Александр Торин - Осенние рассказы Страница 7

Это был первый поцелуй в моей жизни.

— Вот и все. — Устало сказала Люба. — Я совсем замерзла. Проводи меня домой.

Через два месяца родители нашли обмен и мы с бабушкой вернулись в Москву. Любу Пухову я больше никогда не видел.

Я вернулся в этот городок только через тридцать пять лет. Поляна за станцией превратилась в заросший до безобразия лесок, мимо прудов проложили асфальтовую дорогу, по которой гордо катились «Ауди» и «БМВ».

— Ну как, узнаешь родные места? — спросил Димка. Собственно, ему поклон — он привез меня в детство, он меня из него и увезет через пару часов.

— Погоди. Балконы узнаю. Пятьдесят лет подряд один и тот же вечный пластик в трещинах. Здесь мы снежные горки строили. А двор такой маленький почему — то. Знаешь, я помню, как однажды пошел град, градины были огромными, лежали на земле и таяли и от них шел пар.

— Пойдем на станцию. Рынок посмотрим.

На рынке, как и тридцать лет назад сидели бабуси с вениками и вязаными шапочками. Разве что ларьков стало больше. За станцией начинался заросший подлесок, загаженный окурками, обрывками газет и всяким хламом..

— Я ничего не понимаю. Ничего. Ведь здесь была поляна. Березы, простор, солнце, а это что за биомасса?

— А ты чего ожидал?

— Ну как же так? Ведь такой свет был, как у Куинджи. И елочки мохнатые, у меня же с детства в башке застряло, что «в лесу родилась елочка» — это должно было быть отсюда.

— Бурьяном все поросло. Обычно так после пожара бывает.

— Стой! — Как будто интуиция вела меня, потом я понял, что это был старый березовый пень, около которого бомжи жгли костер. — Я помню. Здесь направо.

— Куда же направо. Там сплошная чаща, через кусты не пролезешь.

— Пролезешь. Сюда!

В заросшей рощице стояла наполовину высохшая сосна. Та самая, дерево моего детства. Слегка обгоревший ствол я узнал сразу же. Смолистые, вывернутые ветки. От обрубков, на которые мы в детстве набрасывали веревки и качались остались причудливые вмятины, похожие на глаза лесного чудища. Мощные корни уходили в стороны, презирая разросшийся кустарник.

Около дерева сидели на траве и курили две слегка нетрезвые тетки неопределенного возраста. Они недружелюбно уставились на незваных гостей.

— Эй, чего надо? Давайте, мужики, валите отсюда, — одна из женщин рассердилась.

Я с ужасом всматривался в помятое, грубое лицо. Казалось, что серые глаза были похожи на глаза девочки, в которую я был влюблен в детстве.

— Люба? — с испугом спросил я.

— Какая я тебе Люба, — рассердилась женщина. — Чего пристал?

— Извините, обознался.

— Ходят здесь…

Я подошел к дереву и прикоснулся пальцами к шершавой коре.

— Эй, ты чего, на голову больной? — С любопытством посмотрела на меня тетка с серыми глазами.

— Вы случайно не знаете, сколько лет живут сосны? — неожиданно спросил я.

— Нет, точно псих. — вступила вторая тетка. — Я как его увидела, сразу поняла — из психушки сбежал. Слушайте, мужчина, дайте лучше рублей тридцать на пиво.

— Лет сто, а может быть и двести, — бормотал я, не обращая на женщин внимания. В ушах отдавались эхом едва слышные далекие голоса, как бывает в гулком соборе, в котором разговаривают шепотом. Будто мазками невидимой кисти импрессионистов в воздухе прорисовывались фигуры детей, качающихся на ветках, прыгающих около ствола и с испугом прячущихся от свинцовой тучи, наползающей с горизонта.

Я погладил сухую кору и прикрыл глаза. Высохший ствол, давно обрубленные ветви. Так и все мы, потерянные, забытые, разъехавшиеся по разным городам и странам. Но ты еще живешь, и мы тоже. Все мы отсюда, как ни крути, и возвращаемся к тебе в мечтах и воспоминаниях. Дерево моего детства… Спасибо, что стоишь до сих пор, ты мне снишься ночами, как любимые женщины.

Марксисты

Сентябрь встретил учеников десятого класса углубленным изучением общественно — политических дисциплин. Причин тому было множество — напряженная международная обстановка, тяжелейшая битва за урожай, инструкции ГОРОНО, и новая учительница обществоведения.

