Азиза Ахмедова - Апшеронская баллада Страница 7

Дедушка постоянно курил трубку и, чтобы дым не попадал мне в лицо, отворачивался в сторону, задумчиво следил, как плывут вверх колечки дыма, постепенно растворяясь в воздухе. Он всегда был задумчив. Не знаю, о чем думал дедушка, но что у него тяжело на душе, тоскливо — это я чувствовала. Мне так хотелось его развеселить. И я начинала выдумывать всякие небылицы. Я уверяла его, что старое инжировое дерево на меня обижено, потому что я несколько раз обрывала незрелые ягоды. И теперь ветки не даются мне в руки, шлепают по лицу шершавыми листьями. Дед слушал меня внимательно. «Знаешь, даже деревья чувствуют добро», — говорил он, и лицо его делалось еще печальнее. Таким он запомнился мне на всю жизнь — мудрым, добрым. Я любила его больше всех на свете; мы вообще были очень привязаны друг к другу, но разве я могла помочь ему в его взрослых заботах и печалях? Когда у дедушки бывало хорошее настроение, он, случалось, предлагал мне:

— Севиндж, давай посчитаем, сколько сортов апшеронского винограда мы знаем.

— Давай, — тут же отвечала я, и начиналась игра. — «Аг шаны», «гара шаны»…

— Нет, — перебивал дедушка, — не спеши. Один сорт буду называть я, другой — ты. Идет?

— Идет. — И я начинала: — «Аг шаны».

Дедушка говорил:

— «Гызылы».

Я:

— «Гара шаны».

Он:

— «Аскери».

И так далее.

Я называла до десятка сортов, стараясь еще что-то вспомнить, авторитетно заявляла:

— Дедушка, больше нет.

— Есть, детка, — смеялся старик, лукаво щуря глаза. — Их много. А ну-ка давай вспоминай.

Уже были названы «ала шаны», «тебризи», «дербен-ди», «ага-даи», «багдады», «мускат», «кишмиш», «кяля-кишмиш», «пишрас», «сары-гиля», «гара-моудж», «каван-гир».

Я добавляла:

— «Сиркей»!

— Вот умница! «Хатыны».

Я опять замолкала и, сколько ни напрягала память, ничего больше не могла припомнить.

— «Дамские пальчики»! — говорил дедушка.

— «Козье вымя», — смеялась я в ответ. — Дедушка, а почему им дали такие названия? Разве виноград нельзя было как-нибудь по-другому назвать?

— У женщин руки нежные, поэтому гроздья с длинными ягодами называют «дамскими пальчиками». А вон посмотри на тот виноградник, — он повел трубкой вправо, — погляди на ягоды — они похожи на козье вымя. И «пальчики», и «козье вымя» созревают очень поздно. Дачники уже уезжают в город.

— Дедушка, а когда все переезжают в город?

— Осенью.

— А почему осенью?

Моим вопросам не было конца. Но дед по природе своей был очень терпеливым человеком. Я смело задавала ему свои бесконечные «почему».

— Потому, что осенью одни люди идут на работу, другие спешат в школу. Остаются здесь те, кому не надо идти на работу. Старики. Осень — золотая пора. Самая лучшая пора на даче. Прохладно. Выпавшая за ночь роса помогает виноградникам: гроздья наполняются соком и делаются прозрачными, как стеклышки. Сок в них такой чистый, что видны косточки.

Я бегала на горку, посмотреть «дамские пальчики» и «козье вымя», и мне не верилось, что эти маленькие зеленые бусинки через несколько месяцев превратятся в продолговатые медово-сладкие ягоды. Когда гроздья поспевали, дедушка укутывал их опавшими листьями или соломой, прятал от птиц и прожорливых насекомых. Прикрытые листьями кисти сохранялись до самой зимы. Дедушка знал, как сохранить до зимы айву и гранат. Айва, созревая, постепенно оставалась на голых ветвях. Листья, пожелтев, опадали, и желтые плоды айвы напоминали мне надувные шары, которые часто привозил из города отец. Я привязывала их на ветку, где зрела айва, и весь день любовалась ими. Но утром вдруг обнаруживала, что айва стала больше, а мой шар, наоборот, уменьшился, сморщился и напоминал высохшую грушу. Я сердилась и срывала с ветки шар. Пусть останется одна айва. Она такая красивая. Первые дожди смывали с айвы сероватый бархатный налет, и она еще ярче золотилась на солнце. Гранат же, наоборот, после дождя лопался, обнажая рубиновые зернышки, дедушка срывал их, а те, что оставались целыми, были как язычки пламени на фоне пожелтевшей листвы и голубого неба.

Ах, какие это были веселые дни, когда на дачу приезжали отец и мои дяди! На стол ставили много тарелок, разных вкусных солений, бабушка вытаскивала большие кастрюли. Больше всех радовалась я — места себе не могла найти от радостного волнения. То льнула к матери, то к отцу, то к дедушке…

По вечерам мы расстилали палас прямо на песке, и все устраивались на нем. Сидеть было удобно, как будто под тобой сто матрасов. Неторопливая беседа текла до самой полуночи. Когда они приезжали, мы даже в сумерки ходили на пляж. «Утром море — серебро, вечером — золото», — так говорил отец.

