль пришла в голову.

— Ну и вали, — сказал Ванька равнодушно, — дом продавай и вали. Или не продавай. Как знаешь.

— Но… ты не поможешь?

— Нет.

— Думаешь, хорошо устроился? — он услышал свой собственный голос, и голос этот был чужим, — а ведь не получится, Ванька. Ригель взорвется. Он сбросит огненную оболочку, и она будет расширяться и расширяться. И охватит полнеба. Ригель сожжет нас всех. Думаешь, тут, в лесах от него можно укрыться? От язвящего пламени его, от жара, дующего в лицо, от белого его, голубого, синего света…

— Псих, — брезгливо сказал Ванька. — Псих, слюня. Всегда был таким. Пшел отсюда.

И чуть толкнул его ладонью в грудь, не сильно, но он почему-то не удержался, пошатнулся и почти вывалился на крыльцо.

Ванька вышел следом и теперь, стоя к нему спиной, деловито запирал дом.

— Ванька, — он прочистил горло, — что это?

— Ну, шерсть, — сказал Ванька, лязгнув напоследок засовом.

— Откуда?

— Ну, зацепилась. Собака пробежала, и зацепилась.

Потом, сообразив, что тут нет собак, добавил:

— Или лиса.

— На такой высоте?

Клочок шерсти, зацепившийся за оконную раму (он потом разглядел еще один, чуть ниже, словно бы кто-то терся об угол дома, а потом заглянул в окно) был темно-бурым и довольно длинным; словно бы пучок водорослей… почему водорослей? Причем тут водоросли?

— Медведи здесь водятся, — с некоторой даже гордостью сказал Ванька. Стычка в доме словно бы позабылась, и он был деловит и дружелюбен.

Под окном пышно рос бурьян.

На дорожке вроде бы остались вмятины, но они с Ванькой и сами тут ходили. На пыльных тропинках… далеких планет… останутся наши следы. Хорошо, что я сказал Джульке сидеть дома.

Можно, например, попроситься к тете Тане. Тетя Таня зануда, и Джулька ей не понравится. И она — Джульке. Она же не народ, а просто старая противная тетка.

Ничего. Стерпится — слюбится. А потом как-нибудь устроимся. Почему я с самого начала не подумал? Ванька уболтал? Гипноз какой-то, ей-богу.

Джульке сначала тут нравилось. А теперь и непонятно.

— Ну я пошел, — Ваньке надоело стоять на одном месте, он вообще не отличался терпением, — ты это… заходи как-нибудь. Если что.

— Если что, — согласился он.

— Уеха-ать? — удивилась Джулька.

— Ну, да. Через пару дней где-то.

Как только прояснится с девочкой, подумал он, хотя какое ему собственно дело до девочки? Может, наоборот, лучше уехать, пока не прояснилось с девочкой…

— Заче-ем?

Ему вдруг показалось, что Джулька растягивает гласные как-то утрированно, словно бы притворялась, что говорит на неродном языке. Нарочно, потому что это кажется трогательным?

— Тебе диссертацию нужно писать, — напомнил он, — ты же хотела. В библиотеку.

— Да, — плечи опущены, глаза опущены, рыжие волосы висят прядками, — диссерта-ацию.

Слово «диссертация» было сухим и ломким. Точно щепки.