Арнольд Каштанов - Каньон-а-Шарон Страница 7

3. Третий Храм

В тот год я уехал на север страны, жил в кибуце Маайян-Барух под Голанскими высотами и учился в Тель-Хае на курсах телевизионщиков единственных, куда согласились взять, несмотря на возраст. На конец недели приезжал из кибуца домой. Дорога от подножия заснеженного Хермона в приморскую Нетанию бежала вниз. Ровная и пологая среди долины Эмек, она взлетала в невысокие горы у Кинерета, головокружительно петляла среди отвесных скал, вырывалась на новый простор, за автобусным окном проплывали Нацерет, гора Тавор, Афула, плантации бананов, теплицы, апельсиновые рощи, насосные станции, каменоломни и карьеры, наконец, за два часа преодолев половину страны, мы достигали моря и летели рядом с его древними пляжами.

Мы ехали вместе с оператором Витей и обсуждали телефильм, который я должен был снять как сценарист и режиссер. Тему фильма подсказала одна газетная статья. В ней рассказывалось, что несколько тысяч безработных ученых, приехавших из бывшего Советского Союза, объединились, выбрали президента и ученый совет «Объединения», выхлопотали помещение — маленькую квартирку на улице Аленби в Тель-Авиве, устраивали в ней собрания, заседания секций, делали доклады, обсуждали их и начали разрабатывать умопомрачительные проекты, которые никто им не заказывал и которые требовали экономической революции в стране. Необходимость революции их не смущала: президент «Объединения ученых» приводил слова лауреата Нобелевской премии, отца нейтронной бомбы Теллера: «Переезд такого количества ученых из России в Израиль — величайшее событие двадцатого века». Рядом с этим событием, естественно, экономическая революция в маленькой стране представлялась мелочью. Ученые требовали строительства особого города, Технополиса, который со временем станет мозговым центром мира. О чем-то подобном в Израиле мечтал, оказывается, и Эйнштейн.

— Величайшее событие двадцатого века? Что за идиот это сказал? — поинтересовался Витя.

— Отец нейтронной бомбы. Между прочим, и Оппенгеймер, и Сахаров говорили о том, что только в демократической стране ученый может развернуться в полной мере.

Витя заметил:

— Клево быть отцом какой-нибудь бомбы. Слушай, старик, я тебе дарю название фильма. Бутылку ставишь?

— Какое название?

— Вникай. Есть люди поумнее нас с тобой. Я знаю одного такого человека, надо его снять. Живет в Беер-Шеве, отказник, носит кипу. Он говорит: «Наш Бог невидим и бестелесен, и когда наука говорит о законах природы, она, в сущности, говорит о нашем Боге. Два наших Храма разрушили…». Ты, писатель, хоть знаешь, что их разрушили?

— Слышал кое-что.

— Так вот, он говорит, что Третий наш Храм — это дух, постигающий Бога, то есть наука, постигающая законы природы. Его разрушить нельзя. Назови свой фильм «Третий Храм», снимем этого старикана, профессор, борода, как у Чарльза Дарвина, я его сниму под Дарвина, Льва Толстого и микеланджеловского Моисея, ставь бутылку.

Я сказал, что подумаю. Витя, считая себя обязанным дурашливо и небрежно говорить о том, к чему на самом деле относился серьезно, заметил:

— Между прочим, этих чокнутых на их Книге считают расистами, потому что они верят, что Бог избрал их народ. А ты знаешь, как они объясняют это сами? Бог дал им Книгу — ну, понимаешь, ближе всех стояли, земляки, пятое-десятое, в конце концов, не все ли равно, кому дать, Книга-то не им одним, а всем, и вот дал и сказал, как мальчишкам, которые газеты разносят: чтоб всем и быстро, это ваша работа, предназначение. А плохо рекламировать будете — тоже, понимаешь, дело тонкое: несешь свет, так будь добр, и сам выгляди светлым, а то скажут, какой же это свет, верно? — плохо выполните предназначение, вам наказание: ненависть всех народов. Мне показывали, там, в Книге, есть: выжить Израилю среди других народов подобно чуду, как овце выжить среди семидесяти волков.

— Почему семидесяти?

Витя посмотрел укоризненно:

— Гера, ты даешь. Я, что ли, Библию написал? Спрашивай у автора, — он не удержался: — Как писатель писателя. Так вот, ты знаешь, что хасиды не признают Израиль? Считают, что рано — мы еще не готовы.

847-й автобус высадил меня у Нетании, а Витя поехал дальше, к своим друзьям в Тель-Авив. Уже смеркалось, с первой звездой начинался шаббат. Толпа хасидов шла по проезжей части в свою синагогу. Оттого, что другие люди исчезли с улиц, казалось, что во всей стране есть только они, ряженные в черные сюртуки и черные шляпы с полями. Почему они не выбрали себе костюмы времен пророков, красивые восточные одеяния, благородные куфьи кочевников-скотоводов, ниспадающие складками просторные балахоны, обязывающие к величественной походке и гордо поднятой голове?