При лунном свете мама с папой, взявшись за руки, уходили далеко в море. Мне всегда казалось, что они долго жили врозь, папа в городе, мама на даче, чтобы наконец встретиться и, взявшись за руки, вот так, спокойно, пойти в море, Я ночью боялась Каспия и никогда не купалась. Мрак, темная вода наводили на меня ужас: я сидела на берегу и смотрела вслед родителям и очень боялась за них. Мне казалось, что это гривастое, грохочущее чудовище может проглотить маму с папой. Иногда я вскакивала и начинала звать их назад. Но ветер и рокот волн заглушали мой голос. Над головой сияла бледно-желтая луна, она все вокруг освещала своим мягким, прозрачным светом, поэтому я хорошо видела, как они купаются в море, как бросаются под волну и выпрыгивают, протягивая друг другу руки. Иногда до меня долетал мамин смех, такой звонкий, счастливый.

Сначала луна напоминала круглый медный поднос ярко-красного цвета, но, постепенно поднимаясь, она светлела, уменьшалась, и я вдруг с удивлением разглядела однажды, что у луны есть глаза, нос и рот. Лучи луны расстилали в море дорожку, которая напоминала серебристую чешую, спину гигантской рыбины. И мне казалось, что если пробежать по этой дорожке, можно добраться до луны. Но как вернуться обратно? Луна ведь поднимается все выше и выше… И притягивает, манит к себе. Я очень боялась, что папа с мамой, как и я, почувствуют это странное притяжение, возьмутся за руки и уйдут вдаль по лунной дорожке. Уйдут навсегда, растворятся во тьме. Мне делалось тревожно, я напряженно вслушивалась в их голоса, и стоило им смолкнуть, как я начинала метаться вдоль кромки воды. Хорошо, что они не заплывали далеко. Луна была прекрасна, величава в окружении звезд. В городе никогда не увидишь таких больших звезд.

Постепенно я начала различать определенное расположение звезд. С первой половины июня около луны загоралась одна и та же звездочка, но с каждым днем отходила все дальше и дальше, пока совсем не пропадала. Одни расположения звезд напоминали ковш, другие — островерхую крышу, третьи извивающуюся змейку. А еще на небе была светящаяся туманная дорожка. Дедушка говорил, что это Млечный Путь. В давние времена люди с караванами верблюдов, передвигаясь по пустыням, находили дорогу домой по этому Млечному Пути. Из своей постели на балконе я широко открытыми глазами смотрела на Млечный Путь и хорошо видела погонщиков верблюдов, длинный караван, суровые, опаленные солнцем лица людей. Мне казалось, я даже слышу глуховатый перезвон колокольчиков на шеях верблюдов. И под это слышимое только мною треньканье колокольчиков, под мерцание звезд, которые туманились, расплывались в глазах, под вздохи Каспия я вплывала в сон, в мир волшебных видений и, легко касаясь голыми ступнями лунной дорожки, летела, летела к серебристым облакам.

Я не знаю, как у других, но у меня в памяти часто остается не само событие и даже не лицо конкретного человека или предмет, а какой-то отдельный жест, интонации голоса, запах…

Белое, полуденное небо. И нестерпимо сверкающее золотом пятно над столом. Если прищуриться, сосредоточить мысли на этом пятне, оно вдруг напомнит тебе самовар. Медный, крутобокий, начищенный толченым кирпичом. Он так сиял, отражая солнце, что казался золотым.

— А он и в самом деле золотой? — спрашивала я маму; это она доводила до блеска наш самовар.

— Скажешь тоже, — мама легко вскидывала руку, так легко и красиво, что рука казалась крылышком.

Вообще у мамы все получалось как-то красиво, и двигалась она стремительно, легко, и волосы она причесывала как будто ивушка шевелит ветвями под ветерком.

Как-то дядя, услышав мой вопрос, сделал очень серьезное лицо.

— Конечно, золотой! Вот приедем в город, отнесу самовар к зубному врачу, и сделаем тебе золотые зубы.

Мама покачала головой, улыбнулась.

— Нет, дядя, — возразила я. — Как же нам без самовара? Представляешь, дача без самовара!

— Что правда, то правда, — почесал себе затылок обескураженный моим вопросом дядя. — Но и тебя ведь жалко — такая красивая девочка, а двух зубов уже не хватает. Кто тебя замуж возьмет?

Последнее обстоятельство меня очень встревожило. Все выходили замуж, и мама, и тетя, даже противная бабушка имела мужа, а я, такая красивая, хорошая, останусь одна? И в то же время мне было очень жаль самовара. Я шмыгнула в комнату и стала разглядывать себя в зеркале. И в самом деле кое-где уже не хватает зубов, оставшиеся тронуты чернотой. Я долго колебалась: что же делать, выйти замуж или сохранить самовар? Наконец решила: ах, лучше выйду замуж. Дядя прав, буду щеголять блестящими, золотыми зубами.