Началу учебного года предшествовали месяцы свободы и чудных открытий. Моя сестра наконец-то дождалась кооператива в Теплом Стане, рядом с югославским магазином «Ядран». Новый девятиэтажный дом, восьмой этаж, светлые коридоры, пахнущие краской, потрясающая перспектива из окна — половина Москвы, лесной массив, шпиль университета. И книжные развалы, перевезенные из университетского общежития — наследие оттепели и умеренно — оптимистичных ранних семидесятых. Библиотека фантастики, Стругацкие, ксерокопии первых изданий Булгакова, жизнь Замечательных Людей. За эти месяцы, казалось, я прожил целую эпоху.

Теперь все летние радости в прошлом, хотя и недалеком. Утром мы влезаем в казенную школьную форму: синие брюки и пиджак с металлическими пуговицами.

К школе можно пройти двумя путями. Первая дорожка идет в гору, между двух пятиэтажек, в одной из которых живет мой старый приятель Гоша, а в другой наши школьные красавицы — Галя с Танюшей. Танька живет на третьем этаже, Галя на пятом, и мы с ними вечерами флиртуем — я достаю подзорную трубу c двадцатикратным увеличением, а девочки делают вид, что меня не замечают.

Но мы с Серегой пойдем в школу другим путем. Окружной путь этот пролегает мимо телефонной будки и котельной. Нормальные герои всегда идут в обход. Серега — мой лучший школьный друг. До сих пор помню, как мы познакомились. Случилось это в физкультурной раздевалке, расположенной в школьном подвале.

В раздевалке пахло слегка подтекающей канализацией и юношеским потом. Мы натягивали синие физкультурные штаны и зашнуровывали кеды китайского образца. Бегать кросс по школьному стадиону не хотелось.

Мальчишки обсуждали девчонок, которые наверняка переодевались где-то совсем рядом, за толстой подвальной стеной, неловкими движениями освобождаясь от школьной формы. Еще обсуждали заграничную жизнь. Перед физкультурой был урок английского, на котором полная и румяная Генриетта Сергеевна демонстрировала ученикам фильм про Лондон и Темзу. В этом учебном фильме широкоплечий ученик и стройная ученица катались по Темзе на кораблике и говорили на хорошем Оксфордском английском.

— Вот стану хоккеистом, — Генка Захаров занимался в спортивной секции ЦСКА, — обязательно поеду в Англию. Как в кино показывали, сяду на пароходик и прокачусь по матушке — Темзе. И Маринку с собой возьму…

— Вообще-то Темза мужского рода. Поэтому в английском правильнее говорить «Батюшка — Темза» — юношеским баском, вполголоса сообщил Серега.

Серега был «новеньким» — он недели две как пришел в наш класс, и слегка чурался окружающих.

— Чего заливаешь? Сейчас как дам в ухо, будешь знать.

— Я не заливаю, — сжал зубы Серега. Темза действительно мужского рода.

— Точно, Генка, — вступился я. — Я тоже об этом слышал.

— Напридумывают, — оскалился Захаров. Батюшка Темза. Чтобы река мужского рода была. То ли дело у нас: Волга — матушка.

— А Енисей? — Ехидно спросил я.

— Умные все больно пошли. Козлы, — Генка сплюнул и вышел из раздевалки.

— Спасибо, — Серега зашнуровывал кеды. — Ты давно здесь учишься?

— С четвертого класса. А ты откуда приехал?

— Родителям наконец квартиру дали, а до этого я у бабушки жил на Проспекте Мира. Отец все время в командировки ездил, только что из Америки вернулся.

— А кто он у тебя? Дипломат что ли?

— Да нет, он профессор. Биолог. Хочешь, заходи в гости, я тебе американские игрушки покажу, и пистолет духовой. Стреляет как настоящий.

— Спрашиваешь, — согласился я.

Жил Серега в скромной двухкомнатной квартирке около самой линии железной дороги. Игрушки меня разочаровали — машина, поезд и ракета с американским флагом. Зато Серега угостил меня настоящей американской жевательной резинкой и дал подержать в руках спортивный пистолет. Пострелять нам удалось всего один раз — последние холостые пули, теперь надо было ждать следующей зарубежной командировки отца.

По утрам мы встречались перед началом занятий — Сережкин дом был чуть дальше моего. Местом нашей встречи, которое изменить нельзя, хотя фильм этот появился значительно позже, была телефонная будка, около которой школьники закуривали первую сигарету.

Сигареты у Сереги были хорошие — «Кент», который в те годы достать было невозможно. Лето он провел у своего дядюшки в Ленинграде. Дядька этот, загадочная и романтическая фигура на шахматной доске уходящего века, по долгу службы занимался чем-то связанным с портами и моряками. Племянника он обхаживал как мог: из Ленинграда Серый приехал с блоком импортных сигарет, чемоданом западных пластинок и колодой порнографических карт. Еще он уверял меня, что потерял в Ленинграде девственность, черт его знает, скорее всего привирал.