Я не знал о них ничего. Слышал, что они не служат в армии и не признают государства, и хорошо помню, что думал тогда: мы правильно сделали, что приехали, у этих людей есть устои, у нас европейская культура, одно дополнит другое, как когда-то греческая философия и иудаизм.

На «Объединение ученых» дали только один съемочный день. В назначенное время наш минибус остановился на улице Аленби в Тель-Авиве. В трех душных комнатках — обычных израильских спаленках обычной квартиры, приспособленной теперь для заседаний, — томились в ожидании съемки десятки людей. Меня теребили со всех сторон:

— Вы, наверно, читали статью в газете «Время» о моей работе… — Я прошу у вас три минуты… — В этой папке только часть патентов… — Тут неопровержимые доказательства, что нефть в Израиле есть…

Наш руководитель израильтянин Эли, не зная русского, дергал за рукав:

— Кто эти люди?! Это ученые?!

Я обещал ему снять нечто уникальное, чего не было в мире никогда, и до сих пор он доверял мне, но вид измученных людей его встревожил:

— Герман, я спрашиваю: это ученые?!!

— Да, да, Эли!…

— Что «да»?! Герман, что «да»?! Зачем мы сюда приехали?!

Витя был на его стороне:

— Гера, тут нечего снимать.

— Мы обязаны их снять.

— Напиши о них роман, если обязан, — сказал он. — Репортажа тут нет.

Появился президент «Объединения», вытирал лоб отутюженным носовым платком. Из рукавов парадного пиджака высовывались белоснежные манжеты с запонками.

— Вы хотели снимать заседание секции. Сегодня собрались гидроэнергетики.

— Где?

— В комнате заседаний.

— Витя, снимаем, — сказал я.

— Что снимать?

— Все, что увидишь.

— Звук пишем?

— Конечно.

Витя вскинул камеру на плечо и ринулся в комнату заседаний. Звуковик Саша с магнитофоном на ремне через плечо и с микрофоном в руке бросился следом. За столом, занимающим всю комнату, сидели человек двадцать. У стены перед большой картой Израиля стоял докладчик. Я взглянул на карту — это было настенное украшение какого-то туристического бюро.

— Карту не снимай, — бросил я Вите.

Саша двинул меня локтем, показал: тише, пишем звук.

Я вслушивался в речь докладчика. Мегаватты, киловатты, потребность в электроэнергии, перепад уровней моря… С тоской понял, что разговор идет о гидростанции на канале, соединяющем два моря.

В опустевшем коридоре на меня набросился Эли. Тому не нужно было даже знать, что обсуждали, — несерьезность всего была понятна без слов.

— Тебе доверили деньги! — кричал он. — Ты понимаешь: деньги! Это наши деньги!

Витя и Саша, путаясь в кабелях, задом выбрались из комнаты. У обоих были мокрые спины.

— Я не понял, — сказал Витя. — Что они там обсуждали?

— Переброску вод. Из Средиземного моря в Мертвое.

— В Красное?

— Красное, Мертвое…

— В России не наперебрасывались. Разорили одну страну, теперь за другую взялись, — заметил Саша.

Витя позвонил мне года три спустя:

— Гера, помнишь, как мы с тобой ученых на Аленби снимали?

Он не назвался. Я узнал голос и сразу понял, что Витя пьян и собирается просить денег. Но я был рад услышать его.

— Я тут нашел у знакомых твою книгу — полный отпад! «Волшебник Изумрудного города». Я ж ее еще ребенком обожал, ты был моим любимым писателем, клянусь, не вру.

— Это другой Волков.

— Да брось ты канать под скромнягу…

Витя уронил трубку телефонного автомата, забыл вытащить из него телекарт, и трубка долго транслировала мне шумы автобусной станции в разгар дня. Потом он справился с техникой и продолжил разговор. Кончив курсы бульдозеристов, он нашел работу на строительстве новой Таханы мерказит[6] в Тель-Авиве, но нечем было заплатить за квартиру.

Я приехал к нему. В оранжевой робе и желтой каске, пробираясь среди куч известкового песка, Витя ругался с напарником-румыном:

— Я русского посла снимал… погодите, мне только до Квебека добраться…

Он привез из Советского Союза кассеты и фотографии. Хотел сделать фильм о девушке-партизанке, повешенной немцами на площади в Минске с фанеркой на груди: «Jude». У него были письма этой девушки. Вместе с ней повесили женщину, которая ее прятала от немцев. В Советском Союзе начальство не захотело делать этот фильм. Витя не мог понять, почему: ведь он о подвиге белорусской женщины. Он приехал сюда, уверенный, что сделает фильм здесь. Но и здесь не хотели. Он опять не мог понять: почему?!